Раздосадованная бесплодными поисками, я направляюсь к двери, в последний раз обводя помещение взглядом. И тут что‑то заставляет меня остановиться. Очутившись в комнате, я не обратила внимания на пестрые пурпурные узоры на обоях, которыми оклеена эта комната, – просто решила, что они из тех, которыми Оберсты торговали многие годы. Но теперь я совершенно уверена, что передо мной только что мелькнуло знакомое лицо, уставившееся на меня. Я подхожу ближе…
– Что вы тут забыли?
Голос, внезапно раздавшийся из-за двери, заставляет меня невольно вздрогнуть.
– Мадемуазель Тибо, у вас сегодня необычайно низкий голос, – замечаю я, положив себе не оборачиваться. – Но это, конечно же, вы, ибо другому человеку здесь делать нечего, тем более благородному господину.
Зная, что это разозлит Жозефа, я усмехаюсь уголком рта. Но муж парирует:
– И тем более – вам.
Тогда я стремительно поворачиваюсь к нему лицом, и мои юбки взметаются над полом.
– Боже, супруг мой… Это вы!
– Убирайтесь.
Я меряю его взглядом с головы до пят.
– И не подумаю. Пока не объясните мне, зачем залезли сюда, как горностай на дерево.
– А вы как полагаете зачем? Мадам Шарпантье передала, что вы хотели меня видеть. И попросили ее отпереть эту комнату.
Я с улыбкой постукиваю ногтем по зубам, изучая желваки, играющие на щеках Жозефа.
– Да, я действительно хотела вас видеть, потому что мне нужно кое-что вам сказать, супруг мой. Я решила, вам следует знать. Это касается дела, которое недавно привлекло мое внимание.
В моей памяти всплывают ночь после бала и сцена, которую я наблюдала из окна на парадной лестнице. Моя камеристка и чернобородый, нежно прижимавшиеся друг к другу по пути в замок. Какая же близость должна была возникнуть между ними, чтобы у нее вырос такой живот!
– Ну? О каком деле речь?
Я не отвечаю. Пускай немного побесится.
– Прошу, объяснитесь, Ортанс, – настаивает Жозеф. – Просветите же меня. Что вам, по-вашему, известно?
Я снова улыбаюсь.
– Полагаю, что скоро тут появится кое-кто еще. Здесь, в замке, будет раздаваться топот крошечных ножек!
Сначала Жозеф просто смущается, а потом выглядит потрясенным.
– Но мы… – бормочет он, с трудом подбирая слова, – мы же не…
Я не могу отказать себе в непродолжительном удовольствии залиться смехом.
– Ну разумеется! О нет, я имею в виду свою камеристку.
– Вы помешались!
– Она ждет ребенка.
Жозеф тоже разражается смехом.
– Чушь! Это еще одна из ваших комбинаций. План по избавлению от нее. Но она не сделала ничего дурного.
– Au contraire [86], супруг мой. Это вовсе не комбинация, а чистая правда. И если, по-вашему, притащив сюда сразу после бала любовника, эта девица не сделала ничего дурного, поистине вы весьма снисходительный хозяин.
Я смотрю на Жозефа, который онемел от изумления.
– Вы даже познакомились с этим мужчиной, – продолжаю я. – На том самом балу. Чернобородый тип, всегда сцепляет перед собой кисти рук, будто не зная, куда их девать.
Лицо мужа мрачнеет.
– Убирайтесь!
Я невозмутимо добавляю:
– Ну, супруг мой, что вы обо всем этом думаете? Вы же знаете, как я порой люблю заглянуть к вам в голову и узнать, чтó там.
Я стучу по левому виску Жозефа подушечкой среднего пальца, ожидая, что он остервенеет и в будущем я смогу предаваться воспоминаниям о его несуразном, непомерном бешенстве. Это поможет мне коротать скучные долгие вечера. Но Жозеф не взрывается, похоже, пропустив мою шпильку мимо ушей. Он понижает голос и вполне отчетливо и спокойно произносит:
– Хотите, расскажу вам, что у вас в голове? Страх.
Это заявление столь нелепо, что мне хочется расхохотаться, но я не издаю ни звука.
– Ваша черствость и насмешки над окружающими – лишь броня, панцирь из приятных развлечений. Но за всем этим мишурным блеском, за вашей холодностью и колкостью скрывается страх, Ортанс. Под панцирем вы мягкая, бесформенная личинка. Не знаю, что случилось с вами в той раззолоченной конуре, где вы росли, но, Бога ради, если вы до сих пор не оправились от этого, то уже никогда не оправитесь.
Неожиданная горечь в его голосе изумляет меня, и я совершенно теряюсь с ответом. Больше того, острая, пугающая проницательность его слов оказывает на меня столь ошеломляющее воздействие, что я отвожу глаза.
И натыкаюсь взглядом на обои, на сценку, где изображена женщина, сидящая за письменным столом; за спиной у нее круглая клетка с зябликами. Я крепко зажмуриваюсь. Но безжалостный изгиб круглой стены по-прежнему стоит у меня перед глазами, точно в этой клетке заперта я сама.
