– Сними с себя все это! – Жозеф делает шаг ко мне, не задумываясь о непристойности подобного повеления. – И положи на место.
– Сегодня вы были в Париже, – говорю я, пропуская приказ мимо ушей. – Я вас видела. Возле Дворца правосудия.
Мои слова, кажется, смущают его, заставляя на миг забыть досаду, вызванную тем, что перед ним в этом платье предстала не моя сестра, а я.
– Ну… – мямлит он. – Если на то пошло, был. Я направлялся на суд над Ортанс, но встретил одного знакомого.
– И на суде вы не присутствовали?
– Что все это зна… – Жозеф кривит губы и раздраженно фыркает. – Нет. Мы поехали к этому человеку домой и наблюдали за казнью с дальнего конца площади.
– А до этого?..
– Послушай, Софи, я не понимаю, что тут проис…
– Вас пытался найти Гийом, – решительно обрываю я Жозефа. – Он ездил к дому мсье Гюйо.
– Зачем?! – рявкает Жозеф, играя желваками на скулах. – Накануне вечером я уходил со знакомым, хотя, опять же, не понимаю, что ему за дело до этого. В сущности, и тебе тоже.
Так вот где был Жозеф, когда его разыскивал Гийом: пьянствовал в какой‑то парижской таверне. Я невольно сжимаю кулаки.
– Вы ничего не знаете, верно?
Жозеф издает неразборчивый звук и вздыхает.
– О чем?
– О том, что случилось с Ларой.
Его лицо омрачается, а потом на мельчайшую долю секунды проясняется.
– Где она? Дома?
– Она… – Я не могу произнести это вслух, у меня пересыхает во рту, а к горлу словно приставляют нож. Но я должна продолжать. Должна. – Ее казнили, Жозеф.
Он смотрит на меня. И разражается смехом.
– Вздор!
– Это правда. Произошла ужасная ошибка. Лару арестовали вместо вашей жены и… на гильотину отправили ее, а не мадам.
– Чушь! – бормочет Жозеф. – Я своими глазами видел, как упало лезвие. Послушай, я не знаю, что взбрело тебе в голову, Софи, и почему ты здесь в этом наряде. Похоже, ты спятила.
Мою сестру казнили у него на глазах, но он этого не понял! Жозеф видит только то, что хочет видеть. Так было всегда. Я нарочито медленно качаю головой, пытаясь взять себя в руки.
– Хорошо, допустим, эта твоя фантастическая выдумка – правда. Если Ортанс не казнили, почему ее здесь нет? Ей больше некуда податься. Ее родителей и де Пиза обезглавили. Где же она?
– Не знаю. – Это правда. Я понятия не имею, куда уехала мадам. Мне бы хотелось, чтобы у моей сестры тоже был шанс спастись бегством. Возмущение и недоверие Жозефа выводят меня из себя. – Зачем мне вам лгать? – взрываюсь я. – С чего выдумывать подобные ужасы? Моя сестра мертва, Жозеф. Лара погибла. Ее отправили на гильотину вместо вашей жены. Они с мадам Ортанс бежали из Жуи, вернее пытались… сбежать от всего этого. – Я обвожу рукой обои. – И от вас.
На минуту воцаряется тишина. Жозеф пристально, испытующе смотрит на меня. Я вижу, как у него на шее, под волнистой прядью волос, бьется жилка. Затем взгляд его затуманивается, он прижимает ладони ко лбу и начинает дрожать.
– Этого не может быть, – твердит он, – не может быть.
– Лара ждала ребенка, – цежу я, с трудом выговаривая ее имя. – Вы, конечно же, знали об этом?
Я вглядываюсь в его лицо, но не улавливаю в этих светлых глазах ни стыда, ни чувства вины, ни разочарования.
– Убирайся!
Я делаю шаг вперед.
– Мне известно, что вы сотворили с Ларой. Как вы могли?
Моим словам вторит бушующий ветер. Жозеф не отвечает.
– Я задала вам вопрос, Жозеф. И желаю получить ответ. Вот для чего я пришла сюда сегодня. Вот почему я так одета. Чтобы заставить вас увидеть, чтó вы содеяли. И спросить зачем.
Раздается раскат грома, оглушительный, как канонада. Яростный стук дождя по остаткам оконного стекла подобен граду мушкетных выстрелов.
Я подхожу еще ближе.
– Как вы могли?
– Я велел тебе убираться!
Теперь кричит он, надвигаясь на меня. Но я не отступаю. И не отступлю. Дотянувшись до ведра с краской, я сбрасываю с него крышку.
– Отлично!
Окунув кисть в ведро, я замазываю обои огромными, жирными полосами краски, наблюдая за тем, как стремительно текущие ручейки пурпурной жидкости уничтожают сценку за сценкой.
У меня за спиной пронзительно кричит Жозеф, требуя, чтобы я остановилась, хватая меня за лиф, за талию, за юбки. Внезапно я вспоминаю, что на мне сейчас то же платье, что было на Ларе, когда Жозеф надругался над ней, и это только распаляет, подстегивает меня. Я начинаю выплескивать содержимое ведра на стены, краска течет на доски пола, голубой атлас платья сплошь покрывается пурпурными брызгами.
По прошествии какой‑то доли секунды я осознаю, что Жозеф больше не держит меня за руку, и, задыхаясь, поворачиваюсь к нему.
У него подкосились ноги. Он опустился на пол и закрыл голову руками. Каким же маленьким кажется среди испорченных обоев этот съежившийся, как ребенок, мужчина.
