– Посол прислал весточку. К сожалению, в настоящее время у него для тебя нет места. – Я играю камеристкой, словно пробкой от баночки с мазью, которую беспокойно перекатываю сейчас между пальцами.
– Жаль это слышать, мадам, – мрачнея и опуская глаза, отвечает она, и в ее голосе отчетливо слышится жестокое разочарование.
Я намеренно выдерживаю длительную паузу, после чего продолжаю:
– Однако для тебя нашлось место у его шурина в Дорсете. Это совсем в другой части страны, а значит, когда мы окажемся на английской земле, наши пути разойдутся. У них там уже есть домоправительница-француженка, а также несколько горничных из Франции, так что ты сможешь выучиться у них английскому языку.
Я пристально смотрю на ее отражение и вижу, как она преображается, широко распахивая глаза и сияя ярче самого зеркала.
– О, благодарю вас, мадам, благодарю…
Камеристка прижимает руки к животу, переносит вес тела с одной ноги на другую и резко втягивает воздух сквозь зубы, словно пытаясь справиться с приступом боли в утробе.
– Что такое? – спрашиваю я. – Тебе нехорошо? Можешь присесть, если хочешь… на несколько секунд.
Девица мотает головой и с некоторым усилием распрямляется.
– Спасибо, мадам, это пустяки. Просто судорога. Она уже проходит.
В течение долгого, странного мгновения мы смотрим друг на друга в упор. Затем в дверь стучат.
– Войдите!
Появляется домоправительница, лепеча что‑то насчет сообщения, которое мне просили передать. Я лишь надеюсь, что оно будет веселее двух предыдущих.
– Это от вашего мужа, – говорит Шарпантье. – Сегодня днем он уехал из Жуи в столицу, мадам. По срочному делу.
Новость заставляет меня встрепенуться, и, к моему удивлению, камеристку тоже. Она поворачивается к домоправительнице с заинтересованным и озабоченным видом.
– Вот как? – отвечаю я. – Он не упоминал, когда вернется?
– Мсье лишь добавил, что его не будет одну или две ночи, мадам.
Я задумываюсь. Отъезд мужа приходится как нельзя кстати, ведь у меня уже есть все, что мне нужно. Осталось только одно: известить де Пиза, чтобы готовил экипаж.
– Минуточку, – говорю я домоправительнице. – У меня есть срочное сообщение для одного человека. Подождите, пока я напишу ему записку, и проследите, чтобы ее незамедлительно доставили.
– Мадам!
Я придвигаю к себе письменный прибор, а домоправительница и камеристка тем временем перешептываются у двери. Напрасно они полагают, что я сосредоточенно пишу и не слышу их. Домоправительница шепчет нечто вроде: «Он оставил это для тебя». Камеристка не отвечает; украдкой бросив взгляд в зеркало, я успеваю заметить, что она смущенно краснеет и сует сложенный листок бумаги в карман. Без сомнения, это очередная billet-doux от чернобородого. Хотя остается только догадываться, где эта девица их прячет.
– Ну вот, я закончила, – объявляю я. – Отошлите записку немедленно.
– Да, мадам, – отвечает домоправительница и удаляется.
Я постаралась, чтобы послание было чрезвычайно четким и кратким. Де Пиз даже в компании тупиц окажется не самым умным человеком, поэтому написанные мной три слова не оставляют ему шанса что‑нибудь перепутать. «Карета. Рассвет. Завтра».
Осень
Софи
Я выглядываю из окна своей комнаты, нетерпеливо постукивая по стеклу ногтем. Сегодня вечером мне не до сна. Теперь они в любой момент могут явиться за этой женщиной, глазом не успею моргнуть. Я убеждаю себя, что после этого всё наладится, но отчего же на душе такая тяжесть?
– Софи! – окликает меня с лестницы мама. – Ты уже закончила со штопкой?
Ее голос заставляет меня встрепенуться. Я еще и не начинала. Наклонившись, я поднимаю с пола шитье с намерением взяться за работу, но, когда обращаю взгляд к окну, ткань опять выпадает у меня из рук. Там, в темноте, маячит призрак – женская фигура, нижняя часть которой окутана мраком, отчего кажется, будто она плывет над землей. Я на секунду зажмуриваюсь, потом приближаю лицо к стеклу – и ахаю. Это Лара!
Я устремляюсь к двери, пропуская мимо ушей мамины брюзгливые упреки. В последнее время я почти не виделась с сестрой, но рада, что она, по крайней мере, хорошо выглядит. А будет выглядеть еще лучше, когда избавится от мадам.
Открыв входную дверь, я с изумлением вижу, что сестра уже развернулась и торопливо возвращается в замок.
– Лара! – кричу я. – Это ты? Стой!
Однако она не замедляет, а, наоборот, ускоряет шаг.
– Лара! – снова кричу я, догоняя ее. – Почему ты не остановилась? Ты увидела свет в моей комнате, верно? Что привело тебя сюда в такой поздний час?
Лара кривит губы, словно пытаясь улыбнуться. В этот вечер у нее на душе тоже тяжело, но я не могу найти этому объяснение, так же как и собственной тревоге.
– Ты хорошо себя чувствуешь? Это ведь не ребенок?
– Я ощущала небольшую боль, но сейчас все в порядке.
– Лара! – Я хватаю сестру за руку и тяну в сторону дома. – Пожалуйста, зайди к нам. Посиди немного.
Сестра мотает головой.
– Прости, не могу. Мне нужно вернуться и подготовить кое-что для мадам.
При упоминании мадам мне хочется сплюнуть.
