Вот теперь я уверена: сделано всё возможное, чтобы мой план осуществился. Сквозь зернистую муть темноты проступает гора багажа, дорожные сундуки, поставленные один на другой, вздымаются как тюремная стена. Возможно, камеристка была права и нам все же не стоит брать с собой так много вещей.
Когда девица стучится в дверь, в комнате еще царит мрак. Я вскакиваю с постели. Она протягивает мне свою одежду, с которой уже спороты вставки. Именно ее я сейчас и надену, поэтому я снимаю ночную рубашку и бросаю ее на пол.
С учащенным сердцебиением я подхожу к зеркалу с полностью обнаженной кожей, без накладных волос на голове и драгоценностей, и несколько минут рассматриваю свое отражение. Передо мной – девушка с совершенно белым, даже в полумраке комнаты, телом. Она может быть кем угодно.
Обменом репликами с камеристкой я себя не утруждаю. С моих губ вообще не слетает ни звука. Я не уверена, что способна сейчас говорить, и будь я проклята, если позволю кому‑то услышать, как дрожит мой голос. Не попросив о помощи, я надеваю корсет и нижние юбки камеристки и, отказавшись от парика, покрываю голову простым чепцом. Одевшись, поворачиваюсь к зеркалу и изучаю каждый дюйм своей внешности, придирчиво рассматривая себя, как может сделать любой представитель власти. Невзрачное отражение в зеркале вызывает у меня отвращение, но это единственный выход.
– Теперь твоя очередь, – говорю я камеристке. – Раздевайся.
– Раздеваться, мадам?
– Давай же, не мешкай.
– Но что мне на…
Я беру со спинки кушетки платье.
– Ты наденешь это.
Платье шуршит, опадая вниз, а девица ошеломленно таращится на меня. Это немыслимое одеяние было сшито по заказу свекра, еще до моего прибытия сюда, из ткани с теми же узорами, что и фабричные обои. В предутреннем свете дурацкие пасторальные сценки сильнее, чем раньше, напоминают расползающуюся плесень.
Когда меня впервые посетила мысль бежать в Англию, мой замысел был иным. Я предполагала, что мы обе, моя камеристка и я, оденемся одинаково и будем выглядеть скромными служанками. Но нынче утром, при отъезде, я буду одета камеристкой, а моя камеристка – знатной дамой. Мир, в котором мы сейчас живем, перевернут с ног на голову.
До рассвета еще полчаса, но я уже слышу вдали, за поворотом у подножия холма, цокот копыт. Карета де Пиза на подъезде. Время пришло.
Часть V
Дальние виды
Октябрь 1793 года, раннее утро того же дня
Софи
На улице еще темно, когда я внезапно пробуждаюсь, уверенная поначалу, что слышала голос сестры. Приподнявшись на локтях, я прислушиваюсь. Все тихо, но я чувствую, что должна встать, хотя до обычного времени подъема еще не меньше часа. Я открываю окно в своей комнате и высовываю голову наружу, словно какой‑нибудь зверек, спозаранок выглядывающий из норки и потягивающий носом воздух. Сегодня утренний свет необычен, в нем чудится нечто зловещее. Место, где небо встречается с землей, залито багрянцем, точно огромный отрез ткани, вытащенный из фабричной красильной ванны. Меня бросает в дрожь. Ненавижу осень. Это время подведения итогов, увядания и разложения. А еще прошло почти пять лет с того дня, когда с папой произошел несчастный случай.
Понимая, что теперь, с появлением подобных мыслей, заснуть не получится, я решаю одеться, поправляю зеленую ленту на шее, и меня снова неодолимо тянет к окну. И когда на утреннее небо пытаются пробиться первые лучи света, я вижу, что на фабричном дворе стоит пара незнакомых лошадей, из ноздрей которых валит пар. Может, это лошади гвардейцев? Неужто они наконец‑то приехали за мадам и уже вступили в замок? Я приникаю лицом к стеклу.
К фабричному двору от замка по подъездной аллее с молчаливой сосредоточенностью быстро идут две женские фигуры. За ними, чуть отставая, следует мужчина. Обе женщины несут саквояжи, а мужчина тащит сундук. Лошади чуть подают вперед, и я замечаю, что они впряжены в карету.
Я узнаю обеих женщин. Это моя сестра и мадам Ортанс. Последняя облачена в поистине экстравагантный наряд: платье, сплошь покрытое темнеющими в складках пурпурными узорами – точно такими, как на обоях в башне. Я никогда не видела ничего подобного.
Сестра одета скромнее обычного, в руках у нее свернутое одеяльце, в котором мелькает что‑то рыжее. Я не могу уяснить, почему Лара тащит на руках глупого питомца мадам. И куда они обе направляются в столь ранний час.
Я продолжаю наблюдать за ними, и в голову мне приходит ужасная мысль. А вдруг мадам, спасая свою шкуру, прямо сейчас совершает тайный побег? Может, она пронюхала о том, чего еще не знаю я, – что в эти минуты власти спешат к Жуи, чтобы свершить правосудие?
