Обойдя кровать, я тянусь за ночным горшком, который следует опорожнить, и мое внимание привлекает какой‑то отблеск. Изнутри маленького стеклянного футлярчика в серебряной оправе, напоминающего миниатюрную витрину, исходит ярчайшее ультрамариновое сияние, подобное тому, что излучает редкий сапфир. Я наклоняюсь, поднимаю вещицу и разглядываю ее на ладони: к кусочку темного бархата пришпилена большая голубая бабочка с тончайшими, как кружева, крылышками, заключенная в изящное обрамление, точно драгоценный осколок расписанного вручную китайского фарфора. Это яркое, трепещущее существо кажется еще живым, готовым вот-вот выпорхнуть из футляра.
Очарованная бабочкой, я бездумно делаю шаг, не заметив валяющуюся на полу зубьями вверх вилку для фруктов. Она вонзается в подошву моей туфли, и я изо всех сил стараюсь заглушить срывающийся с губ стон и сохранить равновесие. Надо переступить, но на полу некуда поставить ногу. Поневоле ухватившись за изножье кровати, я бросаю взгляд на спящую хозяйку, заклиная ее не пробуждаться.
Мадам сонно приоткрывает веки и устремляет на меня пронзительный взгляд.
Горькие плоды
Ортанс
Прошлой ночью кошмар повторился: металлический скрежет, бесконечный и неумолимый круговорот. Но на сей раз его сопровождали слова, произнесенные мужем в башне, они отдавались у меня мозгу, как барабанный бой на эшафоте.
Поскольку было ясно, что заснуть у меня получится только после рассвета, я желала, чтобы меня еще несколько часов не беспокоили. И теперь смотрю на глупую девицу, которая таращится на меня, одной рукой держась за изножье кровати, а в другой сжимая какую‑то безделушку.
– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я, узнав в безделушке свою засушенную бабочку.
– Прошу прощения, мадам, я пришла, чтобы помочь вам умыться и одеться.
– Приходи через два часа, – закрывая глаза, говорю я, полагая, что этих слов будет достаточно, чтобы услать ее прочь.
– Мадам желает, чтобы я убралась тут, пока она почивает?
Я приподнимаю с подушки щеку и устремляю на камеристку сверлящий взгляд.
– Ни в коем случае. Вещи лежат на полу не просто так. Возвращайся сюда, когда велено, и я скажу тебе, чтó с ними делать.
Девица по-прежнему колеблется.
– Прочь! – взрываюсь я и швыряю в нее первой попавшейся под руку подушкой. Затем снова опускаю голову и вижу, что наволочка вся в белых волосах.
Когда камеристка возвращается, я все еще лежу в постели. Заснуть мне так и не удалось, а посему я обдумывала свои дальнейшие действия. За эти часы у меня созрел план, и я не понимаю, то ли меня тошнит от его безрассудства, то ли хочется расхохотаться до слез.
Я наблюдаю за тем, как девица раздвигает занавеси, распахивает ставни, опускает на прикроватный столик поднос. С тех пор, как я в последний раз удосужилась спуститься на завтрак в столовую, прошло несколько месяцев: общество Пепена – гораздо более приятное начало дня, чем компания моего мужа. По крайней мере, песик не стремится с самого утра напиться в стельку. После той сцены в башне, когда я сообщила Жозефу о грехопадении камеристки и он взвыл как безумный, похоже, муженек ведет себя все невоздержаннее. Но мне уже не до этого горемыки. Теперь у меня на первом месте собственные планы.
Камеристка начинает готовить туалетный столик. Размещает на нем флаконы, шпильки и пудру, добавляет в воду для умывания гранатовый экстракт.
– Я пока не буду умываться, – сообщаю я. – Сначала позавтракаю.
Я выбираю одну из принесенных ею pâtés de fruits [87] и, снова углубившись в раздумья, рассеянно откусываю по краю крохотные кусочки, придавая пастилке фестончатую форму. На вкус она отвратительна, и я скармливаю ее Пепену, но и моему питомцу это лакомство не по вкусу. Почавкав, он выплевывает пастилку на покрывало.
– Послушай, – объявляю я, прокрутив в уме все возможные варианты и окончательно убедившись, что иного выхода нет. – Мне вздумалось отправиться в путешествие. Правда, пока не знаю когда. Мой сундук уже слишком тяжел, я с ним не справлюсь. – Я кивком указываю на сундук, небрежно поставленный мною на кушетку и готовый вот-вот свалиться. – Сними его и положи туда все, что мне может понадобиться… Лишь самое необходимое.
Я морщу нос. «Лишь самое необходимое». Какие унылые, безрадостные слова! Я беру с подноса еще одну пастилку, гадая, не окажется ли она столь же горькой на вкус, как первая, и наблюдаю за камеристкой, возящейся с сундуком. Хотя он не так и тяжел, девица с трудом удерживает его на весу, отодвинув от живота и неловко вытянув перед собой руки. Она до сих пор пытается скрыть свое положение.
Поставив сундук на пол, камеристка постепенно наполняет его вещами: кладет корсеты и нижние юбки, чулки, верхнее платье, запасную пару туфель, кое‑какую косметику и еще несколько вещей, которыми, как ей известно, я обычно пользуюсь. Быстро управившись, она таращится на меня, как собака, ожидающая похвалы.