– Неужели эта мерзавка, – невольно вырывается у меня, – не может оставить тебя в покое хотя бы на несколько минут?..
– Не говори так, Софи, – перебивает меня Лара. – Ее замашки – лишь способ справиться с невзгодами. Ты, как никто, должна это знать.
Ларин выпад уязвляет меня, и гнев мой вспыхивает подобно искре на ветру.
– Какие еще невзгоды? Мадам законченная дрянь – подлинное порождение своего сословия. – Я осекаюсь. Ссориться с Ларой – последнее, чего мне хочется, а мадам очень скоро получит по заслугам. Я и так уже подумывала, не рассказать ли сестре о том, что сделала, когда заметила ее на дороге. Но мне не выдержать спора, который обязательно последует. Я не вынесу Лариного неодобрения.
Сестра с тревогой оглядывается на замок, будто опасаясь, что тот может явиться за ней.
– Лара, что‑нибудь случилось?
– Мне надо… – она колеблется, – …надо кое-что тебе сообщить, Фи.
– Что именно?
Лара неожиданно берет мою руку и прижимает к своему выпуклому животу. Он подергивается и дрожит под моей ладонью.
– Ой! – восклицаю я. – Малыш ворочается!
Это настолько яркое, необычное и захватывающее ощущение, что я не могу удержаться от улыбки, до боли растягивая те мышцы лица, которые давно пребывали в бездействии.
Мы с Ларой долго стоим рядом, поглощенные глубоко личным переживанием этой дивной, животворной пульсации. Две сестры, одна совсем новая жизнь, бесприютность осенней ночи, смягчаемая ароматом печного дыма и уханьем совы над головой…
Я накрываю Ларину руку своей ладонью и говорю:
– Не волнуйся. Все будет хорошо. Я в этом уверена.
Воцаряется молчание. Я открываю рот, чтобы спросить у сестры, что она собиралась сказать перед тем, как ребенок зашевелился, но с моих губ не срывается ни единого слова, и Лара тоже не возвращается к этой теме.
– Прощай, – шепчет она с полными слез глазами и заключает меня в объятия. Я тоже крепко прижимаю ее к себе, взволнованная только что пережитым ощущением. – Прощай, Софи!
– Спокойной ночи! – отвечаю я.
И Лара скрывается в темноте.
Забытые наряды
Ортанс
Сегодня кошмары меня не посещали, ибо я не сомкнула глаз. Напротив, я лежу в напряжении, балансируя на остром лезвии готовности, зная, что скоро пора вставать и отправляться на север. У моих колен сидит Пепен и не мигая таращится в одну точку. Возможно, он тоже чувствует, что наступает переломный момент.
Ожидая, пока пройдут последние часы последней ночи, которую я провожу в мрачной спальне в Жуи, я мысленно возвращаюсь к ужасному матушкиному посланию. Меня начинают одолевать видения, во мраке будто вырастают огромные стены, оклеенные обоями со сценами гибели королевы. Толпа надвигается на бледную, голубоглазую Антуанетту и разрывает ее на части; по ее шее струятся ярко-пурпурные ручейки. А я не могу разобрать, кто ее окружает: толпа крестьян или шимпанзе из королевского зверинца, эти кровожадные дикие звери. Я бросаюсь к ночному горшку, но извергаю в него лишь несколько жалких струек слюны.
Необходимо всеми силами сохранять спокойствие. Через неделю, даже меньше, я окажусь в безопасности, в Англии, и этот цирк, это кровавое истребление сословия и страны навсегда останутся позади. Я дала камеристке четкие инструкции, в точности объяснив ей, чтó и как говорить, если в какой‑то момент нам будет угрожать опасность, если нас задержат. Она едва ли нарушит их. Если меня арестуют, ее побег на остров тоже сорвется, и что тогда ей делать со своим отродьем?
Но все ли продумано? С каждой секундой этот вопрос терзает меня все сильнее. Все ли я сумела предусмотреть? Возможно, и нет, поэтому я вылезаю из-под одеяла, зажигаю свечу и направляюсь к одному из шкафов. Перебираю красивые наряды, которые останутся тут, – мне нельзя взять их с собой в Англию. Ряды атласных платьев нежных оттенков, похожие на многослойный торт. Пышные дорогие нижние юбки с кружевной отделкой, подобные взбитым сливкам. Вышивка серебром и бисером, мерцающая в свете свечи, точно сахарная посыпка chouquettes [90]. Все это мне не пригодится. Я не смогу воспользоваться столь изысканными вещами в своих целях, да и в любом случае эти наряды слишком малы для того, что я задумала.
Я подхожу к комоду и принимаюсь открывать и закрывать ящики, размышляя о том, что у меня нет иного выбора, кроме как придерживаться первоначальной стратегии, но вдруг мой взгляд падает на ночной горшок, недавно выдвинутый из-под кровати. И тут я вспоминаю то, о чем, как мне казалось, давно забыла.
Я опускаюсь на колени у кровати и вытаскиваю из-под нее один из немногих сундуков, которые не поедут со мной в Англию. Когда я откидываю навес для замка, изнутри, как и в первый раз, выпирает отвратительная груда ткани, похожая на воздушный шар. В тот день я велела домоправительнице выбросить эту вещь на мусорную кучу, но нахалка ослушалась меня, и жуткое платье опять оказалось среди моих вещей. Я решила, что единственное место для этого громадного, безобразного балахона – запертый сундук в непосредственной близости от моего ночного горшка. Я извлекаю платье из футляра и раскладываю его на спинке кушетки.