Его должность, хотя я не погрешила против правды, вызывает у меня желание рассмеяться. Обращаться к такому человеку! Мой дьявольский план совершенно возмутителен, ведь мои родители и не подозревали о том, что происходит в их раззолоченной конуре!
– Мы будем в отъезде, лишь пока тут небезопасно. Потом вернемся. Разве только… – Я делаю паузу. – Правильно ли я понимаю, что ты хочешь оставить ребенка?
– Сначала не хотела, – отвечает камеристка, шмыгая носом. – Но теперь – да, хочу.
– В таком случае я могу тебе пособить. Ты ведь догадываешься, что об этом не может быть и речи, если ты останешься в Жуи?
Девица снова кивает. Некоторое время мы сидим молча. Потом я снова подаю голос:
– Представь, мне хорошо известно, какого мнения обо мне люди. – Я замечаю, что это заявление застает камеристку врасплох. – Но никто из них не знает меня по-настоящему. И никогда не узнает. Видишь ли, отъезд – это единственное средство.
Я тянусь к Пепену, который проложил путь к моим ногам, словно догадавшись, что мне нужна поддержка.
– Я напишу этому послу и попрошу его подыскать тебе место в имении его жены. Вернее, теперь это его имение. Заняв это место, ты сможешь оставить ребенка; конечно, если это не помешает тебе исполнять свои обязанности.
Я улыбаюсь, зная, что посол не откажет мне в просьбе, ведь у меня имеются кой‑какие сведения о его пристрастиях.
– Он всегда меня обожал, и я не вижу причин для отказа, – сухо добавляю я.
Камеристка поворачивает лицо к свету, льющемуся через окно.
– Я напишу ему сегодня же и дам тебе знать, когда у меня будут новости. А теперь помоги мне снять эту одежду.
Открытия
Октябрь, шесть недель спустя
Лара
В голове у меня беспрестанно крутится одна-единственная мысль: «Наверняка ждать осталось уже недолго. Сегодня мадам обязательно объявит, что получила весточку из Англии».
Ожидание страшно изматывает. Оно почти не оставляет в душе места для всего прочего – хотя бы это для меня благо. Когда я смотрю в лицо правде и понимаю, что собираюсь предать Софи и причинить боль маме, мне становится плохо и я уже не хочу в этом участвовать. Слава Богу, что это ужасное, всепоглощающее ожидание затмевает всё. Ибо другого выхода у меня нет.
Уже позднее утро, а мадам до сих пор в постели, и, зная, что этого не следует делать – чтобы ненароком не сглазить, я все же принимаюсь собирать вещи. Даже сейчас мне невыносимо сидеть возле этих обоев бездействуя. Поэтому я складываю на столе небольшую стопку вещей, которые возьму с собой в Англию. Одежда, туфли, шпильки для волос.
Когда я открываю стоящий под кроватью сундук и вижу свои рисунки, печаль тотчас же запускает когти мне в сердце. Я должна буду оставить здесь все памятные вещи, осколки прошлой жизни, точно так же, как мы оставили в Марселе вещи папы.
Я беру наш с сестрой портрет, который Софи сделала в последнюю ночь, проведенную мной дома, и уношу его к столу, чтобы добавить к стопке вещей, которые возьму с собой. Но мне слишком больно видеть в собственном облике сходство с де Контуа. Я уже собираюсь сунуть рисунок обратно в сундук, но случайно выпускаю его из пальцев, и листок, плавно снижаясь, улетает за шкаф.
Медленно опустившись на колени, я вглядываюсь в темноту и вижу, что листок застрял между шкафом и стеной. Я снимаю с ноги туфлю и пытаюсь притянуть его к себе, но не преуспеваю в этом, а лишь заталкиваю его еще дальше.
Мне вспоминается тот вечер, когда Софи нарисовала этот двойной портрет, вспоминается тепло ее пальцев, дотронувшихся до моей руки, когда она протянула мне рисунок. Я не могу оставить его здесь и забыть, как нечто ненужное, поэтому начинаю вынимать из шкафа вещи, чтобы было легче передвинуть его. Потом упираюсь ногой в основание и, поднапрягшись, отодвигаю его от стены. Снова опускаюсь на колени, тянусь к рисунку, и в этот момент мое внимание привлекает какая‑то черная щель.
Я вижу, что под полом есть пустота, хотя поначалу предполагаю, что это всего лишь большой зазор между досками. И только когда я забираю рисунок Софи и возвращаю шкаф на прежнее место, подозрения, мучившие меня последние несколько месяцев, окончательно подтверждаются, и всё встает на свои места.
Я распахиваю дверцы шкафа и подцепляю за края его дно. Как я всегда предполагала, оно не закреплено и приподнимается, будто крышка или дверца ловушки, открывая взору идеальный черный квадрат. Чуть ниже уровня пола комнаты виднеется верхняя ступенька лестницы, тонущей во мраке зияющей бездны. Я с безмерным отвращением вглядываюсь в эту темноту, и меня озаряет новая вспышка прозрения. Под полом – вовсе не пустота, а специально устроенный ход, ведущий в другую комнату. И любой, кто воспользуется этим ходом, может совершенно бесшумно приподнять дно шкафа, оставаясь внутри, и тогда его глаза окажутся на одном уровне с дырой, словно прогрызенной в нижней части дверцы. Через нее можно увидеть всю комнату целиком.
