– А как же мы?
– Укроетесь в городке на подходе к Брашову вместе с нашими людьми, поселитесь в центре. Никаких кладбищ. Быть может, среди людей будет безопаснее – нелюдимцы не рискуют разгуливать там, где полно народу. Да и вряд ли на вас будут охотиться: Йонва собрал стаю и поджидает нас на кладбище в Брашове. Вы даже не представляете, что там будет… Если я не вернусь… Тео, – вы продолжаете наше дело вместе, на тебя вся надежда!
Взгляд Шнырялы сверкнул ледяной молнией.
– Я поеду с тобой.
Глаза Вика блеснули в ответ.
– Нет.
Девушка негромко зарычала, Вик смотрел так холодно и жестко, что даже Теодору стало ясно: не переубедить его Шныряле. Теперь, когда Вик стал Мертвым Господарем, – нет. Он будто накинул десяток лет, повзрослев за одну ночь.
– Завтра выезжаем.
Глава 17. О том, кто звал себя Германом
На стоянке витало недоброе, тягучее предчувствие. Точно кокон темноты, окутывало оно Охотников, и даже яркие костры не могли прогнать липкую мглу. Уже забрезжил ясный рассвет, в перелеске защебетали скворцы, ныряя в озеленившиеся ветви и вспархивая к зениту с тростинками в клювах. Небо очистилось и стало прозрачным, точно слюда.
Теодор сидел, прислонившись к корявому корню, и глядел на собственные сапоги. Кабанья кожа выдержала все: острые камни Карпат, топи Полуночи, пыльные дороги. Тео тяжело сглотнул, вспомнив, как отец подарил ему сапоги перед тем, как уйти… «Прости…» Тео прикрыл глаза.
Вангели вынес его воспоминания, которые оказались излечением от нелюдимства. Значит, он все еще считал себя отцом Тео. Странно, что чаша весов со спасением сына перетянула ту, на которой лежало оружие против нежителей. Ведь Вангели так их ненавидел…
Неужто Тео оказался ему дороже?
Они не разговаривали. Но когда Вангели проходил мимо – высокий, строгий, молчаливый, – Тео чувствовал: еще немного, и мэр не выдержит. Подойдет. Лишь найдет повод. И что тогда? Скажет: «Как ты, сын?» Смешно подумать. Или обратится по делу, например попросит сходить за хворостом? Будет ли называть его Теодором или так же, как у себя дома, когда из его груди вырвалось отчаянное «Кристиан»?
Но больше всего беспокоило не это.
Холодно. Левая рука заледенела, и Тео боялся опустить взгляд на ладонь – чудилось все, увидит красную линию пореза – разбухшую, воспаленную, сочащуюся кровью. Нет, лучше не смотреть.
Что с ним происходит?
Тео вжал голову в плечи. Страх заползал в его горло, точно скользкая змея, скручиваясь в животе тугим комком. Тео подловил себя на том, что мелко дрожит. Послышался шелест травы, звуки шагов. Кто-то подошел и остановился рядом.
– Кхм…
Тео поднял голову. Над ним высился Герман – заячьи глаза распахнуты, надо лбом взвился локон, а пальцы теребят потрепанный край стеганой жилетки. Солнце уже встало, по лесу скользнули первые лучи, и один упал сквозь крону на лицо Германа, позолотив кончики его волос.
– Я хотел спросить…
Парень запустил пятерню в волосы, взъерошил золотистое гнездо.
– Не выходит ничего с подарком. А день рождения завтра. Хочу перед битвой подарить. – Герман помрачнел. – Мало ли что потом… Всякое бывает. Я, знаешь, никогда не бывал в такой бойне, и… – Мысли унесли его далеко, но Герман оборвал себя и вновь улыбнулся. – Слышал, как ты играешь на флуере. Здорово! Знаешь, Иляна тоже играет. Только на свистульке. И поет красиво. Любит музыку, всегда тащит меня послушать лэутаров, мы на ярмарки приезжаем в город, прокрадемся к площади, где-нибудь спрячемся в уголке и слушаем. Я-то равнодушен, но подумал, может, она захочет научиться играть на флуере… Я представляю себе, как делают дудочки, но ты, наверное, знаешь лучше меня… Не мог бы ты помочь?
С появлением Германа липкая змея, забравшаяся в грудь, рассосалась. Отчего-то просьба парня тронула Теодора – тому действительно хотелось сделать девушке приятное. Тео глянул за спину юноши: Иляна стояла на пригорке рядом со Шнырялой – девушки-перекидыши, такие похожие и одновременно разные, беседовали. До него донесся ядовитый хохоток Шнырялы, а следом – холодный, легкий Иляны. Она перехватила взгляд Германа и чуть улыбнулась. Парень помахал ей рукой.
– Пойдем, – бросил Тео.
И, поднявшись на затекшие ноги, Тео зашагал к речке. Камышей росло тут порядком. Он и Герман выбирали нужный тростник довольно долго, солнце уже поднялось над Карпатами желтым сияющим колесом, разливая золотистые лучи по нагорьям и тракту, убегающему на юго-восток, в Брашов. Над деревьями позади вилась струйка серого дыма – Охотники, вероятно, завтракали у костра.
Тео забрался в гущу тростника, набрав в сапоги воды, и наконец отыскал подходящий стебель. Срезав его, он выкарабкался вместе с Германом на берег. Парни негромко переговаривались, обсуждая привычные Теодору вещи: Герман сам успел пожить и в лесу, и в городе и понимал Тео с полуслова. Заметив уцепившуюся за рогоз соню, парень кивнул, и они с Тео, не проронив ни звука, долго наблюдали, как мелкий зверек карабкается вверх, перебирая крохотными мохнатыми лапками.
