Тогда я понимаю, что происходит и почему я снова в башне, перед обоями. Сценки, которые беспрестанно мелькают в моем сознании, подобно мысленным видениям перед закрытыми глазами, – события моей собственной жизни. Жизни, которая сейчас прервется.
Я вовсе не в своей каморке в башне, я здесь, на эшафоте. Лезвие скользит вниз, и у меня остались лишь последние драгоценные мгновения, после которых сознание исчезнет и канет в небытие.
От пушечных залпов и ружейной пальбы звенит в ушах.
VIVE LA FRANCE! VIVE LA FRANCE!
Я слышу голос сестры, зовущий меня по имени.
«Говорят, слух – последнее, чего лишается человек перед смертью».
Крики начинают стихать. Шум становится глуше и отдаленнее.
Сколь драгоценна жизнь. И сколь хрупка. Как дыхание в пузыре, заключенное внутрь тончайшей, уязвимейшей оболочки, которая может лопнуть в любую секунду…
Мой разум перестал жужжать и крутиться. Все кончено. Меня накрывает пелена спокойствия, мягкая, точно падающий снег.
Это ощущение захлестывает меня и рушится под собственной тяжестью. Умирающая звезда съеживается до размеров булавочной головки.
Маленькая точка – все, что осталось от жизни, – взмывает… и исчезает.
Ее поглощает тьма.
Сорванная кокарда
Софи
Я собиралась отвернуться, как только голову Лары выставят на всеобщее обозрение, но, когда этот момент настал, обнаружила, что не могу распоряжаться ни своим телом, ни разумом. Голова моей любимой сестры взмывает в воздух, ее щеки белы как снег, шея алеет, небо над ней на секунду вспыхивает необычайной синевой. Как трехцветная кокарда, приколотая к моему плащу. Она жжет мне кожу под плащом, будто на меня плеснули кислотой.
Повязка с глаз Лары спадает, и ее лицо ошеломляет меня. Глаза у нее открыты, и мне чудится, что за те секунды, пока голова ее реет в воздухе, потрясение, написанное на нем, сменяется смирением и печалью. А потом сестра обращает свой взгляд прямо на меня, и у меня почти не остается сомнений в том, что она улыбается.
Когда голову опять кладут в корзину у подножия гильотины, ветер подхватывает какой‑то бумажный прямоугольник и опускает его на край помоста. Передние ряды зрителей устремляются вперед, высоко подняв белые платки и нетерпеливо размахивая ими, словно векселями, которые надо обналичить, вернее, обмакнуть в кровь, стекающую между досками эшафота. Для толпы это сувениры дня, страшные автографы казненных.
Я тоже бросаюсь вперед, распихиваю всех на своем пути, хватаю свернутую бумагу и прячу под одеждой, рядом с ребенком. Это заставляет его шевельнуться, открыть рот – и остальные звуки тотчас исчезают. Плач младенца, лишившегося матери, – единственное, что я способна слышать, он отдается оглушительным эхом в мире, где больше нет моей сестры. Я ласково успокаиваю и укачиваю малютку. Прикасаюсь лбом к его лбу, нежному, словно абрикосовая кожица, и представляю, что это Лара.
Мы с Гийомом крепко обнимаемся, а когда вновь отстраняемся друг от друга, я передаю ему ребенка и срываю с себя кокарду. Бросаю ее и втаптываю в грязь.
Письмо
Софи
Я осознаю, что чудовищно устала, и чувствую такую тяжесть в теле, будто закована в цепи. Больше ничто не имеет смысла. Ни Агата Шастэн, устроившаяся у очага в высоком кресле и кормящая грудью дитя моей сестры. Ни Гийом, сидящий рядом со мной, сцепив руки на столе и низко опустив голову, почти касаясь носом костяшек пальцев. Ни стайка маленьких Шастэнов, которые заставляют игрушечных гвардейцев, вызывающих у меня непреодолимое отвращение, маршировать по ковру.
Мой взгляд упирается в письмо, лежащее на столе. Оно утратило прежнюю белизну, в верхней его части расплывается ржаво-красное пятно. Чмокает малыш, тикают часы, а это красное пятно режет глаза, точно разверстая свежая рана.
Не отрывая глаз от него, я выговариваю одно-единственное слово:
– Ма-ма…
Голос звучит как чужой, каждый слог оглушительно отдается в голове и в комнате, хотя до сих пор я едва обнаруживала свое присутствие здесь. И не произнесла ни звука с тех пор, как мы вернулись с площади.
– Это от твоей мамы, милая? – спрашивает Агата, кивнув на письмо.
Ее вопрос доносится до меня спустя целую вечность, хотя она сидит рядом, всего в нескольких шагах.
– Нет, – медленно, отрешенно отвечаю я. – Просто мне подумалось… мама не знает о происшедшем. – Моя речь монотонна, застывшее лицо бесстрастно.
Младенец гукает, и Агата, чем‑то шурша, стирает молоко с его крошечных пухлых губ.
– Письмо адресовано моей сестре, – продолжаю я. – И написано рукой мсье.
– Мсье Оберста? – уточняет Гийом.
– Да. – Я опускаю голову. – Мне нельзя его вскрывать.
Я не смогу прочесть слова, написанные рукой этого человека. Мой взгляд переносится с алого пятна на запеленутого младенца в руках у Агаты. Всякий раз, глядя в нежное лицо сестры, я не замечала в ней ничего общего с де Контуа, вот и теперь не вижу в очаровательном личике малыша, пускай совсем недавно явившем себя миру, сходства ни с кем, кроме Лары.