Значит, я не ошибалась. Кто‑то действительно проскальзывал сюда незамеченным, просто не таким сверхъестественным образом, как мне представлялось. И всякий раз, когда мне чудилось, что за мной наблюдают, так оно и было. Чьи‑то глаза тайком рассматривали меня сквозь дыру в дверце шкафа. Вот почему среди вещей на нижней полке всегда, сколько бы я ни убиралась, царил беспорядок. Это были не крысы. Никакие не крысы!
Я прикладываю руку к животу, внутри которого растет новая жизнь.
С меня хватит!
Быстро оглядев комнату, я останавливаю взгляд на прикроватном столике. Поднимаю его, подношу к шкафу, поворачиваю боком и втискиваю внутрь между дном и полкой, чтобы никто больше не смог проникнуть в комнату этим путем. Потом захлопываю дверцы, достаю из ящика комода простыню и для верности набрасываю ее на шкаф.
«Мне нужно подождать всего несколько дней, – говорю я себе, пытаясь отдышаться. – Всего несколько дней, а потом из Англии придет письмо, и я смогу покинуть это место». Мне не следовало ставить план мадам под сомнение. Она, как и я, отчаянно мечтает уехать отсюда. В конце концов, мы с ней не так уж отличаемся друг от друга. Но, вопреки всем моим усилиям, сердце у меня бешено колотится…
– Лара?
Я резко оборачиваюсь. Внезапно раздавшийся голос вкупе с только что сделанным мной открытием вызывают у меня почти болезненную дрожь.
На пороге стоит Жозеф. Должно быть, сегодня утром я была так занята сборами, что позабыла запереть дверь. Заметив выражение моего лица и ладонь на выпирающем животе, он вскидывает брови, лицо его омрачается.
– О, Лара…
Он точно впервые обнаруживает, что я в положении.
– Лара, послушай, я знаю, тебе здесь нелегко, но я все исправлю, клянусь. Тебе больше не нужно беспокоиться насчет Ортанс. Я поеду в Париж. Сегодня же… Нет, прямо сейчас. Жизнью клянусь, я все исправлю…
Я не нахожусь с ответом, все еще прокручивая в голове события последних минут. Наконец, отмахнувшись от них и сосредоточившись только на драгоценном клубочке в своей утробе, я прижимаю руку к животу и покидаю комнату.
Виды Англии
Ортанс
Ответ из Англии приходит в тот же день, что и письмо матери. За последнюю неделю пламенные матушкины призывы бежать вместе с ними за границу обогатились новыми оттенками. Теперь меня уведомляют, что родители не уедут, пока я не присоединюсь к ним; что ж, это так похоже на матушку: перекладывать вину за собственные неудачи на меня.
Однако в бега ударяются многие из нас, и власти это подметили. Матушкин план чересчур рискован, но это лишь одна из многих причин, почему несколько месяцев назад я решила сама отыскать какой‑нибудь выход из затруднительного положения, даже если для этого придется просить об одолжении французского посла. Жака Антуана Марка-Рене дю Помье. Моего милого сводного братца.
Матушкино письмо написано теми же неразборчивыми каракулями, что и ее сообщение о падении Бастилии, но на сей раз вдобавок к этому страница усеяна чернильными брызгами, похожими на черные лилии. Они вполне уместны, учитывая, какое известие содержится в письме. В полдень состоялась казнь королевы. Поскольку в январе прошлого года был обезглавлен король, а бедняжку Антуанетту несколько месяцев назад арестовали, полагаю, этого следовало ожидать. И все же, читая матушкино горячечное послание, я ощущаю, как к горлу подступает маленькая конфетка, которую мне удалось запихнуть в себя за завтраком. Антуанетта – наша блистательная, ослепительная королева – казнена!
Сломав печать, я пробегаю глазами депешу из Англии и с омерзением размышляю над ее содержанием. Все как я надеялась, но не так, как ожидала. Мой дорогой братец наконец‑то сообщает, что он, пусть и неохотно, уступает моим просьбам о переправке в Англию, предоставлении убежища и рекомендациях для де Пиза, однако вовсе не потому, что испытывает хоть малейшее беспокойство по поводу сведений, которые я могу распространить. Как он любезно указывает в своем послании, «посол в сравнении с женой фабриканта – все равно что орел в сравнении с воробьем, а орлы не дают себе труда прислушиваться к чириканью воробьев».
Эти гадкие строки вкупе с матушкиным известием о казни королевы на весь оставшийся день выбивают меня из колеи. И только несколько часов спустя, когда камеристка надевает мне парик к ужину, я обретаю способность поделиться с ней некоторыми подробностями письма, полученного из Англии.
– Мне наконец ответили, – объявляю я и вижу, что камеристка тотчас застывает с расческой в руках. Нельзя было не заметить ее отчаянного ожидания на протяжении всех последних недель. Она всегда взвинчена и неизменно настороже. Полагаю, это объединяет нас.
Я отгоняю от себя эту непрошеную мысль, и в памяти моей вновь всплывают неприятные послания, разжигая мою склонность к пакостничеству. Меня охватывает непреодолимое желание немного подразнить камеристку, чтобы твердой рукой указать ей на разницу в нашем положении, несмотря на то что мир, в котором мы сейчас живем, перевернут с ног на голову.