– Я был там garçon d’écurie [100], ухаживал за лошадьми. Однажды, когда у Жюстины выдалась свободная минутка, мы разговорились… – Он мнется, опасливо косясь на меня. – Я вовсе не дурак. Мне было ясно, что такая девушка, как она, вряд ли заинтересуется таким, как я. Но у нее, в отличие от прочих, всегда находилось доброе словечко для меня, и порой она приходила в конюшню… Мы вместе гуляли. Однажды в лесу близ замка мы услыхали душераздирающий вой, от которого кровь застыла в жилах. Это был волк, попавший в ловушку, веревка врезалась ему в шею…
Его последняя фраза заставляет меня содрогнуться, перед глазами встают доска с лунообразной выемкой и отвратительный блеск лезвия гильотины.
– Обездвиженный волк корчился в муках и скалил зубы. Потом Жюстина сказала, что это волчица. У нее были набухшие сосцы. Я этого даже не заметил.
Я вспоминаю сказку, которую рассказывал нам папа. «Красную Шапочку». Про голодную волчицу, которая искала пищу для волчат.
– Эта волчица даже в таком положении казалась очень сильным зверем. А Жюстина направилась прямо к ней. Без всякого страха. Она перерезала веревку моим карманным ножом, пока я удерживал животное. Освободившись, волчица, тихо поскуливая, помчалась прочь, и мне почудилось, что в мире осталось всего два живых существа – мы с Жюстиной. Секунду спустя в кустах мелькнуло что‑то серое. Это был волчонок. – Порше понижает голос до едва слышного шепота. – Жюстина сказала, что, коль скоро он не лишился родителя, у него еще есть шанс выжить…
Последняя фраза крысолова погружает меня в размышления. Я снова думаю о папе. Порше шмыгает носом.
– Я никогда не забывал тот день и впредь не забуду.
– Поэтому вы посещаете могилу мадам Жюстины? И нарисовали волка на ее надгробии. – Его маленькие янтарные глазки печально поблескивают. – И именно поэтому приехали в Жуи? Ведь сюда отправилась мадам Жюстина.
– Нет, – отвечает крысолов. – Я ненавидел человека, ставшего ее мужем, но… не могу отрицать, выглядела она счастливой.
– Однако, несмотря на это, в конце концов вы все же оказались в Жуи? Хотя знали, что ей и без вас хорошо?
Порше морщится, словно этот вопрос причиняет ему острую боль.
– Я попал сюда по чистой случайности. У меня заболела мать. Она поселилась в Жуи за несколько лет до того. Я перебрался сюда только ради нее. Никогда не встречался с Жюстиной и не давал ей знать о себе. Ни разу не был в замке. До той самой ночи, когда в деревне стало известно, что она пропала. – Порше приходит в волнение и начинает теребить в руках полу кафтана. – Я не мог спокойно сидеть дома и ничего не делать.
– И именно вы ее нашли?
– Я отделился от остальных, чтобы прочесать участок побольше. Хотя понимаю, как это выглядит со стороны. Когда я увидел, что вон там, – Порше указывает пальцем в дальний конец сада, – на земле что‑то лежит, то сперва решил, что это сваленная кучей материя…
– Вон там, на земле? Где именно?
– Там, под платаном. – В горле у Порше клокочет. – Боже праведный, я не мог допустить, чтобы она оставалась в подобном виде. Я одернул ей юбки. И после этого увидел те… следы у нее на шее.
«Глубокие борозды, врезавшиеся в кожу. А лицо у мадам было синюшное».
– Боже праведный, – повторяет Порше. – Отчего именно ей выпала такая участь? Она этого не заслуживала.
– И вас не арестовали? – спрашиваю я, стараясь говорить спокойно. – Учитывая обстоятельства, при которых вы обнаружили мадам Жюстину.
– Почему же, арестовали. Меня застали как раз в тот момент, когда я прикрывал ей ноги. И сразу увезли. Крысолов-бобыль, живущий с матерью… Я отлично понимаю, какого мнения обо мне люди.
– Однако вас отпустили?
– Многие были готовы под присягой подтвердить, что в тот вечер меня близ замка не было. Я допоздна работал…
Я поднимаю взгляд на башню, в окне которой мерцает тусклый свет. Женщина, повинная в Лариной смерти, все еще там, наверху, и на мгновение я изумляюсь тому, что стою здесь, под сгущающимися грозовыми тучами, и слушаю этого человека.
– Несколько лет назад я пришел к вашему дому, так как всегда полагал, что Жюстину убил муж. Я собирался предостеречь вас насчет него, предупредить, что в замке вашей сестре может грозить опасность… Но повторяю, затем я увидел ее на балу, когда мсье Вильгельм уже умер. И тогда я понял, что ошибался. Я понял…
Мороз продирает меня по коже.
– Вы думаете, это сотворил Жозеф!
Еще одна леденящая пауза.
– Мсье Жозеф не совсем… – произносит Порше и обрывает себя. – Люди считают странным меня, потому что я жил вдвоем с матерью. А его вы странным отнюдь не считаете, хотя все это время в его доме жила ваша сестра… одетая в точности как Жюстина, – копия его матери!