Я открываю рот, чтобы окликнуть сестру, привлечь ее внимание, но передумываю, сомневаясь, что она меня услышит. И качаю головой. Мадам, конечно, не уедет таким образом. Себялюбивая гадина вроде нее никого не стала бы посвящать в свои намерения, тем более Лару. Она скрылась бы одна, под покровом ночи. Должно быть, мадам спешит в Париж, прихватив с собой мою сестру, которой придется прислуживать ей, пока она примеряет очередные дорогущие наряды, которые ей никогда не понадобятся.
И тут меня осеняет. Отправившись в столицу, мадам попадет прямиком в руки властей. Либо она слишком несообразительна, либо чересчур самонадеянна и недооценивает опасность. Как бы там ни было, скорее всего, мадам Ортанс не вернется.
Первый побег к Ла-Маншу
Ортанс
Мы с камеристкой сидим в карете, застыв с прямыми спинами и отвернувшись к противоположным окнам. Напротив нас устроился Адриен де Пиз, одетый скромнее обычного и все еще отдувающийся после переноски тяжелого сундука. Как и намечалось, мы отправляемся в путешествие в одном из экипажей де Пиза, без гербов на дверцах, хотя этот глупец изначально предлагал выбрать карету со всеми атрибутами.
Пепен сидит у меня на руках, закутанный в грубую шерстяную шаль, которая, наверное, ужасно колется. Я не могу разобрать, то ли малютка дрожит сегодня сильнее, чем обычно, то ли трясет меня.
Я дала камеристке подробные наставления, недвусмысленно предупредив, что если она не выполнит требуемого, то места в Англии ей не видать, и теперь поворачиваюсь к ней лицом.
– Ты помнишь, что должна говорить? – осведомляюсь я скорее приказным, чем вопросительным тоном. Я стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно, однако вынуждена маскировать дрожь повелительной резкостью. Собственные слова, отдающиеся в голове, невыносимо раздражают меня: они похожи на карканье большой назойливой птицы.
– Да, мадам, – отвечает камеристка. Невозможно не заметить, как она скованна и молчалива с тех пор, как надела это ужасное платье. Мне редко доводилось видеть ее в столь угнетенном состоянии.
Де Пиз вскидывает брови. Мы пробыли в карете не более десяти минут, а я успела задать этот вопрос камеристке несколько раз. Он пытается завладеть моей рукой, по-видимому, чтобы успокоить меня, но вскоре обнаруживает, что я не расположена к общению.
– Я уже говорил вам, – елейным тоном произносит де Пиз, – что, если получится миновать столицу, все будет хорошо. И даже если нас остановят, нам вряд ли грозят неприятности.
Я стискиваю зубы, запрещая себе отвечать, и снова отворачиваюсь к окну.
Мы проезжаем мимо когда‑то принадлежавших королю версальских парков, которые в прошлом были моим прибежищем и тюрьмой, и, хотя на дорогах многолюдно, нас никто не останавливает. Вот уже позади тракт, служащий главным западным въездом в столицу, – и нас никто не останавливает! Я готова вздохнуть с облегчением и возрадоваться, что худшая опасность миновала, но мои нервы ждет новое испытание. На ближайшем перекрестке, перед рекой, вооруженные гвардейцы перекрыли движение. Вокруг заставы толпится множество людей, тульи их красных колпаков беспрестанно колышутся. И как бы я ни уговаривала себя сохранять спокойствие, как бы ни внушала себе, что это всего лишь бедняцкие шапки, мне чудятся бурные волны кровавого океана.
– Молчите, я сам с ними поговорю, если они будут расспрашивать нас, – заявляет де Пиз, понижая голос.
Все повозки, экипажи и всадники впереди нас подвергаются досмотру, и наша карета тащится очень медленно. С тех пор как мы выехали из дому, камеристка не проронила ни слова, не считая ответов на мои вопросы, а теперь я замечаю, что ее светло-серые глаза расширяются от страха. Наш экипаж следующий в очереди.
До меня снова доносится оглушительный, неумолимый барабанный бой. Тот самый, что я слышу по ночам в течение многих месяцев. Затем я понимаю, что это не барабаны, а всего лишь стук моего сердца, которое бьется в груди так сильно, что пригвождает меня к спинке сиденья.
В карете становится темно оттого, что гвардеец, наклонившийся к окну, заслоняет свет. Он стучит по стеклу наконечником пики, де Пиз опускает раму и одаривает его обворожительнейшей улыбкой, какой я раньше у него не замечала.
– Добрый день, граждане, – произносит гвардеец. – Куда направляетесь?
– Приветствую вас, мсье, – отвечает де Пиз. – Прекрасный день, не правда ли?
Внутри кареты становится еще темнее, когда у другого окна появляется второй гвардеец и тоже знаком велит опустить раму. Когда окно открывают, он просовывает голову внутрь. Даже со своего места я ощущаю его гнилое дыхание – смрадный дух королевского зверинца, зловоние тухлого мяса.
– Мы направляемся к побережью, чтобы отплыть в Англию, – объясняет де Пиз. – Как видите, я сопровождаю этих дам.
– Что за дела у вас в Англии?
– Отец этой женщины захворал, – указывая на камеристку, отвечает де Пиз согласно заранее разработанному сценарию. – Боюсь, он серьезно болен, мы очень спешим.
– Хм, – только и отвечает гвардеец. Он поворачивается к камеристке и разглядывает ее ошеломительное платье. – Как вас зовут?
– Госпожа Мерд? [91]