рося его лишь о том, чтобы конец их был скор и наступил прежде, чем к упавшим слетятся черные птицы. Затем он крепко прижал к себе сестренку и в тусклых лучах низко висящего солнца соскользнул вместе с нею в глубочайшую тьму, без единого просвета.
Я умолк. Сощурился сквозь языки пламени — мать Лака сидела, скрыв лицо ладонями, и слезы бежали по ее пальцам. Сквозь эти пальцы она смотрела на меня, умоляла меня взглядом.
— Не останавливайся, — прошептал Эскью.
Он лежал, обратив лицо к огню, с закрытыми, словно во сне, глазами. В танцующих отсветах костра одеяло, которым он был укрыт, предстало на миг медвежьей шкурой, а потом опять обернулось куском шерстяной материи. В шипении и треске горящих веток слышался тихий младенческий плач. Мир закачался, переносясь в далекое прошлое и уже через миг возвращаясь обратно.
— Продолжай, Кит. Просто продолжай.
— Эскью, — шепнул я.
— Что такое? — Эскью приподнял голову и посмотрел на меня. Я же перевел свой взгляд на мать Лака.
— Там… — кивнул я.
Он повернулся, вгляделся во мрак сквозь затухающее пламя.
— Надо сузить глаза, Джон. Прищуриться…
— Что там?
У него вдруг перехватило дыхание. Эскью увидел. Его глаза полезли из орбит.
— Так и есть… — прошептал он. — Все как я и говорил, верно?
Эскью поднял ладонь — словно бы в знак приветствия. Женщина смотрела на нас глазами, полными тоски и отчаяния.
— Говори, — прошептал он. — Не останавливайся, Кит. Рассказывай дальше.
Я закрыл глаза, подобрал оборванную ниточку своего повествования и потянул за нее.
Лак крепко прижимал сестренку к груди, неподвижную и тихую. Вместе с нею он сошел во тьму и услышал голоса предков — мертвые голоса, что взывали к нему, приветствуя. Предки звали его, направляя все глубже и глубже шепотом и касаниями пальцев. Ощущая их на своих плечах, Лак вошел в огромную пещеру, куда попадают все те, кому приходит время умереть, — в ту пещеру, где не горят костры, а лучи солнца не освещают входа. Там, в этой тьме, он уселся отдохнуть, опершись спиною о стену и прижав к сердцу сестренку, в окружении незримых фигур, в обществе бессчетных поколений своих предков. Но негромкий, слабенький плач малышки, прозвучав вдруг в этом темнейшем из всех мест, вернул сюда свет — единственный крошечный лучик. Тихо хныча, девочка заворочалась в шкуре, царапая ручонками грудь брата. Плач ее окреп, и мальчик шевельнулся сам, открыл глаза. Свет усилился, и мальчик понял вдруг, что лежит, придавив сестренку своим телом. Лак перевернулся на бок, и завернутая в медвежью шкуру малышка оказалась прямо перед ним. Свет был бесконечен и ослепительно ярок, он изливался в узкую вымоину с такой силой, что мальчик не мог повернуть голову к его источнику. Малышка уже кричала во все горло, наполняя весь мир своим голосом, своим голодом, своею жаждой жизни. Лак сделал новую попытку обратить глаза к солнцу, но сила света была нестерпима. Пот залил его кожу, в костях заплясало жаркое пламя. Тогда он обратил взгляд вниз по склону, вдоль неровных краев вымоины, в которой лежал. Внизу под ним раскинулась зеленая долина, где блистали свободные ото льда речные воды, где росли фруктовые деревья и качались высокие травы. По поросшим лесами склонам медленно шли оленьи стада, над которыми кружили стайки птиц в ярком оперении. Там были и люди — в легкой одежде из шкур, с ожерельями на шеях и рисунками на телах, с перьями в волосах. Мальчик смотрел на них, не веря своим глазам. Его сестренка все плакала, и в этом крике Лаку слышались слова: «Так будет вновь. Так будет вновь. Так будет вновь».
Но льды вернулись.
Замерзшая долина. Низкое солнце. Пустой желудок. Лак прижал к себе малышку, напоил ее каплями растопленного в ладони снега. Выбрался из злополучной вымоины, вскарабкался на голый утес и побрел дальше. И все же мальчик видел солнце в самом центре небес. Слова бога согрели ему сердце. В тот самый день Лак впервые заметил далеко внизу, среди льдов, маленькие фигурки людей, закутанных в меха и шкуры. И начал долгий спуск навстречу этим людям, с отвагой и надеждою в сердце.
Тридцать три
Я видел, как, слушая рассказ, Эскью уронил голову на грудь. Дыхание его замедлилось, сделалось глубоким. Джакс тоже спал. Угли в кострище начинали бледнеть, угасая. Только мать Лака не сводила с меня внимательных, смиренных глаз. Я плотнее закутался в свои одеяла, вновь погружаясь в свое вечно длящееся повествование. Мой голос шелестел и журчал, рассказывая о неделях, проведенных Лаком на ледяной равнине, и о пристанищах, данных путникам семействами, которые не были их собственным. Я вел рассказ о том, как малышка постепенно крепла, набираясь сил. Описал те травяные заплатки, что начали встречаться во льду по мере продвижения Лака южнее, о пробитых во льду свободных потоках воды, о солнце, что забиралось все выше на небосклоне.
