ДВА
Мы попали в газеты. Какой-то репортер даже явился поговорить со мной, но отец не впустил его в дом. Та же судьба ждала и фотографа. Так или иначе, Элли все равно отправила в редакцию свой снимок в костюме «ледяной девочки». К нему она приложила письмо, в котором называла себя спасительницей и намекала на ждущую своего рассказчика историю, полную опасностей, подвигов и колдовских чар. Когда в понедельник вышел свежий номер, там обнаружились всего пара строчек о нас с Эскью, а об участии Элли даже не было упомянуто.
Под заголовком протянулась надпись: «Когда же эти смертельные ловушки будут наконец замурованы навсегда?», а рядом расположилась фотография аккуратно заложенного кирпичом прохода в скале. Далее следовала длинная статья об опасностях, которые таят в себе старые шахты, и призыв к началу кампании проверок, все ли они засыпаны и надежно ли запечатаны.
— Всегда у них так, — вздохнула Элли. — Отличная история, почти сенсация — а они в упор ее не видят!
В канун Рождества ее снимок все же был напечатан на развороте с обзором местных новостей: Мисс Элисон Киган, 13 лет. Маленькая звездочка рождественской постановки школы Св. Фомы.
Элли примчалась к нашему крыльцу, размахивая газетой.
— Ты это видал? — задыхалась она. Проскочив мимо меня, она вбежала в кухню и развернула газету на столе. — Они даже не могли без ошибки написать мою распроклятую фамилию! Мне хочется рвать на себе волосы! Ни словечка о сюжете или хотя бы о роли, которую я сыграла! «Маленькая звездочка»! За кого они меня принимают? За Ширли, мать ее, Темпл[4]? Боже, Кит!
— Элисон!
То была моя мама, вставшая на пороге. Элли ахнула и прикусила губу.
— Извините, миссис Уотсон, — сказала она.
Мама кивнула:
— Извиняю.
— Как вам это? Газету видели? — негодовала Элли. — Они даже мою фамилию…
— Какой знакомый голос! — крикнул из гостиной дед.
Заглянув туда, Элли увидела его в кресле, с пледом на коленях.
— Мистер Уотсон! — крикнула она.
— Точно, — кивнул дед. — Он самый. А ты — та славная девчушка, маленькая озорница, не так ли?
— Да! Да, это я!
— Что ж, тогда двигай сюда, выпей со стариком чашечку чая. Да прекрати выносить мозги этому парнишке и его матери!
Три
Дед прибыл как раз этим утром, в самый канун Рождества. Отец доставил его домой на машине. Одетый в свой лучший костюм из старого гардероба и с пледом, наброшенным на плечи, старик нетвердой поступью прошел в заснеженный сад — и встал там, тяжело опираясь на трость. Его тело мелко дрожало, глаза слезились. Дыхание легкими облачками повисало в воздухе. Постояв, он оглянулся и долгим взглядом уставился на пустырь за приоткрытой калиткой.
Подойдя к деду, я бережно взял его под локоть.
— Вот и ты, Кит, — сказал он. — Так хорошо снова оказаться дома…
Дед постоял еще немного, опершись на мою руку, и мы вместе глядели через пустырь на реку, где солнце блестело на льду и плясало в струях, где дрожал чистый воздух, а по берегам играли тощие дети — выходцы из заброшенных, заваленных шахт.
Я даже не услышал — ощутил его вздох.
— Какое все-таки волшебное место, этот мир, — прошептал дед. — Не забывай об этом.
Я улыбнулся и помог ему войти. Старик совсем ослаб и весь как-то усох: пиджак свободно болтался на его хрупких плечах. Он уселся перед телевизором, по которому вовсю крутили праздничные концерты, пил чай и ковырял ложечкой рождественский пудинг. Когда началась трансляция праздничной службы, дед принялся подпевать — хрупким, дрожащим голосом:
Зима была холодной, и ветер злой стонал,
Земля совсем промерзла, и реки лед сковал,
И все покрыто снегом, и снег валит стеной,
Давным-давно то было холодною зимой…
Мы с мамой сидели рядом с ним. Всякий раз, останавливая на нас взгляд, дед словно бы заново вспоминал, кто мы такие. После глаза его прояснялись, а на губах расцветала радостная улыбка. Выпив бокал хереса, дедушка уснул: голова закинута на подголовник кресла, глаза беспокойно снуют под тонкими веками.
Потянувшись, мама пригладила ему волосы.
— Прекрасный человек, — прошептала она, а после и меня погладила по голове, в точности тем же жестом. — Посиди с ним, Кит.
Выключив телевизор, мама вышла из гостиной и занялась подготовкой к первому дню Рождества.
Я подсел к столу и раскрыл блокнот, чтобы дописать завершение истории Лака — ту часть, что я поведал Эскью в заброшенной шахте. Когда я дописывал последние предложения, дед уже успел проснуться и наблюдал за мной.
— Все хорошо? — негромко спросил я.
Дед сузил глаза, пытаясь разглядеть меня получше, пытаясь вспомнить.
— Это Кит, — напомнил я.
— Так и есть. Конечно, это он…
Мы тихонько посмеялись вместе, старый да малый.
— Эльфы тебя похищали? — спросил я.
Старик прикрыл глаза, улыбаясь:
— В моей голове полно пещер и туннелей, внучек. Мудрено не заблудиться.
