глазах моей мамы. Я тер собственные глаза, то и дело оглядываясь на испуганных детей, которые наблюдали за нами из темноты. Светлячок был из них самый яркий.
— Я написал для тебя рассказ, Эскью, — сказал я. — Собирался вручить, но ты уже куда-то пропал.
Он молчал. Пил тающий снег из сложенных ладоней. Закурил новую сигарету. Я опять коснулся его плеча.
— Ты прав, — сказал я. — Мы с тобой как родные братья. Не разлей вода.
— Ты мне друг? — шепотом спросил он.
— Да, Джон. Я твой друг.
Тридцать один
Снаружи кролики запеклись до черноты, внутри остались сырыми. Мы жевали их молча, чавкая и пуская слюни: губы мокрые от жира и крови. Джакс устроился между нами, грыз брошенные косточки.
— Частичка добра есть в каждом, — заметил я.
Эскью сплюнул в огонь.
— В каждом, — повторил я. — Нужно лишь отыскать ее, вынести к свету.
— Я грезил об этом долгие годы, — возразил он. — Воображал себе разные способы. Думал о камнях, ножах, ядах. Думал, как мы будем стоять над его мертвым телом. Какое это будет счастье.
Хмыкнув, я помотал головой:
— Это глупо, дружище.
В обращенных ко мне глазах Эскью мне привиделась бездонная тьма.
— Осторожно, Кит… — предупредил он шепотом.
Пес оскалил пасть, негромко рыча.
— Но это и правда глупо, — сказал я. — Матери и сестре нужен ты, и никто другой. Не какой-то одичавший придурок с тесаком наперевес.
Повисло долгое молчание. Мы жевали кроликов. Потом он снова обратил ко мне взгляд. Бросил остатки кролика в огонь и поднял топор. Провел лезвием по кончику большого пальца. Быстро набух алый пузырь, потом кровь закапала на землю. Эскью наставил свой топор на меня.
— Давай сюда руку, — сказал он. — Я сделаю надрез.
Не отводя взгляд от темных глаз Эскью, я протянул ему ладонь. Он схватил ее, стиснул. Лезвие полоснуло по кончику моего большого пальца. Эскью сжал наши ранки вместе, заключил оба наших пальца в кулак. Мы пристально смотрели в глубины глаз друг друга.
— Теперь я проникся тобой, ты проникся мной. Мы это чувствуем. Джон Эскью, тринадцати лет от роду, Кристофер Уотсон, тринадцати лет от роду. Мы едины теперь. Братья по крови.
Он освободил наши руки, прикурил сигарету. Я щипал кроличьи кости. Тощие дети наблюдали за нами. Светлячок среди прочих.
— Вкуси кровь, — обронил Эскью.
— Чего?
— Попробуй на вкус кровь с пальца.
Я послушно лизнул большой палец: металлический, кисловатый вкус.
— Сколько там моей крови и сколько твоей? — спросил Эскью.
Я покачал головой.
— Различить невозможно, Кит. Вкус одинаков.
— Это верно, — согласился я.
— И этот вкус неотличим от крови кролика, которого ты только что съел.
— Именно. Почти тот же, что у крови медведя или оленя.
— Ха. В самую точку, Кит. Кровь зверей, кровь людей — никакой разницы.
Натянув одеяло на плечи, он устремил неподвижный взгляд в танцующие языки пламени.
Я потер глаза, тряхнул головой, прищурился и увидел Эскью в образе мальчика в медвежьей шкуре, с прижатым к груди младенцем.
И не сдержался, потрясенно втянул воздух.
— Что? — спросил он.
— Ничего. Просто устал. Засыпаю.
— Там есть еще одеяла, — махнул рукой Эскью.
Я покачал головой.
Потер глаза. Зачерпнул талой воды из ведерка. Снова увидел медвежью шкуру, прикрывшую плечи Эскью. Услыхал тихий плач малютки.
— Ты нужен им, Эскью, они любят тебя. Если вернешься, сможешь им помочь. У них будет кто-то, готовый их защитить. Даже у твоего отца появится кто-то, кто защитит его от него самого.