Расспрашивая людей, мальчик пытался узнать о судьбе, постигшей его родных. Ему говорили, что их видели, случайно встречали. «Да, — говорили незнакомцы, — эта семья несла историю о похищении ребенка медведем и о потере сына, бросившегося в погоню за зверем». Лак шел по следу этого рассказа. Многие дни он шел, прислушиваясь к историям, прежде чем ему указали дорогу к речному берегу, где сквозь лед начала пробиваться трава, в которой сияла россыпь мелких цветных бутонов, где в скале зиял вход в просторную пещеру. У входа Лак замер в нерешительности. Внутри пещеры, далеко в темноте, горело пламя костра. Вокруг сидели сгорбленные фигуры.
Малышка тихо заплакала, и пес Кали вторил ей, скуля.
— Ай-е-е-е-е-е! — негромко позвал Лак. — Ай-е-е-е-е-е!
Призрак эха отразил его голос от каменных стен далеко впереди.
— Это Лак! — уже громче крикнул он. — Это малышка Дал у его сердца, принесенная сюда издалека. Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!
Эскью шевельнулся во сне, тихо застонал. Мать Лака сидела, протянув ко мне руки, готовая встретить детей. Я вгляделся в ее глаза.
Мальчик ступил внутрь.
— Это Лак! — позвал он. — Это малышка Дал…
Освещенные пламенем костра, к нему обратились лица. Множество гладких детских лиц и одно лицо в морщинах: отец Лака выглядел теперь слабым и немощным. Мать Лака радостно вскрикнула и поспешила встать, чтобы обнять пришедших.
Мы пристально смотрели друг на друга в неверном свете тлеющих углей.
Эскью опять шевельнулся во сне, чтобы затем успокоиться.
— Продолжай, — прошептал я. — Не останавливайся.
Он поднялся со своего места у костра. Распахнул медвежью шкуру и показал сестренку, надежно укрытую у самого его сердца. Его мать тоже встала, чтобы заключить в объятия.
Я наблюдал. Ждал, чтобы видение потускнело, ведь история была уже рассказана. Но затем мать Лака выпустила сына из объятий и подошла, чтобы низко склониться передо мной. Я видел слезы в ее глазах, ощутил ее теплое дыхание. Она подняла мою ладонь и вложила в нее горсть цветных, ярких камушков. Коснулась легонько моей щеки. А потом, вместе с сыном, покинула узкий круг света от тлеющих углей и прошла сквозь кольцо таращащихся на нас лиц, возвращаясь в глубочайшую тьму.
Я спал в окружении одной лишь черной пустоты. И не знал ничего больше, пока, мерцая и переливаясь огоньками, ко мне не подбежал Светлячок, пока меня не обняли твердые руки деда.
— Кит, — прошептал он. — Кит…
— Деда!
— Ты не горюй, Кит. Они придут. Они нас отыщут.
Тридцать четыре
Не меньше миллиона лет я пролежал у потухшего костра, в кромешной темноте, цепляясь за дедовы руки. Но потом из туннеля послышался звук далеких шагов, блеснули отсветы чьей-то лампы.
— Джон… — прошептал я. Протянул руку над остывшими углями, похлопал по плечу. — Джон.
Он что-то прохрипел, просыпаясь. Зашевелился:
— Чего тебе?
Где-то в темноте зарычал Джакс.
— Тихо, дружочек, — сказал Эскью псу. — Сидеть.
Звуки шагов все приближались. По стенам туннеля метался свет фонаря.
— Теперь ты выйдешь отсюда? — тихо спросил я.
Нет ответа.
— Джон…
— Да, теперь выйду.
— Кит! Кит Уотсон!
Я улыбнулся. Искаженный эхом, до нас долетел голос Элли.
— Сюда! — крикнул я. — Мы здесь!
— Кит! Кит!
— Элли!
— Мне всю ночь снилась хнычущая кроха, — сказал Эскью. — Я нес ее на руках, берег от опасностей. Прямо как тот парнишка из твоего рассказа, когда он заботился о сестре.
Элли подходила все ближе, не переставая звать меня по имени.
— На моей груди, у сердца, осталась пустота, и я нуждался в этом дитя, хотел заполнить пустоту… — Выбросив вперед руку, Эскью сжал мое запястье. — Это все случилось на самом деле, правда? Мы это видели.
— Да, — кивнул я.
— И это я ушел с их матерью? Какая-то часть меня?
— Да. Я видел, как ты подошел к ней, а потом вы оба исчезли.
В моем, крепко сжатом, кулаке перекатывались твердые камушки. Реальнее реального.
— А проснувшись, — продолжал Эскью, — я не сразу понял, где оказался. Я ждал, что проснусь в пещере, рядом с матерью и сестренкой. В далеком прошлом, за тысячу тысяч лет до наших дней.
Я услышал, как у Эскью перехватило горло. Как он втянул воздух.
— Мне страшно, — прошептал он.
— Все в порядке, Джон. Я постараюсь помочь, мы ведь братья по крови.
Затем Элли оказалась рядом. Посветила фонариком в наши лица. Мы сидели, завернувшись в грязные одеяла, у остывшего кострища. Джакс тихонько рычал, но завилял хвостом, когда на него упал сноп света. Саму Элли мы толком не видели: лишь темный силуэт позади фонарика.
— Боже, Кит! — повторяла она. — Боже, Кит!
Подойдя, она присела рядом. Посветила себе в лицо, выкрашенное серебром. На ней был костюм ледяной девочки, на пальцах — длинные острые когти.
— Там такое творится! — сообщила Элли. — Люди ковыряются подо льдом, тралят реку, пытаясь тебя найти. Твои родители приходили к нам поздно ночью, а утром вернулись опять. Говорят, должна же я что-то знать. Но я молчала. Не передала им твоих слов насчет Эскью. А потом сообразила сама. Отправилась к Бобби Карру и трясла это ничтожество, пока он не проболтался. Но все равно ничего не рассказала. Никого не хотела обнадеживать раньше времени.