Желая как можно скорее избавиться от этого ощущения, я подхожу к ближайшему стыку обоев и подцепляю его ногтями. Обои отходят от стены гораздо легче, чем можно было ожидать, и за несколько секунд я отрываю почти весь кусок. Испытывая невероятный прилив удовлетворения, я торопливо разрываю его на куски и тянусь к следующему, чтобы опять проделать то же самое и уничтожить следующую клетку с зябликами…
Меня оглушает душераздирающий, нечеловеческий вопль, полный невообразимого страдания. И лишь когда я снова поворачиваюсь к Жозефу лицом, попирая ногами клочки обоев, до моего сознания доходит, что этот звук издает мой муж: рот его разверзнут так широко, будто он пытается одним махом поглотить всю комнату.
Видение
Август, следующий месяц
Лара
Ноют ноги, лодыжки отекают и пухнут, я чувствую себя неповоротливой, как корова. И благодарна мадам за то, что она до сих пор не заметила моего состояния, хотя постоянное притворство утомительно. Мне приходится вставать под таким углом, чтобы мадам не увидела моих округлившихся форм, и каждое утро бинтовать набухшие груди. Я твержу себе, что надо продержаться еще несколько месяцев. А за это время попытаться решить, что делать дальше.
Сейчас утро, я застелила кровать покрывалом, привела себя в порядок и оделась при слабом свете, проникающем сквозь щели в ставнях. Но когда я собираюсь подойти и открыть их, меня вновь охватывает ощущение, что в комнате кто‑то есть. Я застываю, чувствуя странное жжение на коже, точно взгляд того, кто за мной наблюдает, подобен пучку крапивы. Я открываю рот, намереваясь окликнуть этого человека, объявить, что мне известно о его присутствии, но слова застревают у меня в горле.
Я вращаюсь на месте, описывая полный круг. Никого. Но ощущение меня не отпускает. Здесь несомненно кто‑то есть. Я снова поворачиваюсь и, когда мой взгляд натыкается на участок стены возле очага, поражаюсь тому, что вижу.
Там на фоне обоев стоит женщина, столь же реальная, как я. Руки у нее вытянуты вперед, как у Сид, когда та появилась из ночной темноты возле нашего дома, и она не двигается. Но, кажется, будто ей удалось вырваться и полностью отделиться от стены.
Она одного со мной роста и в платье того же покроя, что у меня. Вероятно, этой женщине все же не удалось полностью выпростаться из узора, ибо теперь я вижу, что ткань, из которой сшита ее одежда, украшена таким же рисунком, как на обоях. Беспокойные сценки облепляют тело женщины, пурпурный цвет, куда более насыщенный, чем на обоях, подчеркивает ее формы. Чудится, что ее платье целиком сделано из одних лишь обоев, точно ее обмотали бумагой от шеи до пят.
Но это не единственное, что заставляет меня похолодеть и задрожать. Лицо женщины погружено в тень, но одну деталь ни с чем не спутаешь. В верхней части ее головы виднеется узкая полоса, закрывающая глаза. В моей памяти всплывают тот давний день на фабрике, фигурка с завязанными глазами, из ниоткуда появившаяся на клочке обоев. Вот почему эта женщина вытянула руки перед собой! Она играет в жмурки. Сердце у меня в груди колотится и трепыхается, как пойманная в силок птичка.
Трясущимися руками я распахиваю ставни, впуская в комнату свет, и почти украдкой, едва не закрывая глаза пальцами, оглядываюсь на участок стены у очага. Женщины там больше нет. Она опять затерялась среди пестрых сценок на обоях, растаяв, как призрак, и вновь слившись со стеной. Я пытаюсь отдышаться, заклинаю себя успокоиться и перестать бояться этой комнаты, этих обоев. Сейчас мне надо думать о ребенке. Но, как бы я ни старалась, мои мысли поглощены случившимся…
Я спешно направляюсь к винтовой лестнице, минуя полосу обнажившейся штукатурки на стене, розовой, как дохлый лосось, с бахромой рваных обоев по краям. Тетушка объяснила, что ущерб был нанесен в результате действий мадам. Все, на что я способна, – это удержаться от того, чтобы закончить работу хозяйки, сорвав со стены оставшиеся обои и бросив их в огонь. Я закрываю дверь, поворачиваю ключ в замке и со всей возможной быстротой устремляюсь по винтовой лестнице вниз.
Рассыпанные цветы и бабочка
Лара
Приоткрыв дверь в спальню мадам, я вижу, что та все еще спит, тихонько похрапывая, безразличная ко всему миру, а ее маленький песик свернулся клубочком рядом, на бирюзовой подушке. В отличие от хозяйки, Пепен бодрствует. Заметив мое появление, он выпучивает угольно-черные глазки, словно в ожидании драмы.
Занавеси в спальне мадам задернуты с вечера, однако света, проникающего сквозь ставни, хватает, чтобы царящий там беспорядок предстал передо мной во всей своей красе. Покрытый коврами пол усеян разнообразными предметами – их будто смыло за борт при кораблекрушении. Кофейные чашки и веера, парики и цветы из крашеного шелка, флаконы с духами и дорогие украшения валяются в беспорядке, точно осколки разбитой жизни.
Похоже, мадам ночь напролет извлекала из сундуков, коробок и комодов все, что у нее еще осталось, подобно ребенку, который вытаскивает из ящика игрушку за игрушкой, чтобы покрутить их в ручках, позабавиться и тут же бросить. У меня сводит живот. Дитя внутри меня снова шевелится, и я внезапно испытываю отчаянное желание обнять его.