У меня отвисает челюсть. Я пытаюсь мысленно воссоздать облик мадам Жюстины, вызываю в памяти ее изображение на обоях в башне. И не улавливаю ни малейшего сходства с Ларой. Я всегда видела в Ларе только ее саму, мою сестру, которую знала и любила. Возможно, зрение меня подводило.
– Простите, если напугал вашу сестру, – бормочет Порше. Теперь он говорит тише, и в его голосе опять слышатся характерные визгливые, как щенячье тявканье, нотки. – Я лишь хотел убедиться, что ей не причинят вреда. Но, прошу вас, скажите ей, что, поскольку мадам Ортанс умерла…
– Умерла не мадам Ортанс! – выкрикиваю я. – Казнили Лару. Вы опоздали.
И, оставив Порше стоять под дождем, который с каждой секундой усиливается, я распахиваю дверь черного хода и ныряю в его кромешный мрак.
Урок танца
Ортанс
Когда утром я услышала перезвон деревенских колоколов, мне показалось, что это набат, и к горлу подступила тошнота. В доме было тихо, я собралась с силами, разбаррикадировала дверь и перенесла в унылую каморку камеристки все свои вещи. Правда, кроме одеяльца Пепена и письменного прибора, в моей бывшей спальне не осталось почти ничего, что стоило бы тащить наверх по мрачной винтовой лестнице.
На мне все еще одежда камеристки, колючая и грубая, однако я не решаюсь ее снять. Я никому не могу позволить проникнуть под мою личину. Я снова надела ее чепец. И, могу поклясться, от него исходит запах дешевого одеколона. Лавандового.
На столе передо мной лежит стопка недавно написанных писем, готовых к отправке. Они адресованы всем возможным знакомым, которых я только смогла припомнить. Стопка не очень велика. Но если я найду кого‑то достойного доверия и за хорошую плату попрошу отвезти меня на побережье, возможно, надежда еще есть.
Арест камеристки позволил выиграть немного времени, но вчерашние крики на фабричном дворе – я, разумеется, все слышала – побуждают меня сохранять осторожность. «Ортанс дю Помье отправилась на гильотину!» – скандировали рабочие. И эхом им отвечали сотни, если не тысячи простолюдинов. Потом толпа разбрелась по домам, но может собраться вновь в любую минуту. У меня совсем мало времени.
Мне пришлось зажечь свечу, иначе не удавалось разглядеть перо и бумагу. Я старалась по возможности прикрыть ее и отодвинула стол от окна, чтобы огонек был не столь заметен с улицы.
Пожалуй, следовало бы закрыть ставни. Но быть пленницей этого круглого, увенчанного куполом пространства, так напоминающего птичью клетку, и без того несладко. И ныне, в самое безысходное из времен, когда я балансирую на незримой грани между опасностью и спасением, смертью и жизнью, события многолетней давности наконец предстают перед моим мысленным взором во всех ужасающих подробностях.
Раньше у меня не было сил посмотреть в глаза правде, но, когда за тобой по пятам следует смерть, оглядываться, чтобы проверить, насколько она близко, необходимо, и когда ты это делаешь, то видишь все мрачные, потаенные отрезки проделанного пути.
Тот эпизод имел место в Версале. В июле, ровно за четыре года до моей свадьбы. Мне только что исполнилось четырнадцать. Моя дорогая матушка заявила, что хочет заново отделать свои покои. Обновить всё, содрать старые обои, перекрасить лепнину, заменить занавеси и мягкую мебель. Поэтому слуги отодвинули шкафы в этих комнатах от стен и накрыли их огромными полотняными простынями.
Из-за того, что в ее драгоценных покоях все было перевернуто вверх дном, матушка решила, что они с отцом на время отправятся за границу. Батюшка сказал, чтобы я оставалась дома и продолжала брать уроки хороших манер и этикета, это крайне важно; впрочем, если начистоту, ему не хотелось брать с собой не только дочь, но и жену. И вот, пока мои родители предавались обычным увеселениям, меня бросили во дворце, как ненужную посылку.
Матушка неделями носилась с проектом переустройства, тщательно планируя все предприятие, убежденная, что в ее отсутствие что‑нибудь пойдет не так. На счастье или на беду, в Версаль на лето приехал мой сводный брат, и матушка велела ему поддерживать связь с моей нянюшкой и, время от времени посещая нас, приглядывать за работами. Frère Jacques [101]. Тогда он, конечно, еще не был французским послом в Англии.
Как и моя первая встреча с Оберстами, это случилось в матушкином салоне. Няня послала меня туда за чем‑то, а я засмотрелась на силуэты неугомонных птиц в большом вольере, накрытом простыней. И не услышала, как в комнату вошел брат.
«Разве не интересно увидеть, что под ней?» – промолвил он.
Я решила, что Жак имеет в виду простыню на вольере, хотя его рука скользнула по моей юбке. Однако приподнял он именно простыню, и птицы сразу защебетали и замахали крыльями.
«Может, займемся этим вместе?» – спросил он.
Дверь вольера со скрипом затворилась, ужасный скрежет металла о металл заставил меня передернуться, и мы задвинули засов, чтобы ни одна пташка не выпорхнула наружу.
Некоторое время мы наблюдали за маленькими щебетуньями, порхавшими среди лиан, смотрели, как в изогнутом зеркале, украшающем изнутри одну половину вольера, отражается покрывающая его простыня, отчего кажется, что над нами – белое в полоску небо.