– Я закончила, мадам, – кротко произносит девица. – Что мне еще сделать, прежде чем вы начнете одеваться?
Я встаю с кровати с Пепеном на руках и подхожу, чтобы проверить, как выполнен мой приказ. Возможно, получилось лучше, чем я представляю. Но, заглянув в сундук, я вижу, что он заполнен едва ли на четверть.
– Что это? – вопрошаю я. – Я же велела собрать все самое необходимое, не так ли?
– Да, мадам.
– Ты взяла лишь малую толику, – фыркаю я, спуская Пепена на пол. Почувствовав мое недовольство, тот поспешно ретируется. – Мне что, всё надо делать самой?
Я прохожусь по комнате, собирая вещи.
– Для начала можешь добавить вот это. – И я бросаю к ногам девицы целую кучу вещей: большую и маленькую шоколадницы, серебряную вазу для фруктов, щипчики для спаржи, пять камзолов для шпица. Детали моего carapace [88], по удачному выражению Жозефа.
– Мадам, простите, но, поскольку место в сундуке ограничено, не разумнее ли будет взять лишь повседневные вещи? Одежду и тому подобное?
– Прошу прощения? – цежу я, пораженная бесцеремонностью камеристки. – У меня имеется еще несколько сундуков, которые можно будет собрать после того, как заполнится этот. – Я застываю в задумчивости; ночная сорочка мерно вздымается на моей груди. – Нет, погоди-ка. Прежде чем ты продолжишь, устроим небольшую примерку.
Камеристка неуклюже поднимается на ноги.
– Мадам?
– Раздевайся. Я примерю твое платье, – объявляю я, ибо настало время провести эксперимент.
Вопреки приказу, камеристка не двигается с места. На ее лице ясно читаются замешательство и испуг. Поскольку мне известно, что девицы ее сословия излишней скромностью не отличаются, вероятно, она не желает, раздеваясь в моем присутствии, обнаружить свою grossesse [89]. Эта особа и не подозревает, что я знаю все. Но на сей раз мне хочется увидеть вовсе не ее живот.
– Можешь раздеться вон за той ширмой, если угодно, – добавляю я.
По-прежнему медля, девица скрывается за ширмой в золоченом обрамлении.
– Повесь свою юбку и прочее на ширму, – велю я. – Корсет и исподнее можешь не снимать.
Камеристка выполняет мои указания, и я начинаю прикладывать к себе вещи перед зеркалом. Я провожу большим пальцем по боковым швам корсажа и вижу вставки из той же материи. Девица расставила его, чтобы он налез на растущий живот.
Тут слышится тявканье Пепена, прерывающее ход моих мыслей. Я поворачиваюсь к ширме.
– Теперь можешь выйти, – распоряжаюсь я, – и помочь мне с застежками.
– Если не возражаете, мадам, я предпочла бы остаться здесь, пока вы не закончите.
В голосе камеристки слышится дрожь, отчетливо различимая сквозь беспрестанный лай Пепена. Я люблю этого милашку, как родного, но шум начинает раздражать даже меня.
– Сейчас, сейчас, – успокоительно твержу я, переступая через вещи, чтобы добраться до него.
Я заглядываю за ширму. Пепен мечется под ногами у камеристки, гавкая как одержимый. На лице девицы появляется такое выражение, будто ее застали на месте преступления: она неловко скрещивает руки на животе, одной рукой цепляясь за запястье другой.
Нижняя губа у нее дрожит.
– Простите, мадам, – всхлипывает она. – Мне очень жаль.
– О, не стоит беспокоиться об этом, – отвечаю я, указывая пальцем на ее живот. – Подойди и помоги мне.
– Мадам?.. – Потрясение, вызванное моим безразличием к ее интересному положению, облегчение и одновременно отчаяние этой девицы для меня как порыв ветра в лицо. Она заламывает руки и, кажется, вот-вот упадет в обморок. – Пожалуйста, я не знаю, что мне делать…
– Не реви, – говорю я, глядя на нее с прищуром и хваля себя за сдержанный тон. Обычно меня тошнит от подобных проявлений сострадания. Однако на сей раз в моей душе сквозит если не жалость, то какое‑то нелепое расположение к этой особе. Я толком не понимаю, откуда взялось это незнакомое чувство, но тут у меня в мозгу вспыхивает доселе не осознаваемая мысль. Возможно, некогда я находилась в точно такой же ситуации, как она.
– Знаешь, пожалуй, я смогу тебе помочь. – Я делаю глубокий вдох и через разбросанные по полу препятствия веду девицу к кушетке. – Садись, – предлагаю я и опускаюсь на кушетку сама, отнюдь не забывая, что впервые сижу рядом с камеристкой. – Я хочу, чтобы то, что я собираюсь тебе сообщить, осталось в тайне, понимаешь? Дело это сугубо конфиденциальное. Никому не проговорись.
Девица кивает.
– Да, мадам. Даю вам слово.
– Хорошо. Итак, как я уже сказала, у меня обнаружилась потребность в небольшом путешествии. Я собиралась ехать одна, но вижу, что в твоем положении тебе полезно на некоторое время отбыть из дому.
Девица краснеет и прижимает к щекам костяшки пальцев.
– Я намерена отправиться за границу и остановиться у моего… – Как о нем упомянуть? Назвать степень родства? – …У французского посла в Англии.