Я думаю о том, как эту новость воспримет Лара, представляю, что она испытает, когда поймет: ей больше не нужно беспокоиться о будущем ребенка. Я считаю часы до конца рабочего дня, мечтая поскорей устремиться в замок, чтобы сообщить ей об этом.
День уже клонится к вечеру, когда мое внимание привлекает какой‑то шум во дворе. Осталось работать не меньше получаса, и большинство фабричных продолжают трудиться, но я выхожу за дверь и вижу у дороги группу людей, которые оживленно что‑то обсуждают.
– Нет!.. Не-е-ет! – восклицает одна из работниц бумагодельни, и в ее голосе слышатся грубая насмешка и нескрываемое ликование.
– Да, да! – Другая, кажется, не возражает, а подхватывает. Я узнаю голос Сид. – Арестована!
– Ты уже знаешь? А ты?.. – по очереди спрашивает всех подряд третья женщина. – Ее задержали. Арестована сегодня утром!
– Вот она! – радостно кричат люди во дворе, и я оглядываюсь через плечо, уверенная, что они обращаются к женщине, стоящей позади меня. – София Тибо! Героиня дня!
Мужчины срывают с голов шляпы и размахивают ими в воздухе. Женщины разве что не приплясывают на месте. Сид устремляется ко мне и крепко обнимает. Потом подходят остальные: хлопают по спине, пожимают мне руки и стискивают в объятиях. Мне даже начинает казаться, что меня вот-вот подхватят на плечи и пронесут по деревне. Я ничего не понимаю.
– Это ты сообщила гвардейцам, Софи? – спрашивает меня какой‑то мужчина. – Très bien! [96]
– О чем вы говорите? – недоумеваю я.
– Это благодаря тебе, моя девочка! – встревает другая женщина. – Мадам Ортанс арестовали! Ты, черт возьми, заслужила медаль!
Я хмуро смотрю на Сид.
– Бернадетта сказала нам, – объявляет та, – что Паскаль несколько месяцев назад возил тебя в Париж, чтобы заявить на мадам!
Я пытаюсь собраться с мыслями. Странно. Мне следовало бы торжествовать вместе с ними, но нет. Вопреки тому, что они говорят, меня не покидает дурное предчувствие.
– Вы уверены? – спрашиваю я, стискивая руку Сид. – Уверены, что гвардейцы схватили ее?
– Конечно, уверены, – отвечает ее соседка. – Мой сын все видел своими глазами. Мадам увезли в тюрьму Консьержери. Она сейчас там.
Стоящий рядом мужчина втягивает сквозь зубы воздух.
– Оттуда ей только одна дорога, – цедит он, и его зловещие слова звучат слишком знакомо.
Я жду нового взрыва ликования, надеясь, что странное предчувствие покинет меня, а безумный, безудержный восторг вознесет в небеса. Я пришла к цели, добилась ареста мадам, сумела сделать так, чтобы одна из представительниц проклятого сословия отправилась туда, где ей самое место. То, к чему я стремилась месяцами, годами, наконец‑то произошло! Плотная, обезумевшая от восторга толпа беснуется вокруг, отчего у меня начинает кружиться голова. Мне хочется оказаться подальше от этих людей, а не среди них. Каким‑то образом я исхитряюсь выбраться из толчеи и растерянно выхожу на дорогу, а сборище становится все больше и шумнее.
Куда теперь: домой или в замок? Позади раздаются нарастающие цокот копыт и грохот приближающегося экипажа. Через главные ворота стремительно проносится карета и мчится прямиком к замку. Та самая карета, что у меня на глазах с рассветом укатила отсюда.
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на нее. Внутри видна всего одна фигура. Итак, Сид и остальные работники оказались правы: мадам действительно арестована. Гвардейцы сработали на совесть. Они прислушались к тому, что я им сообщила, и выполнили свой долг перед Республикой.
Я неистово машу рукой Ларе, сидящей в карете, но она, по-видимому, не замечает меня, поскольку не отвечает на приветствие. Я ускоряю шаг и вслед за мчащимся экипажем бегу к замку. Но все‑таки не успеваю догнать его к тому моменту, когда лошади резко останавливаются, одинокая пассажирка выпрыгивает из кареты и скрывается в доме. Только это не Лара. Правда, на женщине Ларины одежда и чепец, но я узнáю ее бледное, надменное лицо где угодно. Это мадам Ортанс.
Рынок
Ортанс
Не дождавшись полной остановки, я крепко обхватываю Пепена и выскакиваю из проклятой кареты, как горностай из капкана, даже не побеспокоившись о багаже. Пусть кучер сам его выгрузит и сделает с ним все, что ему заблагорассудится. В клочья порвет кружева, каблуком башмака втопчет в землю побрякушки. Мне все равно.
Я взбегаю на крыльцо и врываюсь в вестибюль, куда, к моей огромной досаде, тотчас является домоправительница. Должно быть, до нее донесся с улицы грохот экипажа де Пиза.
– Мадам? – вопрошает она, изумленно разевая рот при виде моего унылого одеяния. Я молча прохожу мимо нее. – Мадам, с вами все в порядке?
Как обычно, этой женщине всё нипочем. Я слышу, как она тащится вслед за мной, хотя бегом поднимаюсь по лестнице. Повернувшись к ней лицом, я выкрикиваю, чтобы прогнать ее раз и навсегда:
– Оставьте меня! – Мои слова отрывисты, как стук гвардейской пики по окну кареты. Безапелляционны, как свист гильотины.