Я царапал бумагу. Не сводя с меня взгляда, дед тихо запел: «Бывал я молод, и в расцвете си-и-ил…»
— Это точно было, я уверен.
— Чего?
— «Чего?» Это был ты, разве нет? Ты, да я, да Светлячок, с пару ночей тому. Я не ошибаюсь?
— Да, деда. Не ошибаешься.
Дед пропел еще куплет.
— Странное это дело — память… — задумчиво сказал он. — Нынче уж не понять, что из воспоминаний сон, а что — реальность.
Съев еще кусочек пудинга, старик закрыл глаза, задремал вновь.
Потом в дом ворвалась возмущенная Элли с газетой в руках, и дед крикнул нам из гостиной:
— Какой знакомый голос!
Элли выпила с ним чаю и попробовала пудинг. Улыбаясь, дед объявил ей:
— Ты тот бесенок, что доводил мою благоверную до белого каления!
— Именно! — хмыкнула Элли. — Все правильно, мистер Уотсон.
— Ах ты, проказница, — погрозил ей пальцем дед. — Славная девчушка, маленькая озорница. Ты спой нам, голубушка.
Она встала перед ним. Запела и, кружась в танце, подхватила ладони старика, чтобы раскачивать их в такт песне, которую тот негромко подхватил:
Эй, парни, замолчите хоть на миг,
и я спою о чудище кова-арном!
Эй, парни, замолчите хоть на миг,
я расскажу, как побежден был Червь…
Ближе к концу Элли запела потише, а потом склонилась перед креслом и бережно уложила дедовы ладони ему на колени. Песня сопроводила старика в сон, и, закрывая глаза, он безмятежно улыбался.
Четыре
Утро Рождества. Я проснулся от его стука в мою дверь, его слабого голоса. Еще очень рано, едва брезжит рассвет. Я крикнул, чтобы он не стеснялся. Улыбаясь, дед стоял на пороге в своем домашнем халате.
— Счастливого Рождества, Кит, — сказал он.
— Счастливого Рождества, деда.
Старик приложил палец к губам:
— Иди-ка, глянь.
— Чего?
— Небольшой сюрприз. Иди и посмотри, только на цыпочках.
Мы проскользнули в его комнату. Дед включил свет — на окне заблестели елочные игрушки и мишура — и дал мне листок бумаги с серебристо-красной надписью:
— Это тебе, — сказал он.
Я покрутил головой в поисках подарка: памятные вещицы на полках, окаменелости, маленькие резные фигурки, старые снимки друзей по шахте, шкаф с торчащей из дверцы манжетой белой сорочки, шлепанцы на полу, свадебная фотография и кровать с отпечатком его чахлого тела.
— Что именно? — спросил я.
Дед ухмыльнулся:
— Всё это. Всё теперь твое.
Я не знал, что и ответить ему.
— Кое-чем мне придется еще какое-то время попользоваться, — пояснил он. — А потом все перейдет к тебе, и ты сохранишь это или выбросишь, уж как вздумается. Все теперь твое.
Я заново обвел взглядом комнату; восход уже протянул сюда свои лучи, и дедовы подарки начинали светиться. Но не ярче его собственных глаз.
— Более всего я хотел бы тебе передать то, что внутри. Те истории, те воспоминания и те сны, что поддерживают жизнь в этом мире.
Он сжал мою руку.
Я коснулся фотографий, окаменелых кусочков дерева, манжеты белой сорочки — все они горели жизнью моего деда, его историями, воспоминаниями и снами.
— Хорошо? — шепнул он.
— Ага. — Я обнял его обеими руками и не отпускал. Точно так же мы держались друг за друга в самых темных туннелях наших видений. — Спасибо тебе, деда.
Он вздохнул.
— Когда-нибудь, — прошептал старик, — меня здесь уже не будет. Ты понимаешь. Кит? Но я буду жить и дальше: в твоем сердце, а затем и в сердцах твоих детей и внуков. Мы живем вечно — и ты, и я, и все те, кто ушел, и те, кто еще не явился на свет.
Все больше солнечных лучей просачивалось в комнату, окружая нас светом, возвещая о наступлении последнего Рождества в жизни деда.
Утро состояло из подарков, которые ожидали нас под елкой, из пирожков и колбасок. Глотнувший хереса отец расхаживал по дому в новой клетчатой рубашке, оставляя повсюду слабый запах лосьона после бритья. Мама тоже хвасталась обновкой — серьгами с мелодично звеневшими серебряными подвесками. CD-проигрыватель горланил рождественские гимны. Дом заполняли тепло, пар и аромат индейки, колбасного фарша и пудинга с приправами. Элли пожаловала к нам в красном с зеленым наряде, с тающими в волосах снежинками и с маленькими подарочками для каждого. Она спела «Доброго короля Вацлава» на пару с дедом, потаскала с елки шоколадные монетки и все это время трещала без умолку и хихикала, то и дело повторяя, что обожает Рождество, просто обожает его. Когда она откланялась, я догнал ее у забора. Мы постояли немного, глядя, как весело возится ребятня на пустыре: у кого новый велик, у кого — коньки, у кого — плеер с наушниками. Мы смотрели, как они носятся друг за другом, скользят на льду, падают и барахтаются, визжа от чистой, светлой радости.