Раздавив последние ягоды, накормил ими малышку. Пес глотал снег, припав к земле у ног Лака, и мальчик погладил его, шепотом ободрил. Вернулся в пещеру и надвое разрубил медвежью шкуру своим каменным топориком; одну половину бросил в угол пещеры, а второй обернулся сам, заодно с сестрой. Напоследок Лак подобрал с пола кремень и, крепко сжав в кулаке дедов топор, начал долгий спуск в долину, чтобы больше уже не возвращаться.
Он направлялся на юг.
Карабкаться было легче подальше от льда, по выступам скал, где Лак находил горькие травки, которыми кормил малышку. Конечно, с нею он делился только сладкими частями растений, их бледными цветками. Выпрямившись, он оглядывал пустоши под собою, выискивая хоть какие-то признаки жизни. Далеко внизу брел мамонт, пара крошечных оленей скакали с утеса на утес. В небесах резвились жаворонки, которые, зависнув в вышине, роняли вниз свои чудесные песни. Намного выше них медленно кружили громадные черные птицы, выжидавшие удобный момент для нападения.
Лак прокричал:
— Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!
Он все еще не оставил надежду услыхать в ответ чей-то клич, который не был бы далеким эхом его собственного зова.
Немалую часть пути малышка вела себя беспокойно, кряхтя и плача. Лак пытался приласкать сестру, успокоить ласковым шепотом, но все равно ощущал, что та слабеет и будто бы съеживается, а голос ее звучит все тише. Мальчик нашел для нее еще несколько растений и, растопив немного снега, напоил. А вскоре дорога привела их к широкому выступу скалы, где на небольшом клочке земли щипала чахлую травку пара оленей. Лак тут же припал к земле и, подтащив к себе Кали, крепко зажал ему морду. Подкрался поближе — точно, олень с оленихой. Самец поднял голову, востря уши и принюхиваясь, но, не приметив врагов, продолжил щипать траву. Лак вознес молитвы богу Солнца и духам своих предков. Малышка на его груди захныкала, встревожив оленей; Лак вскочил и метнул свой топор в ближайшую к нему олениху; та споткнулась на бегу, пошатнулась, и тогда в горло ей впились зубы Кали, а через мгновение Лак оборвал ее жизнь, обрушив обломок скалы на голову животному.
Мальчик высоко воздел руки, радуясь добыче. Омыл ладони свежей кровью, размазал ее по лицу. Оказал должное уважение духу оленя, воспел хвалу богу Солнца и предкам. Лишь тогда вытащил из медвежьей шкуры голодную малышку и поднес к оленьему вымени. Сжал его:
— Пей, моя милая, — прошептал он.
Так его сестра сумела насытиться: Лак видел, как излишки молока бежали по ее губам, пока малышка жадно глотала теплую жидкость. Облизнул собственные губы и улыбнулся, ощутив на них вкус свежей крови.
Малышка жадно пила, плотно прижавшись к еще теплой туше зверя. Пес, названный Кали, лакал кровь из лужицы, набежавшей под головой оленихи. Лак оторвал сестру от вымени, положил на разложенную на солнце медвежью шкуру. Лишь тогда он поел сам, срезая с туши мясо узкими полосками и жадно жуя сырую оленью плоть. Кровь бежала по его губам, капала с подбородка. Оленина оказалось куда нежнее и слаще медвежьего мяса. Отрезав несколько щедрых кусков, мальчик бросил их собаке. Они оба ели, пока не набили животы. И тогда Лак вновь поднес сестренку к оленьему вымени и сдавил его, помогая ей напиться.
— Ай-е-е-е-е-е, — приговаривал он негромко. — Ай-е-е-е-е-е!
Солнце все ярче освещало скалистый выступ. Лак прилег там с сестренкой, щекоча ее. Та тихо гукала, счастливо улыбаясь. После недолгого отдыха мальчик заставил ее выпить еще немного молока, после чего и сам приник к оленьему соску. Набил мясом суму, поднял малышку на руки и зашагал назад, к холодным и скользким от льда утесам. Мальчик двигался быстро, подгоняемый надеждой, что поселилась в его сердце. Сытая и довольная, его маленькая сестренка погрузилась в сон.
За их спинами уже спускались из вышины черные крылатые хищники: описывая широкие спирали, они слетались к выступу в скалах, чтобы с хлопаньем крыльев усесться на тушу и начать собственный пир.
Двадцать три
Мы сидели за кухонным столом, читая рассказ.
— Боже, Кит… — вздохнула Элли. — Как ты это делаешь?
Я хохотнул в ответ:
— Колдовские чары!
Она ткнула меня в ребра острым локтем:
— Ты… — сказала она.
— Свожу тебя сума, да?
— Точно. Ты сводишь меня с ума… Что случится с ними потом?
Я пожал плечами:
— Понятия не имею.
— Брось, Кит! Как ты можешь не знать?
— Вот как-то так. Истории — живые существа, как утверждает Буш-Объелась-Груш. Может, у следующей расщелины их подстережет какое-то чудище. У них могут кончиться припасы. Может, малышка умрет или Лак сорвется с утеса…
— Боже, Кит. Я-то думала, ты просто заставляешь своих героев делать то, что пожелаешь. Составляешь план, а потом пишешь…
— Порой все так и бывает. Но когда эти люди, эти герои действительно оживают… Их уже нельзя удерживать под контролем.
Элли зашуршала страничками моего рассказа.