Он уставился на меня, сузив глаза, — так, будто вглядывался в низко висящее рассветное солнце. Я содрогнулся. Опять потер глаза, потом уши, помотал головой. Пожевал губу. Малышка на груди у Эскью захныкала громче прежнего.
У меня опять перехватило дыхание.
— Эскью! — прохрипел я.
— Что происходит?
Я покачал головой.
— Ничего. Сны. Ничего особенного… — пробормотал я и потянулся, чтобы коснуться его руки. — Эскью… Вернись домой. Позаботься о сестренке.
Опять сузил глаза. Сунул руку под медвежью шкуру, нашептывая слова утешения. Тощие дети вздохнули. Шажок за шажком, они придвинулись к нам из глубин темноты и стояли уже совсем близко. Не сводили с нас внимательных глаз. Наблюдали.
Я качал головой, всматриваясь в циферблат на запястье. Уже так поздно! Глубокая ночь, самая долгая ночь в году. Голова кружилась от дыма, сонливости и плывущих перед глазами картин. Закрыв глаза, я увидел ночь столь темную и долгую, что она длилась вечно. Открыл — и увидел Лака, который выглядывал из своей медвежьей шкуры.
— О чем был рассказ? — спросил Эскью.
— Какой рассказ?
— Тот, что ты собирался мне показать.
— Про одного мальчика, который жил в этих местах в давние времена, в эпоху, неизмеримо далекую от нашей…
Дитя продолжало всхлипывать. Я протянул руку, коснулся плеча Эскью.
— Это ты! — вздохнул я.
— А кто еще?
— Я так устал, Эскью… Нужно поспать.
— В углу полно одеял.
Он подбросил в костер еще веток: огонь заполыхал ярче, а дым повалил с новой силой. Мы завернулись в одеяла и улеглись на каменистую землю рядом с кострищем. Закрыв глаза, я увидел присевшую рядом мать Лака, цветные камушки на ее протянутой ладони. Губы ее беззвучно шевелились: «Верни его домой».
— Рассказывай.
— Я слишком устал, Джон.
— Давай, рассказывай.
«Верни его домой», — повторила женщина.
Плач ребенка шел прямо из груди Эскью, из самого его сердца.
— У этого мальчика было имя? — спросил Эскью.
Я бросил взгляд сквозь языки пламени — глаза моего друга мерцали под складками косматой шкуры. Я смежил веки и мысленно обратился к полузабытой канве своей истории.
— Звали его Лак… — пробормотал я, принимаясь за повествование. Словно пересказывал давнишний сон.
Тридцать два
Когда я приступил к рассказу, она проступила из густейших теней, из самой темноты, из недр земли, из глубин времени. Она явилась из бесконечного туннеля и встала на пограничье между тьмою и светом. Она задержалась там ненадолго, за спинами тощих детей, постояла за Светлячком. А затем сделала еще шаг, продолжила путь, проплыла между ними, прошла сквозь них. Я наблюдал сквозь щелки опущенных век. Я смотрел, как она мерцает, как она меняется позади пламени. Я смотрел, как она выходит в широкую часть туннеля, перед самой развилкой. Она была укутана в звериные шкуры. Ее ноги были обмотаны кожей, скрепленной сухими жилами. Она присела на корточки у стены — под рисунками зверей, под портретами демонов, под выцарапанными именами — и остановила на мне внимательный, пристальный взгляд. Я продолжал свой негромкий рассказ. Когда я дошел до схватки в пещере, потери младенца и исчезновения Лака, ее глаза наполнили мука и тоска.
— Я прямо вижу это… — пробормотал Эскью. Он лежал у огня напротив, с закрытыми глазами. — Сумею нарисовать, как все было.
— Замечательно… — прошептал я.
— Продолжай, — попросил он. — Рассказывай. Только не останавливайся.
И я рассказал всю историю, им обоим. Щурясь, я всматривался ей в глаза. Там я увидел радость, когда Лак одержал победу над медведем, и страдание — когда он вернулся к опустевшей пещере. Казалось, еще немного, и она заговорит со мной, объяснит свой поступок, укажет верный путь Лаку и малышке. Но нет, она лишь подняла ладони и, огорченная своим бессилием, беззвучно выдохнула: верни их домой, верни их домой.
