– Я… – Гийом мрачнеет. – Нет. На родах разрешали присутствовать только моим сестрам.
Его слова прерывают сдавленные стоны сестры, мы с ней снова начинаем дышать вместе, неровно, тяжело, и время мучительно замедляется.
Раздается стук двери, снова появляется стражник, хотя мне кажется, что с тех пор, как он ушел, прошло всего несколько минут. Поскольку этот человек вернулся слишком скоро, я предполагаю, что он привел с собой помощь. Но я заблуждаюсь: ожидать этого было бы слишком глупо.
– Всё, время вышло, – объявляет стражник и кивает мне с Гийомом. – Вам двоим пора уходить.
– Мы не можем! – кричу я. – Эта женщина рожает, разве вы не видите? Ее нельзя оставлять одну!
Стражник сопит.
– Дети рождались здесь и раньше. Мы просто выполняем приказы.
– Послушайте, что я скажу, вы должны мне поверить… Это не Ортанс Оберст! – умоляюще говорю я, чувствуя нарастающее раздражение. – Эту женщину зовут Лара Тереза Тибо. Она моя сестра, камеристка Ортанс Оберст. Вы арестовали не того человека.
Мне не верится, что слугой Республики может быть такой бестолковый и равнодушный человек. Это неприемлемо.
Стражник косится на платье Лары, испачканное тюремными отбросами и запекшейся кровью, потом переводит скептический взгляд на меня и пожимает плечами.
– Вы на сестер не похожи. В любом случае не я ее арестовывал.
– Прошу вас, – умоляю я. – Кто здесь главный? Скажите коменданту, что мы хотим срочно поговорить с ним. Нужно же что‑то делать!
– Гражданин… – начинает Гийом, хлопая по карману кафтана. Судя по звуку, у него еще остались монеты, но совсем немного.
– Я больше не могу брать у вас деньги, – заявляет стражник, отталкивает Гийома и идет к двери.
На секунду воцаряется молчание.
– Погодите! – окликает его Гийом. Он достает из верхнего левого кармана камзола какую‑то вещицу – ту самую, которую я видела у него в руках на пороге замка. Это красивое, блестящее кольцо, слишком маленькое для его собственных пальцев. – Вот. – Гийом понижает голос. – Оно из настоящего золота. Мы только хотим поскорее побеседовать с комендантом лично, чтобы объяснить положение. Пожалуйста, посмотрите, что можно сделать. – И он отдает кольцо стражнику. Тот берет золото большим и указательным пальцами и пробует на зуб.
– Сделаю все, что в моих силах, – отвечает он, на сей раз, похоже, удовлетворенный, и удаляется.
Сестра снова кричит.
– Дыши, просто дыши, – говорю я, заглядываю ей под юбки и ахаю. – Лара, держись! Я вижу головку!
Не проходит и часа, как ребенок выскальзывает мне на руки. Крошечное багровое чудо, будто присыпанное белой мукой.
– Это мальчик, – сообщаю я Ларе, и меня снова бросает в дрожь. – О, хвала небесам! Мальчик!
Я уже собираюсь передать младенца сестре, но вдруг понимаю, что он не шевелится и не издает никаких звуков. Может, Лара была права и ребенок не выживет? Мама сотни раз жаловалась, что при моем появлении на свет всё было как раз наоборот. Я тотчас заверещала в полную глотку, чтобы о моем существовании узнали все. Этот малыш тоже должен был закричать.
– Что‑то не так? – тяжело дыша, спрашивает Лара, заметив на моем лице тревогу.
И тут я вижу, в чем дело. Вокруг шеи ребенка обмотана молочно-желтая пуповина.
– Есть у тебя нож? Быстрее! – тороплю я Гийома, молясь, чтобы у него, как у Жозефа, нож обязательно был при себе.
– Что там? – добивается ответа Лара, охваченная паникой.
Гийом быстро выхватывает из кармана нож и протягивает мне. Я разрезаю перекрученный клейкий канатик и быстро снимаю петлю с головы младенца. Наступает гулкая, мертвая тишина.
– Софи?
Пока я размышляю над тем, какие слова подобрать, чтобы объяснять все это сестре, малыш наконец издает первый звук – хриплый, требовательный вскрик, похожий на пронзительный писк орленка. И начинает шевелиться, сучить крошечными ручками и ножками, будто пытаясь проплыть по воздуху прямиком в материнские объятия.
– Ничего страшного, – говорю я Ларе, облегченно выдыхая. – Все в порядке. Он сильный и здоровый.
Пока сестра лежит у стены с осунувшимся, пепельно-серым лицом, я отрываю от ее нижней юбки кусок ткани, чтобы использовать его вместо пеленки. Поспешно плюю на него, обтираю малышу головку, достаю из-под своего плаща шаль и укутываю его, как буханку хлеба. Когда я прикладываю ребенка к груди Лары и она впервые видит маленькое, сморщенное личико своего сына, его широко разинутый рот, раздувающуюся, как миниатюрные кузнечные меха, грудь, кажется, будто в нее влили живительный эликсир.
Мы с Гийомом помогаем Ларе забраться на низкую каменную плиту, служащую лежанкой, и садимся с обеих сторон, окружая ее, как две половинки ореховой скорлупы, а сестра, в свою очередь, обвивает малыша руками, словно драгоценное ядрышко. Над рекой то и дело разносится звон соборных колоколов. Час ночи… Два часа… Нам дали больше времени, чем я ожидала, но все равно недостаточно.
