Некоторое время мама, пришедшая с заднего двора, возится с огнем, и ее слова повисают в воздухе. Она не заметила моего оттопыривающегося плаща и теперь опускается на стул с таким видом, будто говорить больше не о чем.
– Мама, – объявляю я, подходя к ней. – Это твой внук. – Я кладу ребенка ей на руки, мгновенно ощущая пустоту, оставшуюся после него. И наблюдаю, как мамино лицо потрясенно вытягивается.
– Мой…
– Надо как можно скорее найти ему кормилицу.
Мамино лицо омрачается, а вскоре на нем снова появляется обычное осуждающее выражение.
– Господи, что ты натворила?!
Столь вопиющее непонимание едва не вызывает у меня смех.
– Он не мой, мама. Это… – Голос у меня срывается. – Это сын Лары.
– Лары? – переспрашивает мама, и в ее тоне появляется язвительность: – Я могла бы догадаться. И где она сейчас, скажи на милость?
Я распрямляюсь и сжимаю руки в кулаки, впиваясь ногтями в ладони.
– Ты была права, мама, я действительно умчалась вчера в столицу. Потому что случилось нечто ужасное. Казнили не мадам… – Я с трудом перевожу дыхание. – Казнили Лару. Произошла чудовищная ошибка. Был суд… Не суд, а фарс! И ничего нельзя было поделать. Я пыталась помешать, но не сумела. Мне не удалось…
Выдавливая из себя эти слова, я жду, что мама перебьет меня, обвинит во лжи. Но она молчит.
– Лара мертва, – шепчу я, стараясь справиться с дрожью в голосе. – Ее больше нет.
Мамино лицо за двадцать секунд стареет на двадцать лет, и она так широко раскрывает рот, что в него вполне можно просунуть руку и вытащить наружу язык. Я вспоминаю, как она вечно третировала Лару, при каждом удобном случает придиралась, изводила и унижала ее. Высасывала радость из Лариной жизни, как из своей собственной. «Ее замашки – способ справиться с невзгодами». Лара говорила о мадам, но эти слова вполне можно отнести и к маме. Как странно, что две столь далекие друг от друга женщины прибегают к одному и тому же способу защиты.
– У тебя есть что сказать, мама? – спрашиваю я, подходя ближе. – Потому что у меня – есть. – Под шалью начинает хныкать и ворочаться малыш. – Я знаю, кто Ларин отец. Собственно, Лара сама мне сообщила.
В ушах у меня звучат слова, сказанные Ларой в день собрания в Париже. Тогда сестра призналась мне, что догадалась о тайне нашей матери благодаря портрету, нарисованному мной накануне ее переселения в замок. Мне вспоминается далекий день, когда в папиной мастерской появился де Контуа в наряде того же жемчужно-голубого оттенка, что и Ларино бальное платье. На это указала сама мама: «…Разряжена как знатная дама, да к тому же в его цвета… Я весьма удивлена, что ты не заметила сходства». В памяти всплывает красиво очерченный Ларин подбородок, изящно заостренный, как и у де Контуа. И глаза того же редкого серого оттенка, что у него.
Мама смотрит в пол, потом поворачивает ко мне скорбное лицо с приоткрытым ртом и сведенными бровями. Это лицо взывает к состраданию, а я не хочу ее жалеть. Мне приходится очень сильно сосредоточиться, чтобы продолжить:
– О чем ты только думала, когда задирала юбки перед де Контуа? Тебе вскружила голову его смазливая внешность? Ты вообразила, что понимаешь его лучше, чем другие?
Эти слова вырываются из потаенных глубин души, о которых я и не подозревала. О ком я сейчас говорю: о своей матери или о себе? Может, я тоже воображала, будто понимаю Жозефа лучше, чем другие? А ведь этот человек оказался способен на… Я поворачиваюсь к двери. Необходимо прямо сейчас отправиться в замок и покончить c этим.
У меня за спиной раздается плач младенца – тихий, неземной звук. Но когда я протягиваю руку к двери, чтобы уйти, то понимаю, что это вовсе не младенец, и застываю на месте, не в силах обернуться. Я никогда раньше не слышала, как плачет мама, и как смеется – тоже. Все свои чувства она скрывала под маской язвительности и осуждения. Ее плач странно действует на меня: разбивая мне сердце, заставляет думать о сестре. Жаль, что я не постаралась пощадить маму, подобрав более мягкие выражения. Именно так поступила бы Лара.
– Это случилось на фабрике…
Сперва мне кажется, что мама имеет в виду фабрику в Жуи, но потом я соображаю, что она подразумевает мыловаренное заведение в Марселе, где некогда работала, и меня охватывает дурное предчувствие. Неужели узор судьбы повторился и с Ларой случилось то же самое, что с мамой?..
– Наши взгляды встретились, и да, я влюбилась в него, – продолжает мама, как бы оправдываясь. – А еще я думала, он чувствует то же самое.
Я хочу ввернуть, что, по-видимому, она была просто глупа, но теперь это кажется мне неправильным, слишком уж прямолинейным. И о Жозефе я могла бы сказать то же самое.
– Он так и говорил мне всякий раз, когда мы были вместе, – рассказывает мама. – Убеждал, что, несмотря на разницу в нашем положении, хочет на мне жениться. Собирается просить позволения у своих родителей. Мне следовало бы понять, что это неосуществимо. К той поре, как я узнала, что жду ребенка, он бросил меня.
Я задаюсь вопросом, знал ли де Контуа правду про мою сестру. Явившись сообщить папе, что повышает плату за жилье, он разглядывал Лару не с вожделением, а с пристальным любопытством. Похоже, знал. Догадывался. Держу пари, в Марселе полно незаконных отпрысков этого человека.
Мама наклоняется к ребенку, снова заливаясь слезами, и меня внезапно осеняет догадка. Вот почему она хотела уехать из Марселя. И ненавидела запах лаванды. А когда Лара только поступила на работу к мадам, сказала: «Не такая уж она скромница, как им кажется». А раньше, бормоча, что вещи в папиной мастерской являются собственностью де Контуа, добавила: «Как и все прочее», но тогда эти слова затерялись в потоке моих мыслей.
Я понимаю: маму снедает стыд. Она купилась на ложь негодяя, совсем не умея разбираться в людях, а де Контуа ее обрюхатил. И это стыдно. Но главное, стыдно, что когда‑то она действительно его любила. Пережитое унижение с каждым годом все сильнее угнетало ее – так упорный ветер пригибает к земле тонкое одинокое дерево.
Я приближаюсь к матери, медленно наклоняюсь над малышом и целу́ю его покрытую пухом головку. Распрямляюсь, и мой взгляд встречается с маминым. Обычно, когда я подхожу так близко, она отводит глаза, но не сегодня. По ее щеке скатывается крупная слеза.
Я еще долю секунды смотрю на нее, после чего неспешно запечатлеваю на ее лбу поцелуй. Воцаряется пронзительная тишина. Я не жду от мамы отклика, хотя не могу вспомнить, когда в последний раз целовала ее. Я просто возвращаюсь к двери.
В конце подъездной аллеи, на вершине холма, сквозь тьму проступает светлый фасад замка, подпирающий собой тяжелое небо. За то время, что я пробыла дома, сгустились плотные, зловещие тучи, закрывшие звезды. Недобрый ветер треплет мою одежду. Надвигается гроза.
Огней в замке не видно, но чем ближе я подхожу, тем очевиднее становится, что окно комнаты в башне – каморки моей сестры – слабо светится. Почти и не разглядишь, но все же.
Когда я ускоряю шаг, из-под моего плаща выскальзывает и падает на гравий, отражая свет заходящей луны, маленький серебристый предмет. Нож Гийома. Я так и не вернула его.
Волчица
Софи
До замка остается всего несколько шагов, и тут из темноты внезапно выступает тощий силуэт. Я останавливаюсь как вкопанная и сквозь сгущающийся мрак вглядываюсь в него. Очутившийся передо мной человек тоже замирает и испуганно съеживается. Это немолодой худощавый мужчина с длинными сальными волосами. Эмиль Порше. Он вновь тайком слоняется вокруг замка, как в ту ночь, когда была найдена мадам Жюстина…
– Вы! – вскрикиваю я, и в жилах у меня закипает кровь. – Я знаю, зачем вы здесь и почему вечно околачиваетесь рядом: вы следите за моей сестрой!
Порше отшатывается, как от удара.
– Я знаю, что вы делали. Я вас видела. Вы всюду разбрасывали дохлых крыс, чтобы подобраться к Ларе. Вам повезло, что я так и не рассказала тетушке о ваших планах, иначе вас бы уволили!
Повисает зловещая пауза, которую заполняют вой ветра и стук первых ледяных капель дождя, хлещущих по стенам здания. Порше дрожит и, избегая моего взгляда, смотрит вдаль. Этот мерзавец, думаю я, в любой момент может задать стрекача. Однако вместо этого крысолов медленно поднимает глаза на меня.
– Это была бы не слишком большая плата за месть.
Я уже забыла, какой необычный голос у этого человека – высокий, нервозный. Его ответ меня озадачивает.
– Я слышал о смерти мадам Ортанс, – продолжает Порше, и у меня в горле встает комок. – Вот почему я сегодня здесь. Боюсь, теперь, когда мадам больше нет, ваша сестра в еще большей опасности, чем прежде.
– «Мадам больше нет!» – повторяю я, еле выдавливая из себя слова, каждое из которых тяжелее булыжника. – Вовсе не мадам…
– Я видел ее на балу, – перебивает меня крысолов. – Вашу сестру.
В моей памяти встает тот вечер, Лара в дорогом наряде – красивом, хоть и старомодном. Она выглядела так, словно принадлежала к совсем иной эпохе. У меня сжимается сердце.
– О чем это вы? – спрашиваю я.
Порше опускает голову и ссутуливается, собираясь с духом, чтобы продолжить.
– Этот бал, – с усилием начинает он, – провели ровно в десятилетнюю годовщину того, другого бала. Во время которого… – Мужчина всматривается в ночную мглу, и я уверена, что он добирается взглядом до старого платана, молчаливого свидетеля событий десятилетней давности. – Я почувствовал, что должен там побывать. И как только увидел вашу сестру… Тогда я всё понял.
– Да, прошло десять лет со дня смерти мадам Жюстины, – отвечаю я, – к которой вы имеете непосредственное отношение!
– Это неправда! – взвивается Порше. – Я бы никогда… – Он крепко сжимает тонкие темные губы. – Жюстина была моим другом. Я познакомился с ней в Мезон-де-Пёплье, где она служила гувернанткой детей мсье Гюйо. Это было задолго до появления того человека…
– Мсье Вильгельма?
Порше кивает.