Глаза Шнырялы распахнулись во всю ширь. Это был… голос Кобзаря! И она уже слышала от Глашатая эти слова!
Шныряла обернулась вокруг своей оси и рявкнула:
– Где ты прячешься? А ну выходи!
Шныряла сунула голову между зеркальных рам, но, обнаружив пустоту, отскочила и кинулась к противоположному ряду.
– Что для вас любовь, дорогая?
«Любовь…» Сердце быстро-быстро стучало в груди. Сейчас, наедине с собой, Шныряла смутилась. «Дорогая»? Что Кобзарь себе позволяет!
– Итак, любовь для вас – это…
– Бред сивой кобылы!
Второй голос принадлежал ей, Дакиэне Драгош собственной персоной! Шныряла немного отдышалась и наконец определила, куда идти, – где-то там, за стеной зеркальных «щитов», говорили Кобзарь и… она сама?
Девушка вышла в соседний проход и сразу увидела, что здесь не было ни ее двойника, ни Глашатая.
Только зеркало в полный рост, в котором разыгрывалась знакомая сцена. Поляна под черным небом, освещенная ярким пламенем костра. По одну сторону костра Тео с Сандой, по другую – она сама и Змеевик. Тут же прыгал Кобзарь, размахивая измерительной лентой. Шныряла подошла ближе, не отрывая глаз от зеркала. Вот она хмыкает и скалится, выдавая остроумные, по ее мнению, шутки про эту самую – тьфу! – любовь, чтобы скрыть чертово смущение. Вик же – теперь она ясно видела – то и дело на нее поглядывает. С любопытством и даже ожиданием. Но она выдает: «Я эту любовь ему знаете куда засуну!»
И лоб Вика пересекает складка.
Шныряла брызжет слюной, Кобзарь то и дело косится на парня – наблюдает, как тот реагирует… А после выхватывает колбочку: «Сто кошачьих выдохов! Теплеет!»
Шныряла смотрела и смотрела на эту сцену, разглядывая себя и Вика со стороны. И заметила… когда она не глядела в сторону Вика, тот постоянно бросал на нее взгляды. На ее руки, шею… От этого внутри как-то екнуло.
Шныряла вспомнила вечер после смерти Господаря Горы и то, что было, прежде чем идиот Тео вломился в каморку без стука.
«Я не могу остаться… я дал клятву Охотника – пока Йонва собирает армию, я нужен им. Дика, я уезжаю…»
«Значит, я уеду с тобой».
Шныряла прикрыла веки. Обхватила плечи руками, вспомнила, где лежала его ладонь. «Черт! Вик!» – мысленно взревела девушка. И вдруг услышала голоса. Множество голосов наводняло проходы, и скоро Шныряла почувствовала, что ее обступила толпа. Она распахнула глаза: поверхность зеркал дрожала и зыбилась. В глубине появлялись фигуры. Силуэты говорили на все лады – но из всех зеркал звучал лишь один хорошо знакомый голос.
Ее собственный.
Шныряла в изумлении пошла вдоль зеркал.
Она стоит на кладбище перед Кобзарем, спрашивает про Макабр. Бежит в образе собаки по Китиле, выискивает еду у помоек. Тычет Тео в ребра. Орет на нежительницу Фифику. Сидит на холме, глядя на закат, и тихонько мычит полузабытую колыбельную.
Десятки дней и ночей ее жизни.
В голове раздался мечтательный голос Валета Червей: «В Зале Зеркал не ищи зеркала, память ищи, что как солнце светла».
– Сволочь! Вот что придумал? А если я не хочу? Эй, усатый! Выпусти меня отсюда!
Ругательства Шнырялы потонули среди ее собственных голосов. Рядом стоящее зеркало вздрогнуло и закричало: «Я не хочу испытаний! И Макабр свой засунь в…»
– Заткнитесь! Заткнитесь! Заткнитесь!
Шныряла скорчилась на полу, окруженная гудящими зеркалами, и прижала руки к ушам.
– Прочь! Не хочу вас слушать! Не хочу видеть! Сгиньте!
Паника нарастала и нарастала, покуда Шныряла не поняла одну простую истину: ее пугает вовсе не то, что говорят зеркала.
Ее пугает то, что в каждом зеркале – она сама.
Шныряла осталась наедине с собой настоящей. Приоткрыв глаза, она увидела, как размахивает ножом и рычит, и лицо такое отталкивающее и неприятное, что к горлу подкатил комок.
Смотреть на себя со стороны было мерзко.
И Шныряла поняла вторую правду. Она злая.
Каждое отражение рычало, вопило и язвительно плевалось – и, казалось, плевки летят из зеркал под ноги ей самой – единственной настоящей Шныряле среди тысячи копий. Девушка сжалась в комочек. «Чего он хочет, этот Валет?!»
И озарение пришло само собой.
«День, когда силу Любви потерял».
Сколь бы злой ни была Шныряла, одна черта ей была чужда: трусость. Она привыкла находить выход сама. «Думай, думай!» И Дика наконец поняла, что требуется. «Он хочет, чтобы я нашла день, когда я…» Она стиснула зубы. «НЕТ!»
Но выбора не было.
Собравшись с силами, Шныряла встала с пола и отряхнула юбку. Подняла оброненный нож и побрела дальше, искать тот самый день… Казалось, прошла вечность, прежде чем Шныряла привыкла к звукам своего голоса со всех сторон, но все равно вздрагивала, если какое-то зеркало начинало орать над самым ухом. Она тащилась по проходам, забиралась по ступеням, чтобы заглянуть в стоящие на возвышении зеркала, и наблюдала со стороны всю свою жизнь. Будто долгую-долгую пьесу, поставленную в театре Мира. И поняла: если бы ее жизнь была пьесой, то определенно драмой. А о главной актрисе в газетенках бы написали: «Некрасивая, да еще и переигрывает в каждом акте».