Все мои усилия сосредоточены на том, чтобы добраться до спальни. Я запрусь в ней, прежде чем меня увидит кто‑нибудь еще. Затем мне в голову приходит новое соображение; не задерживаясь у двери своей комнаты, я мчусь по коридору в башню и одним махом взлетаю по винтовой лестнице. Мне требуется время, чтобы разработать план, и место, где я продумаю его в относительной безопасности.
Войдя в комнату камеристки, я благодарю Господа за то, что у этой девицы, знавшей, что она не вернется, хватило ума оставить ключ в замке с обратной стороны двери. Эта мысль заставляет меня на секунду окаменеть. Не отрицаю, взяв с собой камеристку и использовав ее в качестве защитной дымовой завесы, я думала прежде всего о себе, но ведь заодно пыталась помочь и ей! Можно ли надеяться, что власти отпустят ее, когда обнаружат, что арестовали не того человека? Пепен извивается у меня руках, прогоняя тягостные сомнения из моих мыслей. Я бережно опускаю его на кровать и заклинаю вести себя тихо.
С негромким лязгом повернув ключ в замке и неподвижно замерев у двери, я прислушиваюсь к шуму на нижних этажах и молюсь, чтобы никто из прислуги не заметил, как я сюда поднималась. Но одной запертой двери недостаточно. Надо придвинуть к ней что‑нибудь, чтобы быть совершенно уверенной в том, что сюда никто не войдет.
Я выпрямляюсь, окидываю взглядом комнату и застываю как вкопанная, похолодев от ужаса. У противоположной стены вздымается какой‑то огромный предмет. Накрытый белой тканью, в два раза выше меня, он вполне мог бы сойти за матушкин вольер…
Я собираюсь с духом, подхожу к этой громаде и срываю с нее покров. Оказывается, это всего лишь платяной шкаф. Если мне удастся передвинуть его через всю комнату и припереть им дверь, сюда никто точно не прорвется.
Я подступаю к шкафу, но, еще не попытавшись сдвинуть его с места, замечаю комод, который находится гораздо ближе к двери. Пожалуй, лучше использовать его, а сверху нагромоздить какие‑нибудь вещи, чтобы соорудить временную баррикаду.
Справившись с комодом, я осматриваюсь, прикидывая, что бы еще привалить к двери. Ставлю на комод стул, а сверху складываю всё, что попадается под руку. Остановившись, чтобы перевести дух, я с удовлетворением обнаруживаю, что сооруженная мной баррикада закрывает не только дверь, но и большой участок омерзительных обоев. Хотя и недостаточно большой.
Мой взгляд упирается в сценку, которой я в прошлый раз не заметила. На ней изображен какой‑то грязный рынок и поставленные одна на другую круглые птичьи клетки. В этих клетках теснятся птицы, просунувшие между прутьями раскрытые клювы, словно им не хватает воздуха. Здесь также изображены двое мужчин, заправляющие этим омерзительным предприятием. Один вынимает несчастных пленниц из клетки, туго связывает их у себя на колене, а потом передает компаньону, который, высоко подняв топор, по очереди отрубает бедняжкам головы. Обезглавленные птицы носятся у них под ногами.
Эти мужские фигуры – с обоев в версальской спальне, я сразу узнаю их, потому что невозможно не узнать эти лица, искаженные свирепым восторгом. Сегодня я уже видела их – живых, во плоти: они стояли перед окнами кареты де Пиза.
Я закрываю лицо руками, пытаясь вытеснить из памяти этот ужас, и сдерживаю рвущийся из груди крик. Мне хочется начать лупить по проклятым узорам чем попало, слышать, как трещит и рвется бумага, глядеть, как отделяется она от стены. Но я не могу. Шум меня выдаст, и игра будет проиграна.
Разрабатывать новый план, пока под грубым крестьянским чепцом зудит голова, я не в силах. Как же мне надоела эта тряпка! Я срываю ее и бросаю на пол. Потом нащупываю подушечками пальцев длинные пряди по краям почти лысой головы и выдергиваю их.
Тут на фабричном дворе кто‑то громогласно выкрикивает мое имя.
Их ведет любовь
Софи
Несколько мгновений я не могу пошевелиться, мои подошвы будто пустили корни и вросли в гравий. Должно быть, я обозналась, не может быть, чтобы мадам оделась так просто, унизив себя подобным платьем.
Пока я стою, уставившись на двери, оказывается, что толпа работников на дороге разрослась еще сильнее и теперь движется через фабричный двор прямо к замку. Несколько групп даже пробираются к окраине сада, чтобы привязать к ветвям огромного старого платана полоски цветного ситца и обоев, похожие на развевающиеся хвосты воздушных змеев. Я вспоминаю, что Жозефа нашли на верхушке этого дерева через несколько часов после гибели его матери, и при виде работников, столпившихся у толстого ствола, у меня начинает тревожно сосать под ложечкой.
– Свобода! Свобода! – доносит ветер их возгласы. – Это Дерево Свободы!
И они затягивают «Марсельезу»: «Вперед, сыны родного края, пришел день славы…»
Больше не обращая на них внимания, я бегу к черному ходу мимо багажа, сваленного кучером на землю, словно мусор. В замке царят полная тишина и покой. Надо найти тетушку и выяснить у нее, что происходит и где моя сестра.