– Знаешь, я готов помочь, – тихо говорит мне Гийом. – Помочь вырастить этого ребенка.
Я встречаюсь с ним взглядом, и наступает пауза. Агата смотрит то на брата, то на меня.
– Пожалуй, оставим-ка мы вас на время вдвоем, – произносит она, вставая. – Нам с малышами нужно кое-чем заняться. Allez, mes enfants [99], приберемся в спальне.
– Я не малыш, мама! – возмущенно протестует один из ее сыновей.
– И этого крошку я тоже заберу с собой, – добавляет Агата, кивая на маленькое круглое личико, торчащее из шали. – Уложу его спать. Он хорошенько наелся, так что это не составит труда.
– О… да, спасибо, – бормочу я. Агата с детьми удаляется, Гийом со скрипом придвигает свой стул ко мне, но в бездну моего отчаяния звуки не долетают. Какое‑то время мы сидим в молчании, он разглядывает собственные руки, а я – письмо. Это похоже на пробуждение после кошмара, когда человек лежит с открытыми глазами, устремив невидящий взгляд в темноту.
– Я видела тебя ночью после бала, – наконец говорю я, и грудь мне распирает безысходная ярость. Гийом был с Ларой незадолго до того, как Жозеф… Он был с ней.
Гийом вопросительно вскидывает брови.
– Ты меня видела?
– С Ларой. На аллее, ведущей к замку. Я видела, как вы оба зашли внутрь.
Он смотрит на меня с растерянно-смущенным видом. Такое же выражение было на его лице, когда я случайно столкнулась с ним у черного хода, после чего мы отправились в Консьержери.
– Я случайно услышала, как Лара сказала, что вам нужно кое-что обсудить.
Гийому явно не по себе.
– Я и впрямь хотел потолковать кое о чем с твоей сестрой. Поскольку знал, что не могу обсуждать этот вопрос с вашей матерью. – Его рука непроизвольно тянется к левому верхнему карману камзола. – Но все не так, как выглядит со стороны. В ту ночь я не переступал порог замка.
Если бы только Гийом его переступил! Если бы все было так, как выглядело со стороны! Возможно, тогда Жозеф не содеял бы того, что…
– А вчера пришел спросить у тебя… – Гийом умолкает.
Я не хочу его слушать. Я не могу слышать это сейчас. Непрошеная мысль, которая появлялась еще в зале суда, мерзкая, словно жирная личинка, уверенно проникает в мой мозг: неужели всё случилось по моей вине, ведь это я донесла на мадам, желая избавиться от нее чужими руками, и это мои действия привели Лару на эшафот…
– Я любила ее! – кричу я в лицо Гийому, словно он только что усомнился в этом. – Знаю, люди думают, что я угрюмая, злонравная, слишком строптивая себе же во вред. Что я ревновала сестру. Но я любила ее! – К горлу подступают рыдания, и я зажимаю рот ладонью, не пуская их наружу.
– Я знаю, что любила, Софи. – Гийом накрывает мою руку своей. – Она тоже тебя любила. Очень сильно.
Мне хочется убежать, заткнуть себе уши, чтобы ничего не слышать. Я стряхиваю руку Гийома, хватаю по-прежнему запечатанное письмо и вскакиваю на ноги.
– Мне нужно немедленно вернуться домой. И сообщить обо всем маме.
– Я с тобой…
– Нет! – возражаю я, подходя к очагу. – Я одна.
Мои слова явно задевают Гийома.
– Но как ты доберешься?..
Вопрос Гийома повисает в воздухе. Я точно знаю, как должна поступить. Забрать племянника и найти способ вернуться в Жуи. Я должна уехать из этого города, и немедленно.
Мадам Ортанс вернулась домой одна, чуть больше суток назад, в карете своего ухажера. Я видела ее собственными глазами, и она, вероятно, до сих пор в замке. Ее родители казнены, де Пиз тоже. Ей больше не к кому обратиться. Где же еще ей быть, если не там?
Я ошибалась, виня во всем себя, ведь у меня слишком путались мысли. Это не моя вина, а ее. На сей раз я сама позабочусь о том, чтобы правосудие восторжествовало.
Я разжимаю пальцы, и письмо летит в огонь.
Лавандовые поля
Софи
Мы добираемся до Жуи только ночью. Морозный воздух окружает луну размытым ореолом, а звезды такие яркие, что небо в сравнении с ними кажется бескрайней лужей черных-пречерных чернил.
Я отворачиваю полу плаща, проверяя, как там малыш. Он наконец умолк и заснул. Большую часть пути бедняжка захлебывался плачем. Возможно, чувствовал, что каждый оборот колес повозки отдаляет его от матери.
На большой улице возле жилища Шастэнов я сговорилась с возницей, отправлявшимся на юго-запад. Велев ему остановиться на дороге возле нашего дома, я, попросив его немного подождать, бегу домой за деньгами, которые причитаются ему за хлопоты. Потом возница стегает лошадей и уезжает, а я вхожу в дом и закрываю за собой дверь. Внутри безлюдно и тихо, но в очаге горит огонь. Должно быть, мама уже вернулась с фабрики.
– Можно узнать, где ты была? – неожиданно раздается у меня за спиной знакомый голос. – Верно, услышала про мадам и помчалась в столицу, чтобы поглазеть, как ей отрубят голову?