Шныряла устала, присела на ступеньку и вытянула ноги. Прислонившись к массивной раме, она вдруг услышала за спиной: «Мне нужно уйти. Быть может, навсегда. Или нет. Решит судьба».
И сердце екнуло.
Медленно обернувшись, Шныряла увидела себя и Вика – они беседовали в подземелье. В полумраке было видно, какое чумазое у нее лицо, но даже так различие между ею нынешней и той восемнадцатилетней Дикой оставалось разительным. Пусть лицо в пыли и царапинах, волосы растрепаны, а одежда обтрепалась, но там, в зеркале, она – живой человек. Красивая загорелая кожа, глаза яркие и ясные.
Тогда Дакиэна еще не была нежителем.
Еще не умерла.
Шныряла коснулась поверхности – зеркало зарябило, но не погасло. Виктор стоял высокий и стройный, точно деревце, облаченное в листву, – его стан в тот вечер облекал ярко-зеленый камзол. Но глаза все равно были зеленей. Он сложил руки на груди и чуть склонил голову – и видно было, как тяжело даются ему слова, как складки пересекают лоб. И хотя он держался, глаза выдавали грусть – даже отчаяние!
Девушка в отражении распахнула глаза. На какой-то миг потеряла дар речи. Сперва лицо ее было растерянным и удивленным, а затем… Шныряла узнала это выражение. Она видела его сегодня тысячу раз. Злость.
Это воспоминание было знакомо лучше других. Она уже видела его, когда искала ключ у Господаря Горы, и помнила, что будет дальше… Пока она, восемнадцатилетняя, боролась с собой, Виктор глядел на собеседницу и молчал.
И только сейчас Шныряла поняла одну странную вещь…
То, чего не замечала никогда.
Подобный взгляд был у Вика, когда Кобзарь расспрашивал ее о любви.
Он ждал.
Молчал и ждал.
Всегда.
Она поняла это лишь сейчас.
Ей стали ясны его странные фразы, которые прежде казались просто красивыми словами, а теперь обрели смысл: «Любовь – это ждать. Ночь, всю жизнь или вечность. Чтобы однажды быть вместе».
И в этот роковой момент Виктор ждал…
Чего же?
Она вглядывалась в его зеленые глаза, подернутые печалью. Вик затаил боль. Его рука то и дело дергалась по направлению к девушке, но вновь и вновь он сжимал пальцы в кулак и прятал за спиной. Сомнение.
– Ну и уходи! Катись ко всем чертям, тоже мне… друг!
Глаза Виктора распахнулись. На какое-то мгновение он потерял самообладание, потом его охватила решительность, как тогда, на рассвете у каморки.
«Дика, – зовет Виктор, глядя ей прямо в глаза. – Ты будешь ждать меня?»
Его рука тянется дальше, чем обычно, но юноша ее отдергивает. Боится дотронуться до нее. Хочет что-то сказать, но давит в себе слова. Молчит. Ждет, когда скажет она…
И ничего не слышит в ответ.
Девушка толкает его в грудь, и он отступает с поникшими плечами.
«Я должна была сказать. В ту ночь, прежде чем Вик ушел на испытание, – я должна была сказать то, что хотела! Но, черт возьми, мне было страшно!» Если бы она преодолела себя в тот миг, если бы победила гордость и призналась ему – он мог бы остаться… От этой мысли сердце в груди заныло. «Если бы…» Он был змеем, выросшим без людей, что мог этот мальчик знать о человеческих чувствах? Виктор, вероятно, даже не понимал, что с ним происходит. Если что и хотел – боялся этого. И она боялась. Но знала, что чувствует к другу на самом деле…
Виктор всегда был с ней. Она научила его языку людей, подарила имя. Сколько ночей они сидели рядом и разговаривали, завернувшись в потрепанное одеяло, так близко, что стоило двинуть рукой…
Шныряла прикусила губу.
«Если бы…»
Она могла сказать ему…
…и этот камешек, упав в воду, изменил бы течение всей жизни…
…все было бы иначе…
Но она смолчала.
И он ушел.
А вернулся мертвым.
Дакиэна умерла – из-за него. И Виктор тоже умер – из-за нее.
Вдруг до боли захотелось увидеть его прекрасное лицо. Почувствовать его запах – теперь, будучи перекидышем, Шныряла ясно его различала: Виктор пах по-своему. Немножко землей. А еще туманом и свежей травой. Его волосы пахли ярче всего – еловыми иголками. Захотелось обнять его, как тогда, на рассвете. Он прижался лбом к впадине у ее шеи, спрятал смущенное после поцелуев лицо, боясь поднять на нее глаза, и только прерывисто дышал. Она стояла ни жива ни мертва от случившегося и чувствовала его дрожащие – черт возьми, как же сильно дрожащие! – пальцы на своей спине, когда он перебирал складки платья, боязливо касался ее… Шныряла тяжело вдыхала запахи туманного рассвета. И этих волос, пахнущих хвоей.
Словно не человек заблудился в лесу.
А лес заплутал в человеке.
И остался навечно.
Шныряле так захотелось коснуться его снова. «Вик, мой Вик…»
Ее.
Господи…
От этого сердце чуть не остановилось. До боли хотелось зарыться пальцами в шелковистые косицы…
Дзинь-дзинь.
Они всегда звенели, когда Вик кивал.