Я колеблюсь всего секунду. Жозеф, который бушует наверху, точно медведь в клетке, бросается к дыре в полу каморки, к потайной лестнице. И я устремляюсь вслед за девицей Тибо. У меня нет выбора. Когда я пересекаю площадку парадной лестницы, сердце теснит, словно кто‑то перекручивает мне грудь исполинскими ладонями, выжимая ее, как тряпку. А от Пепена по-прежнему ни слуху ни духу.
В темноте девица Тибо бросается к поворотной панели в стене.
– Это дверь на лестницу для слуг, – поясняет она, закрывая за мной проход.
Мы все ниже спускаемся по квадратному лестничному колодцу, погружаясь во тьму, и с каждым шагом мои страдания усиливаются. Наконец ступени заканчиваются. Мы добрались до самых недр замка: это этаж для прислуги, отдельный мир, о котором я доселе ничего не знала.
Девица Тибо увлекает меня к следующей лестнице, в конце которой распахивает наружную дверь черного хода. Жуткий порыв ветра вышибает ручку у нее из руки, едва не срывая с петель дверь, и чуть не сбивает нас с ног.
– Держитесь в тени, – велит она. – Поближе к стене. Вас не будет видно из окон верхнего этажа.
Она устремляется к засыпанной гравием площадке, а меня начинает трясти. Я не задумываюсь над тем, чтó подразумевала девица Тибо, когда говорила, будто мой муж что‑то сотворил с ее сестрой и своей матерью. Мои мысли безраздельно заняты крошкой Пепеном. Если он бросится за нами, то промокнет насквозь или этот яростный, свирепый ветер унесет его в небеса.
Из мглы появляется какая‑то черная масса. Это лошадь мужа, которая пытается укрыться за башней. Девица Тибо хватает поводья и угрюмо смотрит на меня.
– Ну? – спрашивает она. – Садитесь. Уезжайте.
Мгновение мы смотрим друг другу в глаза, совсем как в тот день, когда я впервые приехала в это проклятое место. Затем я вставляю ногу в стремя, намереваясь сесть в седло боком, как подобает благородной даме, но передумываю и перекидываю ногу через спину лошади.
– Я буду справляться о моем песике, – говорю я, тщетно стараясь не плакать. – Если его найдут, я за ним пришлю.
Но я уже понимаю: грозящая мне опасность столь велика, а мои возможности столь ограничены, что, скорее всего, мы с моим милым питомцем уже не воссоединимся и я никогда не заключу его теплое тельце в объятия, не почувствую на своем лице его горячее дыхание. Не знаю, как пережить эту горестную разлуку, страшнее которой ничего не могу представить. Боль разрывает мое сердце в клочки. С моих губ срывается рыдание.
Сдвинув брови, девица Тибо внимательно смотрит на меня. Она снимает с головы чепец и протягивает мне. Я неловко ощупываю голову и только сейчас понимаю, что не удосужилась покрыть ее чем‑либо с момента падения из окна.
Натянув предложенный чепец на свою лысую, мокрую голову, я силюсь улыбнуться. Девица не возвращает улыбку, однако кивает, как бы принимая мою благодарность.
– Пошла, – говорит она и шлепает лошадь по крупу, заставляя ее тронуться с места.
Я спускаюсь с холма, миную деревню и еду дальше. Я скачу и скачу, не зная, куда направляюсь и что со мной станется. Слезы на моих щеках холоднее и бесконечнее дождя.
Спустя какое‑то время мой взгляд внезапно устремляется к горизонту. Бушует гроза, но я вижу, что небо вдали ясное. Оно усыпано бриллиантами, и чудится, будто между мной и этой бескрайней россыпью драгоценностей больше ничего нет и ничто не мешает мне прикоснуться к белому платью луны. Оно ярче солнца и манит меня к себе.
Изящные искусства
Софи
Стоя с подветренной стороны здания, я наблюдаю, как мадам Ортанс уезжает и стихия скрадывает силуэт удаляющейся всадницы.
Я собираюсь приступить к осуществлению своего плана, но беглая вспышка молнии высвечивает какой‑то предмет у меня под ногой. Я наклоняюсь и поднимаю его с гравия. Это промокший клочок бумаги с пурпурным узором, тот самый кусок обоев, который оторвала мадам, вываливаясь из окна башни. Я подхожу поближе к дверям замка, чтобы рассмотреть его в слабом свете, льющемся из вестибюля. На обрывке – фрагмент сценки, изображающей Жозефа с матерью на рынке. Обе фигуры остались на стене, и потому все, что можно увидеть на этом клочке, – круглая клетка, из раскрытой дверцы которой на свободу выпархивает певчая пташка.
Я отпустила мадам на свободу. Никогда бы не подумала, что способна на такое, но в те последние минуты, которые я провела с этой женщиной в башне, у меня в ушах звучал лишь голос сестры: «Скоро тех, чья жизнь улучшилась, будет не больше, чем тех, кто лишился жизни. А дальше?» Лара была права. Права во всем.
Я сказала мадам, что пойду домой, но это неправда. Лара не смогла сбежать от Жозефа, а я, будь он проклят, и не собираюсь. Я останусь, ибо мне точно известно, что делать дальше. Всю свою жизнь я набрасывалась на людей, как ослепленный яростью бык, и совершала ошибку за ошибкой. Жозеф должен взглянуть в лицо своим злодеяниям, хотя на сей раз я нападать не буду.
Когда я вслед за мадам Ортанс лезла в дыру в полу Лариной комнаты, в свете стоящей на столе свечи передо мной мелькнула одна сценка на обоях: Жозеф и его мать с воздушным змеем. И на меня снизошло внезапное озарение, уверенность, сложившаяся из множества уже известных мне событий, подобно узору на обоях с башней. Просто раньше я никогда не сводила их вместе.
