Луч ее фонарика уперся в черные разводы на лице Эскью.
— Боже, Эскью! — ахнула Элли. — Посмотрел бы ты на себя…
Коснулась моей руки:
— Там все с ума сходят, Кит. Что этот тип сотворил с тобою?
— Ничего, Элли.
— То есть у тебя все хорошо? — спросила она.
— Да, мы оба в полном порядке.
— Ха! Кто бы сомневался… Так и знала, что дело опять в этом тупом дикаре и его идиотских играх… — Элли опять посветила на него. — Черт тебя подери, Эскью! Знал бы, как ты меня бесишь!
Потом она рассмеялась:
— Ладно, пошли. Собирайте вещички и давайте вылезем отсюда, пока тут все не рухнуло.
При свете ее фонарика Эскью вылил талую воду из ведерка на угли и пепел костра, бросил туда же свои нож и топорик. Мы сложили одеяла, причем мне пришлось повозиться: я так и держал свой кулак крепко сжатым. Последний раз заглянув в темноту уходящих глубже туннелей, мы увидели там блеск настороженных глаз Светлячка, мерцание огней на его коже.
— Ну же, пошли, — взмолилась Элли. — На что вы там уставились?
И она повела нас от развилки к выходу.
Спотыкаясь, мы прошли туннелем шахты, перебрались через каменный завал, миновали кирпичный свод при входе и продрались через заросли боярышника. Узкую лощину щедро заливало солнце, и мы прикрыли глаза ладонями, спасаясь от его ярких лучей. Элли залилась звонким смехом:
— Поглядите на себя! Только поглядите!
Мы с Эскью уставились друг на друга: оба по самые уши в разводах крови и грязи, с чумазых лиц таращатся круглые глаза. Даже Эскью покатился со смеху.
Я поднял на раскрытой ладони яркие цветные камушки.
— Что это? — спросила Элли.
— Дары, — ответил я.
Эскью протянул руку, чтобы коснуться камней. Его глаза сияли, когда он вгляделся в мои собственные.
— Боже… — протянула Элли. — Что между вами происходит?
Я сжал камушки в кулаке.
— Не переживай, — ответил я. — Мы обо всем тебе расскажем.
И мы направились назад, по колено в застывшем снегу.
Перед тем, как подняться на склон, за которым лежал Стонигейт, Элли остановила нас. Она приняла эффектную позу в своем серебряном одеянии, высоко воздела свои серебряные когти и запрокинула к солнцу свое серебряное лицо.
— Я вырядилась так для репортеров, — сообщила она. — Мне не будет отбоя от фото- и телекамер. Девочка, которая возвращала пропавших мальчиков на сцене, проделала это и в реальной жизни. Элли Кинан: актриса и спасатель, средоточие живительной силы тринадцати лет от роду.
— Ты выглядишь великолепно, — признал я.
— Благодарю за комплимент, мистер Уотсон. Что скажете вы, мистер Эскью?
— Великолепно… — пробурчал тот.
Элли важно кивнула:
— Нам придется вплотную заняться вашей жизненной позицией, мистер Эскью. Впрочем, пока что сойдет и так.
И мы продолжили свой путь в Стонигейт: почерневший мальчик с костяными ожерельями и рисунками на коже, добрая-и-злая «ледяная девочка» с серебристой кожей и острыми пальцами-когтями, а позади — дикий пес Джакс. Между ними шел и я сам, с зажатой в кулаке горстью древних камушков.
Часть третья. Весна
Раз
Камушки лежат в небольшой миске на моем письменном столе — рядом с аммонитом, резной фигуркой пони и окаменевшей корой дерева. Тут же стоит и дедова старая шахтерская лампа. Его свадебная фотография висит передо мной на стене. Его голос звучит в моей голове, его песни и рассказы текут в моих жилах. За окном лед окончательно сошел, и наш пустырь покрыла яркая весенняя зелень. Дети играют там, в футболках и джинсах. Они резвятся в этот первый по-настоящему теплый день в году, выбивая подошвами облачка пыли, которые еще долго висят в ярком солнечном свете. Мимо течет река. Лед так и не сомкнулся на середине потока.
Когда начинается весна? В марте? В день, когда часы переводят на час вперед? Или на самом деле весна начинается с рассветом после самой долгой ночи в году, ночи зимнего солнцестояния? С этого момента дни начинают прибывать, а ночи делаются все короче. Вращаясь, мир вновь подталкивает нас к солнцу.
Значит, когда мы покинули заброшенную шахту, чтобы вернуться в Стонигейт, весна уже наступила. Весна была с нами уже на Рождество. Этой весной мой дедушка приехал, чтобы в самый последний раз побыть с нами и переночевать под крышей собственного дома.
Мы увидели снующий по реке маленький полицейский катер. Увидели людей в униформе, которые вместе с нашими соседями ковыряли снег у зарослей боярышника. Увидели группы озабоченных взрослых, беспокойные горстки сгорающих от любопытства детей. Увидели, как наше возвращение заставило их обернуться, вздохнуть с облегчением. Послышались возбужденные крики: «Вон они! Смотрите! Они вернулись!» Дети бросились нам навстречу, вверх по заснеженному склону, пораженные будто бы волшебным явлением тех, кого уже считали пропавшими навсегда. Сбившись вокруг, они так на нас таращились, словно воочию увидали каких-нибудь призраков, порождения чьих-то ночных кошмаров.