— Ты опять замолчал, — сказал Эскью. — Продолжай. Не вздумай уснуть.
Он глядел мне в лицо и не видел никого, кроме меня.
— Рассказывай, — прошептал он.
И я рассказывал. Об удачном броске топора, об оленьем молоке пополам с кровью на губах у странников, о надежде, которая крепла в сердце Лака. Он спешил попасть на юг. Укутанная в медвежью шкуру, малышка мирно спала у его груди. Огромные черные птицы описывали круги позади, опускаясь к только что покинутому людьми выступу в скалах.
Весь день они шли по утесам высоко над ледяными полями. Лак поил сестренку топленым снегом, убаюкивал ее нежными словами. Грыз запасенные впрок полоски оленины. Короткий день подошел к концу, и в мир явилась ночь. Они укрылись в неглубокой пещере над отвесным каменным склоном, и Лак сложил костер из шипастых веток хилых, скрюченных деревьев, которые росли из трещин скалы над обрывом. Он уснул, привалившись к лохматому боку пса Кали; в уютном гнездышке между братом и собакой малышке было и безопасно, и тепло. Мальчику снилась его семья. Снилось, что они, все вместе, оказались в просторной пещере с высоким сводом. Снаружи, за пышными травами речного берега, под ярким солнцем, висящим в самом центре небес, струилась свободная ото льда вода. Широкая зеленая долина тянулась ввысь — к горам, укрытым густыми лесами. Из вод реки, сверкая чешуей, выпрыгивали рыбы. Деревья гнулись под тяжестью плодов, высокие травы — под ношей семян. Вся семья свободно разлеглась на речном берегу, наслаждаясь теплом и светом; голенькая малышка радостно гукала, брыкаясь на мягком ковре мха, в окружении ярких цветочных бутонов. Всего лишь сон. Проснувшись, Лак встретил новое угрюмое утро среди холодных льдов и камней. Солнце медленно ползло по морозному небу, костер потух, и от холода у мальчика ломило кости. Они выпили топленого снега, пощипали оленьего мяса, набрали горсть жестких сухих ягод с чахлых кустов у края пропасти и продолжили путь.
Их путешествие казалось Лаку нескончаемым; повсюду вокруг — только горы, только льды. Короткие холодные дни сменялись долгими ночами, темными и морозными. С дороги на юг они не сбились лишь благодаря указаниям низко висевшего солнца. Спали, укрываясь от ветра в неглубоких скалистых впадинах, а порою и просто в расщелинах. Однажды Лаку повезло убить еще одного оленя; в другой день отличился Кали — пес принес в пасти окровавленную кроличью тушку. На дне долин далеко внизу они видели медведей, мамонтов, бизонов. Каждый день в вышине над ними собирались темные хищные птицы. Завернутая в медвежью шкуру малышка понемногу теряла в весе. Пес едва волочил лапы и часто скулил. Кости мальчика туго обтянула кожа; его пальцы била дрожь, когда он поил сестренку или высекал искры ради костра. Каждый день, проснувшись, он трясущимися руками ощупывал малышку, почти уверенный в том, что та больше не дышит. И все же они двигались дальше на своем пути к солнцу, упрямо цепляясь за жизнь. Они шли, пока силы не покинули их, надежда не оставила, а тропа не уперлась в неодолимую стену. Очередное утро застало Лака на нетвердых ногах, которые отказались ему подчиниться. Всего один неловкий шаг по льду стал роковым: мальчик поскользнулся и, упав навзничь, кубарем скатился в глубокую вымоину, где застыл без движения. Долго ли Лак пролежал там без чувств, было неясно, но, очнувшись, он счел и себя, и сестренку обреченными на верную гибель. Сунув руку в складки медвежьей шкуры, он нащупал там холодное, окоченевшее тельце. Едва дыша, Лак вознес богу Солнца последнюю молитву, п