Я усмехаюсь: запоздалая мысль, надо сказать.
Де Пиз угодливо улыбается.
– Благодарю вас, маркиза. Какая честь для меня!
Матушка снова поворачивается ко мне.
– А в сентябре прошлого года казнили принцессу де Ламбаль, милочка! Если мы не сбежим, нас постигнет та же участь, я в этом уверена!
Я чувствую дурноту: непереваренные сласти подступают к горлу. Мне отлично известно, какие жуткие обстоятельства сейчас поведает матушка. Пепен зарывается лицом в мои юбки, будто знает наперед, чтó нам предстоит выслушать.
– Бедняжку де Ламбаль бросили в эту кошмарную тюрьму, – продолжает матушка. – С ней обращались как с обычной преступницей, уличной женщиной! Вы ведь слыхали, что произошло, мсье де Пиз, не так ли?
Де Пиз открывает рот, собираясь подтвердить свою осведомленность, тем самым избежав очередного перечисления чудовищных подробностей, но матушка в ударе, ее уже не остановишь.
– Огромная свора набросилась на несчастную и колола ее пиками, избивала дубинками, терзала… несколько часов! Нет сил углубляться в детали… Но, по общему мнению, убийцы уподобились волкам, раздиравшим свою жертву в клочья: они даже разрывали ей грудь зубами! Зубами! Бедняжку Ламбаль всю искромсали, отрезали интимные части тела и выставили их напоказ на улицах. А знаете, что случилось потом с ее останками? Меня бросает в дрожь при мысли об этом, слова не идут. Достаточно сказать, что они съели ее сердце, сделали пояса из ее внутренностей и накладные усы из… Ну, мне не подобает говорить, какие волосы они для этого использовали.
Я знаю каждое слово наперед, ибо несколько раз слыхала из матушкиных уст изложение тех ужасающих событий. Зачем она без конца пересказывает эту историю, будто впервые, мне не понять. Могу лишь предположить, что картина страшной гибели знакомого человека будоражит матушкино воображение.
Я отхлебываю глоток вина и уклончиво отвечаю:
– Кажется, что‑то такое припоминается.
Матушка испускает театральный вздох.
– Вот так! Что ж, я всего лишь хочу сказать, что время, когда они проявляли милосердие к дамам и позволяли им гулять на свободе, давно миновало. Королева в тюрьме. Сейчас от них надо ожидать дикарской жестокости. Толпа почуяла запах крови, и им нужна именно наша кровь. – Пауза. – А это дьявольское изобретение, «мадам Гильотина»! – с преувеличенным трепетом восклицает моя родительница. – Быстрый конец, о котором толкуют, всего лишь выдумка. Уверена, мсье де Пиз, вы слышали о ее неэффективности?
– Да, маркиза. – Де Пиз, торжественно поставив на стол свою тарелку, обращает взгляд на меня. – Неисправности, смещение лезвия – не редкость. Сам король перенес жестокие мучения.
Он говорит со мной как школьный учитель с недалекой ученицей. Никакой необходимости в этом нет. Я прекрасно осведомлена и о недостатках гильотины, и об ужасной смерти мадам де Ламбаль.
– Ах! – Матушка содрогается и снова вскакивает. – Дикари! Варвары!
Теперь настает очередь де Пиза наводить на окружающих страх. Для людей особого склада это способ справляться с ужасами окружающей действительности. Они будто наслаждаются, втирая соль в заживающую рану, чтобы вновь испытать боль.
– Увы, – продолжает де Пиз, – я знаком с одним господином, который уверяет, что в течение некоторого времени после гильотинирования голова остается в сознании. Он сам был свидетелем этого.
Матушка взвизгивает.
– Попомните мои слова, мсье де Пиз… На нас ведется охота. Мы, кто на протяжении многих поколений создавал эту страну, сделались добычей! Нас убивают во имя реформ! Но кто же все исправит, когда нас перебьют? Ответьте!
– Эта так называемая революция пожирает сама себя, – замечает де Пиз.
– Мне нужны мои горничные, нужны мои вещи! – разглагольствует матушка. – Почему меня вынуждают вести пуританское существование?
Моя родительница, как и я, не выносит однообразной жизни без всяких развлечений. По крайней мере, в этом отношении мы похожи. И, надо признать, в ее словах есть резон. Почему она должна менять свой образ жизни? Это все равно что вытащить рыбу из океана, ожидая, что остаток дней бедняга проведет на суше, и удивляться, когда она ссохнется и умрет.
Я задолго до нынешнего дня осознала, сколь ненадежна почва, на которой зиждется моя безопасность. Мне хорошо известно об окружающей обстановке и состоянии нации. Рано или поздно одному из плебеев, работающих на фабрике, непременно взбредет в голову оговорить свою хозяйку, особенно учитывая всё случившееся на том проклятом балу.
Родители меня недооценивают. И остальные тоже. Ибо я уже решила, что поиск путей спасения ныне зависит только от меня. Когда опасность подкралась в прошлый раз, я не заметила ее, пока не стало слишком поздно. Но сейчас я ни за что не сдамся и не позволю так просто собой овладеть. Возможно, таков удел женщин в спальне, но не здесь и не теперь.
На обратном пути, в карете, я наклоняюсь к де Пизу и приторным, как violettes confites [84] в матушкиной вазочке, голоском шепчу:
– Возможно, мне понадобится ваша помощь, и очень скоро. – Я накрываю руку де Пиза своей ладонью, тихо радуясь, что мы одни в закрытом экипаже и никто этого не видит.
Как я и предполагала, этот жест действует на де Пиза как свист на собаку. На его лице тут же появляется выражение преданности и настороженности, спина вытягивается в струну. Я так и представляю, как он вываливает изо рта язык.
– Конечно, – заверяет меня де Пиз. – Я готов.
Решив, что он дал бесповоротное согласие, я улыбаюсь, жеманно закрываюсь веером и отворачиваюсь к окну. Но тут де Пиз снова подает голос.
– Вам известно, что я боготворю вас, дорогая, – произносит он таким тоном, что у меня мурашки бегут по коже. – В отличие от вашего… – он морщит нос, – супруга. Не представляю, что он нашел в вашей камеристке, если небеса послали ему такую женщину! Это все равно что сравнивать собачатину с филе-миньон. – Он кладет руку мне на бедро и тут же испуганно отдергивает ее. – Знаете, раньше весь Версаль судачил о том, что он пренебрегает вами. А нынче люди только и говорят, что о… – Де Пиз осекается. – Даже не знаю, как лучше выразиться… о тонкостях ваших брачных отношений.
Я стискиваю в пальцах веер и все ожесточеннее обмахиваюсь им. В памяти всплывают шепотки и ухмылки, обычно сопровождавшие королеву.
– Однако прошу простить меня, я и так зашел слишком далеко.
Откуда Версалю сделались известны подробности моего супружества, если только не от самого де Пиза? Мне так и хочется предъявить олуху это обвинение, но у меня нет выбора: необходимо держать его при себе. Внезапно я прихожу в ярость. Как смеет Жозеф Оберст выставлять меня такой дурой? Разве недостаточно того, что все эти годы он волочился за простолюдинкой, вел себя на балу как ревнивый любовник и обращался со мной, дочерью маркиза, так, словно я ниже ее?
И я старательно прикрываю ледяные струйки гнева, бегущие по моим щекам, трепещущим кружевным полумесяцем.
Billets-doux [85]
Ортанс
За время, которое требуется нам для возвращения на фабрику, моя ярость достигает апогея. Я едва нахожу силы попрощаться с де Пизом, после чего, крепко прижав к себе Пепена, врываюсь в вестибюль.
– Жозеф Оберст! – зову я его. – Мне необходимо тотчас побеседовать с вами!
В ответ – лишь тиканье часов.
– Жозе-е-еф!
После затянувшейся паузы появляется домоправительница, и вид у нее явно встревоженный.
– Где он? – осведомляюсь я.
– Мне ужасно жаль, мадам. Мсье сейчас на фабрике.
– А где моя камеристка?
– Ушла в деревню, мадам. Она не должна надолго задержаться…
Я поднимаюсь по лестнице, не обращая внимания на Шарпантье, которая продолжает лепетать мне вслед:
– Когда мсье или мадемуазель Тибо вернутся, мне сообщить им, что вы желаете с ними говорить?
– Что? – Я почти не слушаю ее, мой разум, словно стрелка компаса, теперь сосредоточен на одном. – Да. Вообще‑то вы можете сделать вот что. Поднимитесь прямо сейчас в комнату камеристки и отоприте ее для меня. Там у нее кое‑какие мои вещи, которые нужны мне немедленно.
Это ложь, но я уверена, что камеристка скрывает не только свое интересное положение. Иначе зачем она неукоснительно запирает свою каморку? Не похоже, что у нее имеются ценности, которые належит держать под замком. Скорее всего, она прячет подарки чернобородого. Дешевые побрякушки, пачку страстных billets-doux… Узнай только мой муженек!
– Разумеется, мадам. Если вы скажете мне, что это за вещи, я с удовольствием их принесу.
– В этом нет необходимости, – говорю я, указывая на огромную связку ключей на поясе у домоправительницы. – Просто идите туда и отоприте дверь.
Я впиваюсь в нее взглядом, вынуждая подчиниться.
– Хорошо, мадам, – бормочет Шарпантье, делая книксен и поспешно удаляясь.
Я укладываю Пепена на подушку в своей спальне и, убедившись, что домоправительница внизу, поднимаюсь в башню. И наконец оказываюсь в очень простом, как я и предполагала, помещении. Идеально круглом и скудно обставленном. В комоде и на прикроватном столике хранятся ничем не примечательные повседневные принадлежности, в шкафу – самая обычная одежда. Вещи на полках шкафа разложены аккуратными стопками, однако на самой нижней царит беспорядок, там вперемешку разбросаны туфли и другие предметы. Чтобы снова закрыть дверцу, мне приходится поправить вывалившийся наружу чулок, и, коснувшись его кончиками пальцев, я чувствую, что он теплый. Должно быть, камеристка ушла совсем недавно. Отойдя от шкафа, я решаю осмотреть остальную часть комнаты. У меня все еще имеется подозрение, что здесь можно найти что‑то стоящее. Какую‑то неприглядную правду.
Я внимательно осматриваю постельное белье, приподнимаю покрывало и в этот момент натыкаюсь на что‑то под кроватью. Наклоняюсь, стараясь не дотрагиваться до грязного пола, и вижу сундук. Мне уже чудится, будто я нашла, что искала, но, открыв крышку, обнаруживаю, что в сундуке нет ничего, кроме рисунков с изображениями цветов, пейзажей и птиц. Я поспешно запихиваю бумаги обратно в сундук и захлопываю крышку.