— Только поглядите на них, — шептались дети. — Смотрите, в каком они виде!
Уперев руки в бока, полисмены молча стояли поодаль, бесстрастно нас разглядывая. Малыши неуверенно тянули к нам руки, дотрагивались — и со смехом и гиканьем убегали в Стонигейт, спеша доставить добрые новости. На окраине Стонигейта нас встретила мать Эскью с ребенком на руках, выбежавшая к нам из тупика с глубокими ямами в асфальте.
Добежав, она встала перед сыном, и тот обхватил ее заодно с сестренкой своими большими грязными руками; они плакали и плакали, все втроем. Очень не скоро она смогла оторваться от Эскью и подойти ко мне. Она схватила меня за руки; щеки в разводах от пепла, который покрывал лицо ее сына. Кольца и ногти больно впились в мою кожу.
— Ты вернул его домой… — медленно произнесла она. — Ты и правда вернул его домой!
— Как и я! — не выдержала Элли.
— Да, — сказала миссис Эскью и чмокнула ее в серебряную щеку. — И ты тоже. Вы оба.
Мы с Элли двинулись дальше. Она подпрыгивала и кружилась в танце, склоняла набок свое серебряное лицо и угрожающе шевелила блестящими когтями. Да-да, отвечала она на расспросы. Да, именно она знала, где нас искать. Именно она вывела нас наружу и вернула домой.
Задыхаясь от возбуждения, Элли уцепилась за мой локоть.
— Они были в отчаянии, — объяснила она. — Совсем обезумели от страха.
Когда мы подошли к границам пустыря, свернув на улицу, ведшую к нашему дому, родители выбежали к нам навстречу. Меня била дрожь.
Они уже сочли меня погибшим. Вообразили, что больше никогда не увидят меня живым. Представляли, как крюк трала выуживает из реки мое безжизненное тело, как люди находят меня насмерть окоченевшим в глубоком снегу — или где-нибудь в темном проулке, с проломленным черепом или с ножом в сердце. Как мне было поведать им о силах, какими обладали призраки и истории, о пещерах и туннелях в наших собственных головах, о мальчике и его матери, явившихся из глубин темного, скованного льдами прошлого? Как было поведать им о мертвых детях, что окружили нас кольцом, присматриваясь и перешептываясь? О Джоне Эскью, тринадцати лет от роду, и о Кристофере Уотсоне, тринадцати лет от роду? Как я мог открыть им правду о камушках, вынесенных в кулаке из темноты старых туннелей? Но я все же рассказал о боли и страхе Эскью, о его одиночестве. Рассказал о скрытом внутри него ребенке, у которого не было и малейшего шанса вырасти. Рассказал, что и в нем, и во мне было нечто такое, что притягивало нас друг к другу, словно мощный магнит.
— Джон Эскью, — повторили родители. — Этот разгильдяй Эскью…
Они внимательно меня осмотрели, выискивая раны или синяки.
— Что он с тобой делал? — спросили родители.
— Ничего, — ответил я. — Ничего. Он стал моим другом.
Те же вопросы задали мне и полицейские. Они сидели за кухонным столом и потягивали чай — мужчина и женщина в темной униформе.
— Что он с тобой делал?
— Ничего.
— Нам ты можешь довериться, — положив ладонь на мою руку, вкрадчиво произнесла женщина. — Ничего не бойся. Влетит только ему, не тебе.
— Это правда, — возразил я. — Ничего особенного не произошло. Я отправился на поиски. Мы поговорили, съели приготовленных на костре кроликов. Было уже поздно, и нам пришлось заночевать в старой шахте. Утром мы выбрались наружу.
Полицейский воздел глаза к потолку, повернулся к моим родителям и с досадой покачал головой.
— Можно вызвать доктора, провести обследование, — заметил он.
Все повернулись ко мне.
— Без толку, — ответил я. — Нечего обследовать.
Затем я показал им ранку на подушечке большого пальца.
— Только это, — пояснил я. — Эскью сделал надрез топором. Мы с ним стали братьями по крови.
Мужчина-полицейский опять покачал головой.
— Дети, а? — восхитился он и зачиркал в записной книжке. — Ты хоть представляешь, какие трудности всем создал? Мы тут не в игрушки играем, понимаешь?
Потом оба ушли. Задержались в дверях пошептаться с моими родителями. «Тут мы бессильны, — услышал я. — Постараемся быть начеку. Уже провели беседу с младшим Эскью, но он не выдал ничего, за что можно зацепиться… Ох уж эти окаянные Эскью… У полиции давние счеты с их семейством… Глаз не спустим».
Мама с отцом вернулись на кухню. Мы посидели все вместе, и они пожирали меня глазами — так, словно взгляды могли удержать меня на месте, не дать потеряться. Вместе мы и заплакали, и обнялись, и сказали: нет, такое никогда больше не должно повториться. Потом речь зашла о возвращении дедушки домой, и мы начали к нему готовиться.
Мы прибрались в комнате по соседству с моей. Мы застелили кровать и отогнули краешек одеяла. Мы протерли свадебную фотографию и до блеска надраили шахтерский фонарь. Мы развесили блестящую мишуру и елочные игрушки на его окне. Мы отыскали подходящую рождественскую открытку: дети, играющие на льду замерзшей реки. На обороте мы с любовью вывели: «Добро пожаловать домой!» — и подписались, все трое.