Мне вспомнилось, как мы с Жозефом играли в «веревочку» и, когда бечевка чересчур туго затянулась на моем пальце, он испугался. Как за ужином тетушка Бертэ рассказала нам, что за несколько часов до безвременной кончины мадам Жюстины разразилась небывалая гроза. Как Бернадетта упоминала о следах на шее погибшей: «Глубокие борозды, врезавшиеся в кожу. А лицо у мадам было синюшное». Как Эмиль Порше поведал, что нашел тело мадам Жюстины под тем самым деревом, что изображено на обоях.
Все эти воспоминания сплавляются воедино, вновь и вновь возвращая меня к той сценке, на которой Жозеф и его мать запускают воздушного змея перед огромным старым платаном. Однако когда я взглянула на нее перед тем, как нырнуть в потайной ход, мне на какую‑то долю секунды почудилось, что я вижу на ней не мадам Жюстину, а Лару.
Я не могу отделаться от мысли, что из всех сценок на обоях именно эта таит в себе некий до сей поры неразгаданный смысл. В ней содержится ключ к тому, что случилось с мадам Жюстиной, а потом и с моей сестрой.
И я, вопреки отчаянному желанию вернуться домой и снова обнять Лариного сына, съежившись под проливным дождем, устремляюсь к красильне. Отодвинув засов на двери, я вхожу, беру из ящика у входа свечу и спичечницу. Подхожу к столам, где хранятся остатки красок, и открываю крышки на ведрах. В первом ведре – красная марена, во втором – индиго. Для начала неплохо, но краски явно недостаточно. Пройдя несколько столов, я нахожу немного белой грунтовки для обоев. Выливаю в ведро с мареной сперва грунтовку, а потом индиго. Красный, белый, синий: цвета кокарды. Цвета Революции. Красный и синий символизируют жителей Парижа, белый – аристократию. Я перемешиваю смесь до получения фиолетово-пурпурного цвета. Того же, что узоры на обоях в башне.
А потом застываю в бездействии. Я не рвусь к дому Оберстов. Сижу на краю стола и жду. Час, другой. Я ничего не стану предпринимать, пока не буду уверена, что Жозеф спит.
Над фабрикой все еще бушует гроза, когда я наконец закрываю ведро крышкой, беру щетку и направляюсь к замку.
Кровь на обоях
Софи
Мир останавливается, и панорама последних четырех лет сходится в одной точке, как вершина конической спирали, как острие булавки. Все готово.
Я еще раз тихо спускаюсь под пол комнаты в башне и на цыпочках крадусь по потайному ходу. Непривычное платье, слишком плотно облегающее тело, сковывает мои движения.
Добравшись до комнаты Жозефа, я бесшумно открываю дверь. Человек, лежащий на кровати, неподвижен.
– Жозеф? – шепчу я. – Жо-зеф…
Сначала ничего не происходит. Затем слышится легкое шуршание перины.
– Жо-зеф…
Мужчина медленно приподнимается, а я, замерев на месте, внимательно наблюдаю за ним. Горящую свечу я держу за спиной, так чтобы лицо у меня оставалось в темноте и виден был лишь мой силуэт, очертания чепца и платья.
– Жо-зеф!
Внезапно он содрогается, точно в припадке, и подается вперед.
– Ты? Это и правда ты?
Я ничего не отвечаю, молча разворачиваюсь и исчезаю, вновь поднимаясь по потайной лестнице в комнату в башне. Я заранее закрыла ставни, чтобы защититься от непогоды, и расставила по всей комнате зажженные свечи. Теперь мне остается лишь занять свое место.
Вскоре половицы начинают по очереди поскрипывать и шевелиться, точно по ним шагает некто незримый. Интересно, замечала ли это Лара? Знала ли она, что это Жозеф поднимается по потайной лестнице под шкафом? Или жуткие звуки заставляли ее столбенеть от ужаса?
Вероятно, Жозеф годами пробирался в эту каморку, всегда пользуясь потайным крысиным ходом. «Просто внезапно в окне появлялся огонек. Будто по собственной воле выплывал прямо из стены». То был вовсе не блуждающий огонь, как воображала Сид, но заблудшая душа – Жозеф со свечой в руках. Оставшийся без матери мальчик вырос и превратился в мужчину с настолько изуродованной душой, что…
Наблюдая за бесшумно приоткрывающейся дверцей шкафа, я проникаюсь уверенностью, что этим путем Жозеф прокрался к Ларе в ночь после бала, и приступ гнева и дурноты грозит накрыть меня с головой. Когда Жозеф поднимается со дна шкафа, он похож не на коварного злодея, а скорее на пылкого, нетерпеливого влюбленного. Но тут он видит меня, и его надежды рушатся.
– Софи? – восклицает он в замешательстве, смешанном с гневом. – Где твоя сестра? Я поднялся сюда, чтобы на ночь поместить ее в комнате посуше. – Он умолкает, и лицо его темнеет. – И почему… это платье надела ты?
Я бросаю мимолетный взгляд на свое отражение в овальном зеркале на стене, и меня едва не выворачивает наизнанку. Я ничуть не похожа ни на Лару, ни на мадам Жюстину, но сейчас в этом зеркале я вижу женщину с обоев, которая тоже с тревогой вглядывается в меня. Воскресшую мать Жозефа. Не просто сошедшую с обоев, но вырвавшуюся из лап самой смерти. Ибо сегодня на мне тот наряд, в котором Лара была на Весеннем балу. И который ровно за десять лет до нее надевала мадам Жюстина. Изящная кружевная косынка, чепец, корсаж и юбка жемчужно-голубого цвета.