Заслышав громкие шаги вернувшегося стражника, мы с Гийомом вскакиваем на ноги. Но, заметив, что этот человек не отрывает взгляда от своих башмаков, я понимаю, что хороших новостей он не принес.
– Комендант говорит, что ничего нельзя сделать. Уже ночь.
– Вы хотя бы пытались объяснить положение? – спрашиваю я, ощущая, как ухает сердце.
– Пытался.
– Можем мы сами встретиться с комендантом? – спрашивает Гийом.
Стражник мотает головой.
– Он отправился спать. Но просил передать вам, что суд над этой заключенной состоится утром. Если произошла ошибка, она будет исправлена. Правосудие восторжествует.
– Суд? Но разве… – хором произносим мы с Гийомом.
Мысль о суде над сестрой невыносима. Правда, до сих пор Революция была справедлива. И мы не достигли бы прогресса… Я должна верить, что завтра правосудие свершится и ошибка будет признана. Мадам Ортанс наконец арестуют, а Лару освободят.
Хотя стражник не купил нам того, что обещал, кольца Гийому он не вернул, и Гийом не потребовал его назад. Вероятно, в обмен на эту вещицу мы получили еще один час рядом с Ларой. Конечно, кольцо являлось бесценной семейной реликвией. И тут меня пронзает мысль: оно предназначалось для Лары! Вот почему Гийом появился у черного хода: он искал Лару. Наверное, каким‑то образом узнал, что она носит его ребенка. И собирался попросить ее руки. Я с самого начала была права!
– Я поклялась Ларе, что никогда не расскажу, но… – Я хватаю Гийома за руку и крепко стискиваю ее. – Он твой сын… Твой сын!
Солнце и тьма
Лара
Минуты ускользают и испаряются, будто они доли долей секунды. Мое внимание целиком приковано к маленькому новорожденному комочку у меня на руках. Я вновь и вновь восхищаюсь этим крошечным созданием, этим невинным, беспомощным чудом. Меня переполняет любовь, ослепляющая, блистающая, всеобъемлющая, огромная, как солнце, даже больше. Я и не думала, что такое возможно. Но времени почти не осталось.
Я слышу, как соборные колокола бьют два раза, совсем как часы в гостиной в ночь Весеннего бала. Этот скорбный похоронный звон, точно эхо, вторит словам сестры, я наконец различаю, чтó она говорит Гийому, и понимаю, что тоже должна прервать молчание. Я отрываю взгляд от сына и, видя страдания Софи, вынимаю ее руку из рук Гийома и притягиваю к себе.
– Софи, – шепчу я. – Я все последние месяцы пыталась тебе сказать…
– Я уже знаю. Отец ребенка – Гийом.
Услышав свое имя и, вероятно, предчувствуя, что последует дальше, Гийом поднимается на ноги и тихо отходит к двери.
– Нет, Фи. Ты ошибаешься, – возражаю я. – Отец ребенка не Гийом, а Жозеф.
Я всегда старалась защищать сестру, скрывать то, что, по моему разумению, могло причинить ей боль, даже если это усложняло мне жизнь. Но сейчас на это нет времени, ни единой минуты. Софи гневно вскидывает голову, отмахиваясь от моего заявления, как от предательства. Я еще крепче обнимаю ее.
– Софи, послушай. Все не так, как кажется. – Я не хотела сообщать ей об этом вот так, но время, которое нам осталось провести вместе, незаметно истекает. – Жозеф, он… он меня изнасиловал. В ночь после бала. – Я с трудом сглатываю, страшные слова эхом отдаются от стен камеры, звеня, точно соборные колокола.
Недоверие на лице сестры сменяется ужасом. На секунду я перевожу взгляд на свою руку, которая крепко стискивает ладонь Софи. Я задумываюсь, стоит ли рассказывать Софи об остальном. Но на объяснения нет времени.
– А теперь, Фи, тебе придется сделать то, что я скажу, – торопливо продолжаю я. – Ты заберешь ребенка с собой. Все будет хорошо. Я обещаю…
Я не видела сестру плачущей с тех пор, как умер наш папа, и, хотя в глазах ее ни слезинки, я чувствую, как тело ее содрогается, исторгая одно-единственное рыдание. Софи обнимает меня так крепко, что я опасаюсь, как бы у нас обеих не хрустнули кости.
– Это ненадолго, скоро ты опять будешь с ним, – дрожащим голосом шепчет Софи и прислоняется своим лбом к моему.
Из-за двери слышится окрик стражника:
– Хватит канителиться. У вас была уйма времени. А теперь проваливайте.Tout de suite [98].
И следом за ним в камеру входят еще три стражника.
В эти последние, ускользающие секунды меня осеняет; не знаю, почему я не подумала об этом раньше. Я еще крепче прижимаю к себе сестру.
– Мы забыли про имя для ребенка, Фи, – шепчу я, касаясь губами ее уха. – Я хочу назвать его…
Стражники надвигаются на Гийома. Он повышает голос, и вот уже чьи‑то руки хватают мою сестру и отрывают ее от меня, а она прижимает к груди ребенка. Я только что ощущала его тяжесть – и вот мои руки пусты. Мне будто раздвинули ребра и вырвали из груди сердце. Никогда еще я не переживала такой горькой и страшной утраты.
Ночной Париж
Софи
За стенами тюрьмы ребенок, прижатый к моей груди, начинает жалобно кричать. Не в силах оправиться от потрясения, мы с Гийомом бредем по улице, и ноги у меня подкашиваются на каждом шаге. Невозможно поверить, что не прошло и суток с тех пор, как я поднялась с постели и увидела, как Лара покидает замок вместе с этой женщиной. В это невозможно поверить.