На лице парня сияла улыбка.
Герман был ниже Теодора и более щуплый, зашитая тут и там рубашка свисала с тонких плеч, оголяя костлявые ключицы. И казался младше, хоть они были одногодки. Даже будучи Охотником, Герман относился к Теодору точно к старшему брату – и отчего-то в груди Тео разрослось, разбухло приятное и мягкое облако. Он дал волю этой радости. Давно не давал, но с тех пор, как получил обратно свои воспоминания и поклялся, что станет прежним, позволил улыбчивому, щуплому пареньку войти на ту поляну своего леса, о которой говорил Кобзарь. Место, о котором знали лишь близкие друзья. Теодор подумал: стать друзьями так легко! Он часто слышал: «Мы будто всегда знали друг друга», но впервые испытал такое в своей жизни…
Приятели уселись на камне, и Теодор стал показывать, как мастерить из тростника дудочку: выровнял срезанные края, удалил внутренние перегородки, вычистил полую трубку и прорезал прямоугольное отверстие свистка. Смастерил пыж из кусочка дерева, подогнал под трубку. Ниткой стянул край дудочки, чтобы не треснула. Провертел отверстия и снова почистил флуер.
– Не бог весть что, конечно… Инструментов нет, так бы лучше сделал. Но раз день рождения завтра, то… – Тео протянул Герману флуер.
Парень заулыбался и, блеснув на Теодора огромными глазами, кивнул:
– По-моему, отлично! Еще бы набрать цветов по пути, чтобы сплести венок…
Парень мечтательно вертел в пальцах дудочку. Вдруг он закусил губу и, отправив взгляд блуждать над рекой, в туманные дали, заговорил. По тому, как дрогнул его голос, Тео сразу почувствовал: парень собирается сказать нечто важное.
Ведомый воспоминаниями о себе – светлом, радушном, – Тео позволил себе слушать, открыв сердце. Герман действительно хотел поделиться чем-то очень важным. Разве не это делает тебя другом – выслушать, помочь?
– Знаешь, я правда хотел ей подарить что-нибудь… Неважно, что будет потом, когда мы окажемся на кладбище в Брашове и встретим нелюдимцев. Мне плевать, уйду я в землю или ее самой не станет. Плевать. Просто хочу… Понимаешь… – Он вздохнул, и Тео внимательно слушал и будто предчувствовал, что тот хочет открыть ему. – Я люблю ее.
Он сорвался на хрип, чуть кашлянул. Горло от волнения перехватило, длинные пальцы дрожали.
– Я впервые это говорю. И знаешь, Тео… удивительно, как ты сразу это понял. Другие-то не догадываются. Даже она. Я хорошо прячу, что думаю.
– Почему не скажешь?
Герман смолк, провожая взглядом летящую по небу стаю – птицы возвращались в родные леса после зимних холодов, чтобы вновь дарить этим местам щебет, суету, жизнь.
– Это ничего не изменит.
Теодор тяжело выдохнул, уставился на веснушчатые пальцы парня – те мелко тряслись, вертя дудочку.
– Мне жаль.
– Ты и Санда. Вы…
– Не знаю.
– А я знаю. Она говорила о тебе.
Тео вскинул брови.
– Что?
– Ну, проскальзывало в разговоре – сам знаешь, как бывает… И, черт возьми, не знаю, что у вас там с ней, Тео, но я-то вижу. Что-то между вами есть. Хорошее. Так она говорит о тебе. И даже в тех нескольких словах, что ты сказал о ней. Не подумай, я не лезу в твою жизнь, просто… посмотри на меня. Тео, я бы все отдал, чтобы изменить… что-нибудь. Но даже так мне плевать! Знаешь, я просто хочу, чтобы ей жилось легче с тем бременем цели, которое потянуло ее назад… Если я могу хоть что-то сделать…
Герман покачал головой.
– Иногда я так ненавижу себя.
– За что?
– Всегда все упускаю. Бестолковый, понимаешь? Какой-то не такой родился, не пришей кобыле хвост… Лишний. – Он выдавил из себя: – Жалкий.
– Ты? Жалкий? – Теодор задохнулся. – Тебя приняли в свои ряды Охотники! Если бы мне кто позволил, я бы… Но ты же видишь: они даже не хотят, чтобы я рядом стоял и слушал!
– Не обижайся. Если вправду хочешь, быть может… Присмотрись к брашовским или к северянам, авось кто-нибудь и возьмет тебя в ученики. А потом – чем черт не шутит – и побратаетесь! Я же сам не знаю, как меня взяли… Как Иляна согласилась…
– Ты не думал, что она тоже… тебя…
– Нет.
Тео промолчал.
– Ты не жалкий. И если захочешь сказать – скажешь. Как будет время. Даже если это ничего не изменит.
Тео поднялся на ноги, но Герман продолжал сидеть, сведя колени, и глядел на свои измазанные илом сапоги. Он грустно усмехнулся.
– Ты правда так думаешь?
– Да.
– Тео… – Герман поднял глаза. – Ты… простил меня?
Теодор какое-то мгновение тупо смотрел в широко раскрытые глаза паренька, в которых плескался, точно речные волны, страх.
– За что?
Герман ответил тем же долгим молчанием.
– Ты не помнишь?
Вдруг Тео показалось, его внутренности скрутили в жгут. Черный плотный жгут. По спине пронесся холодок, всколыхнулось что-то на окоемке памяти. Но вновь – апрельское утро, солнце заливает светом высокие стволы деревьев, ветер шелестит прозрачной, будто дымка, листвой.