Я ставлю ведро и кладу кисть на пол, вытираю руки о корсаж и жду. Проходят минуты.
– Я любил ее, – наконец шепчет Жозеф.
Я слышу эхо собственного голоса, ведь спустя несколько часов после смерти Лары я сказала то же самое Гийому.
– Что вы творили с моей сестрой! Наряжали ее как свою мать, подсматривали за ней, вторгались в ее частную жизнь… – Я указываю рукой на шкаф, под которым располагается потайной ход, ведущий из этой каморки в спальню Жозефа. – Насиловали ее… – Я невольно осекаюсь. – Это не любовь, Жозеф. Не любовь.
Когда он снова заговаривает, то голос его кажется совсем юным.
– Это… моя вина, – лепечет он. – Я ее убил.
За окном взвывает ветер, и меня, точно молния, пронзает ужас. Эмиль Порше был прав!
– Значит, это были вы, не так ли? Вы убили свою мать? Задушили ее веревкой от воздушного змея?
Жозеф впивается в меня диким взглядом, словно я произнесла нечто изуверское.
– О нет! Я вовсе не то имел в виду… – Лицо его искажается, он упирается головой в стену. – Мне было всего одиннадцать. Это случилось к вечеру. Поднялся ветер, предвещая бурю. Уже темнело. Но мне отчаянно хотелось испытать нового воздушного змея. Мама сначала не соглашалась, говорила, что слишком поздно, но я… я все равно выбежал на улицу, и у нее не было другого выбора, кроме как последовать за мной. Некоторое время мы пытались запускать змея, но ветер переменился и стал таким сильным, что я не справился. Змей запутался в ветвях платана.
Что за мучение – слушать историю Жозефа, которую я сама же заставила его поведать. Это все равно что внимать исповеди человека, который отчаянно жаждет отпущения грехов.
Жозеф продолжает, с трудом выговаривая каждое слово:
– Я забрался на дерево, но до змея дотянуться не сумел. Пришлось лезть матери, а потом… Ветви были мокрые, нога у нее соскользнула и… – Жозеф с такой силой проводит по лицу обеими руками, будто пытается содрать кожу. – Падая, она запуталась в веревках. Они обвились… вокруг ее шеи. – Он на минуту смолкает. – Я ничего не мог поделать. Веревки натянулись под ее весом, распутать их мне не удалось… А карманный нож я забыл дома. Если бы он у меня был, я бы просто перерезал их. Я мог ее спасти. Если бы я в тот день не заупрямился и не помчался запускать змея, если бы…
Я опускаю глаза, потрясенная чудовищностью давней трагедии.
– Я виновен в смерти мамы.
Я пытаюсь осмыслить жуткие подробности, только что поведанные мне Жозефом. Он неизменно носил при себе карманный нож и с невероятной быстротой перерезал бечевку, стянувшую мои пальцы, когда мы играли в «веревочку». На шее у мадам Жюстины обнаружили глубокие борозды, оставленные натянувшимися под ее весом веревками. Но ведь Эмиль Порше сказал, будто нашел ее на земле!
– Но ваша мать… Ее же нашли…
Жозеф с несчастным видом кивает.
– Веревки в конце концов порвались, и она упала. А юбки… Они задрались при падении. – Он зарывается лицом в ладонь. – В любом случае к тому времени было уже слишком поздно.
Я крепко зажмуриваюсь, но кошмарная картина по-прежнему стоит у меня перед глазами. Мадам Жюстина, запутавшаяся в веревках змея и борющаяся за жизнь. Я задаюсь вопросом, видит ли ее Жозеф каждый раз, когда закрывает глаза.
– Моя тетушка утверждала, что никто не знает, как именно она погибла. Но люди ведь видели воздушного змея?
Жозеф пожимает плечами.
– Его унесло ветром во время грозы. Возможно, отец догадывался. Но никогда не говорил ни о змее, ни о маме.
Он замирает, изучая балки на потолке, после чего вновь обращает взгляд на меня.
– Ты мне не веришь.
– Не то чтобы…
– Недавно ты спросила меня, зачем тебе выдумывать такие ужасы, как смерть сестры. Ну а мне зачем? Для чего мне убивать родную мать? Мне было одиннадцать, Софи. Она была для меня всем.
Жозеф сжимает широкие губы, опускает голову, и тусклые волосы заслоняют ему лицо. Я часто ошибалась на его счет, но, по крайней мере, в эту минуту знаю, что он говорит правду.
Думая о том, что он только что рассказал, я на мгновение представляю, как подхожу к нему и обнимаю. Но потом вспоминаю, чтó он сделал с моей сестрой, и разворачиваюсь к двери.
– Прощайте, Жозеф.
– Софи! – хрипло бормочет он. – Мне правда жаль…
Я закрываю за собой дверь комнаты в башне и спускаюсь по лестнице, на ходу развязывая зеленую ленту, подаренную мне Жозефом много лет назад. Я ожидала, что сегодня вечером поквитаюсь с мадам. А поквиталась с ним.
Добравшись до вестибюля, я вижу, что большинство свечей в огромных, похожих на солнца люстрах, догорели. В помещении царит сумрак. Но еще не настолько темно, чтобы я не смогла разглядеть на пороге какой‑то пушистый шарик, совсем крошечный по сравнению с огромными входными дверями.
– Где, скажи на милость, ты был? – шепчу я, охваченная жалостью к маленькому созданию, которое теперь совершенно одно в этом мире. Любимый песик мадам Ортанс. Я просовываю под него ладони и поднимаю на руки. Интересно, помнит ли он, что всего несколько часов назад я приставила к его горлу нож?