— Я знаю, какая концовка меня бы устроила, — сказал я. — Хотелось бы вернуть их в семью живыми и здоровыми. Вот только…
— Там вокруг полно медведей, и стервятников, и прочих хищников. Столько опасностей, что и не сосчитаешь.
— Да… Да.
— Бедняжки. Хотя, так или иначе, это всего лишь рассказ.
Я развел руки в стороны.
— Пожалуй, — хмыкнул я. — Но мать Лака является ко мне по ночам.
— Мать Лака… что делает?
— Она приходит, когда я сплю. Задабривает подарками. Просит вернуть ее сына и малютку дочь домой.
— Боже, Кит…
— И это так реально, словно происходит наяву, — добавил я.
— Потрясающе, — покачала головой Элли. — Жуть какая…
— Теперь понимаешь? — спросил я.
— Что?
— Колдовские чары. Рассказывать истории — тоже волшебство. В этом есть своя магия.
— А мисс Буш твоего рассказа еще не видела?
— Нет. Покажу, когда все будет готово. В любом случае я пишу не только для нее, но и для Джона Эскью.
— Эскью?
— Да, для него. Я говорил ему, что пишу рассказ и жду от него иллюстраций.
— Если только он вернется. Если не произошло самого худшего.
— Да, если он вернется и худшего не произошло.
— Будем надеяться, — кивнула Элли.
— Обратная сторона той же магии, — сказал я.
— Ты о чем?
— Думаю, если Лак с сестренкой будут в порядке, то и у Эскью все сложится хорошо. И наоборот: если он останется жив, то и мои герои не пострадают.
Элли распахнула глаза:
— Боже, Кит! Как это?
— Не знаю точно, — признался я. — Но не сомневаюсь: все так и есть.
Двадцать четыре
— Несчастная заблудшая душа… — вздохнула мама.
Выглянув в окно, я увидел вдали мать Эскью с ребенком на руках. Она бесцельно, безнадежно брела через промерзший пустырь.
— Бедняжка… — опять вздохнула мама. — Ты ведь не сделаешь с нами ничего подобного?
Я помотал головой:
— Нет.
— Знаю. Но от этого знания страх не исчезает… Ну что, едем? Собирайся.
Был воскресный вечер, время для нового визита в больницу. Мы забрались в машину, направились прочь из Стонигейта. В руке я держал свернутый в трубочку рисунок Эскью. Аммонит в кармане, истории — в голове.
В больничной палате мы расселись тесной группой. Разлили чай по чашкам. Дед пристально смотрел на нас и сквозь нас. Однако сидел он ровно, руки больше не тряслись, а глаза больше не пугали пустотой.
— Пап? — позвала мама.
Дед моргнул, сфокусировал взгляд заново и слабо нам улыбнулся — каждому по очереди.
Коснулся руки моего отца:
— Привет, сынок… — слабо, едва слышно прошептал он.
Когда отец встал обнять его, слезы блеснули в его глазах.
Шепча наши имена, дед дотронулся до каждого. Поднял свою чашку в тощих, скрюченных пальцах и откинулся на спинку стула.
— Совсем истрепался… — прошептал дед. Глухой, слабый смешок в самой глубине горла. Он подмигнул нам, медленно и неуверенно, вновь рассмеялся. — Опять эльфы меня похищали, да?
— Далеко же они тебя завели, — улыбнулась мама.
— Что уж теперь… — вздохнул дед, поднося к губам чашку.
— Деда, я тебе кое-что принес, — сказал я. Развернул рисунок, показал ему.
— Ну, надо же…
Взгляд деда шарил в темноте на рисунке.
— Малыш Светлячок… — прошептал дед. — В точности каким был.
— Это тебе, деда. Если хочешь, его повесят над твоей кроватью.
— Отлично. Просто отлично… — Дед улыбался, поглощенный рисунком. — Вот он, маленький озорник.
Затем подался вперед с приложенным к губам пальцем.
— А Светлячок-то является мне по ночам, знаете ли, — сказал дед. — Приходит повидаться в снах. Хочет уберечь, не дает заблудиться…
Подмигнул, поднял палец повыше:
— Только не говорите про это здешним ребятам в халатах. А то решат еще, что я из ума выжил.
Мы смеялись, но в наших глазах стояли слезы.
Потом дед уснул. Видно было, как быстро его глаза движутся под тонкими, трепещущими веками. Мне сразу представилось, что Светлячок сейчас там, рядом с дедом, присматривает за ним и не дает в обиду. Поговорив с кем-то из врачей, мой отец выяснил, что деда можно будет забрать домой на Рождество. За окном сгущалась темнота, а мы все сидели и смотрели на него. Свернутый рисунок я положил ему на колени.
Когда мы уходили, дед бормотал во сне:
— Быва-ал я молод…
Уже у самого дома мы встретили возвращавшуюся с пустыря мать Эскью.
Мама дотронулась до ее плеча, подержала за руку.
— Все будет хорошо, — сказала она. — Уверена, у Джона все в полном порядке.
Миссис Эскью опустила голову. Из свертка теплых покрывал в ее руках светилось детское личико.
— Зайдите и выпейте с нами чаю, — предложила мама.
Та покачала головой.
— Не сейчас, — сказала миссис Эскью. — Малышке пора домой, в кроватку…
Обведя наши лица рассеянным взглядом, она шагнула ко мне и схватила за руку, чтобы с жаром прошептать: