ы вечной ночи: да будет свет, Тео! Благодаря тебе.
Кобзарь отступил и гордо поднял подбородок. Сквозь черты его лица проступали упорство, стремление и ликование оттого, что он наконец-то достиг желаемого.
Теодор снова поежился и вспомнил слова Двери.
«Но тот, кто бросает кости, всегда один. И потому история одна и та же. В мире нет никого столь упорного, как Смерть. Столь хитрого. Жестокого. Могущественного. И упорного, да. Потому что Смерть устраивает Макабр раз за разом. Век за веком. Всегда».
Дверь клялась панталонами Кобзаря, а он и не понял, что это воистину была самая страшная клятва…
Теодор смотрел в лицо своего друга.
Ведь он назвал Кобзаря другом.
А тот – его.
– Я, Тео, хочу лишь одного. И я всегда тебе это говорил. Не жестокой бойни, не крови… Я хочу того, что мне недоступно.
«Даже Смерть хочет любить, но не может».
– Любви?!
Кобзарь улыбнулся, в уголках глаз снова заискрились слезы. Улыбка вышла печальной.
– Я лишен сердца. Лишь раз в сто лет, если Макабр пройдет удачно, я могу ощутить его биение. – Он приложил руку к груди. – В тот миг, когда игрок возвращает в мир Любовь… Я знаю все мелодии на свете, Теодор Ливиану. Песнь ветра и трель соловья, рыдания умирающей зимы и смех юной весны. Я знаю ритм поступи времени. Знаю мелодии людских сердец. – Он постучал по лацкану плаща Теодора пальцем, на котором красовалось кольцо со знаком золотого месяца. – Но не могу сыграть лишь одну. Ибо существу без сердца она недоступна. Но когда ко мне возвращается сердце, то…
Кобзарь тряхнул головой, рассыпая искрящийся звон, и хлопнул в ладоши.
Теодор лежал на спине. Пальцы заскребли холодные камни мостовой, над ухом кто-то взволнованно гудел, рядом поддавал басок, гомон толпы прорезал крик Змеевика:
– Разойдитесь!
Теодор открыл глаза и приподнял голову. По правую сторону нависала церковная колокольня. Небо над крестом посветлело, окрашиваясь в тона багрянца. Он захлопал глазами и с трудом сел. Ощупал живот. Рубашка пропитана кровью, но ничего не болит.
Подскочил взволнованный Змеевик. Косы разметались, на лице брызги крови. Парень вцепился в Теодора и, тяжело дыша от волнения, помог встать.
– Тео! Ты как? Мы думали…
Теодор ошарашенно осмотрелся.
– Где Кобзарь?
– Только что был тут. Исчез буквально секунду назад, – ответил голос Урсу за спиной. – Эй, погодите, вот же он!
Урсу указал на центр площади. Утренний ветерок играл волосами Волшебного Кобзаря, игриво перебирал бирюльки на разноцветной одежде. Музыкант поправил шляпу, сделал несколько шагов к Охотникам и поднял с мостовой кобзу.
– Тео, я хочу попросить тебя сыграть снова.
Теодор вдохнул полной грудью. Он едва пришел в себя. Прислушался к сердцу и покачал головой. Мелодия в нем уже стихла. Но Кобзарь ждал, бросая на него нетерпеливые взгляды. Тео наклонился и поднял свой флуер.
– Пожалуйста, – мягко добавил Кобзарь.
Тео приложил к губам дудочку, и вдруг то самое чувство нахлынуло вновь. Едва он коснулся флуера, из сердца зазвучала новая мелодия – и это была другая любовь. Таинственная и тревожная, она казалась легкой и светлой и слегка печальной; будто лучи разгорающегося над Албой-Юлией солнца, песня хлынула в цитадель. Свет озарил площадь, позолотил крыши домов. Кобзарь стоял и слушал эту песнь, и слезы бежали по его белым щекам. Он поднял кобзу – струны у той были уже на месте – и принялся негромко играть, повторяя за Теодором. Сначала робко, затем увереннее, будто вспоминал позабытую мелодию.
И когда они заиграли в унисон, к мелодии примешались биение двух сердец – сердца Любви и сердца Смерти, которое вернулось к Кобзарю на пару драгоценных минут.
Тела нелюдимцев, усыпавшие площадь, растворились в лучах восходящего солнца, а Кобзарь кивнул:
– Да будет мир им и да узнают их заблудшие души Истину!
Пальцы его били по струнам и любовно перебирали их, извлекая мелодию сказочной, неземной, чудотворной красоты. И от этой мелодии Охотники удивленно выпрямлялись: их раны заживали на глазах. Змеевик ринулся к лежащей Шныряле: девушка встряхнулась и удивленно захлопала глазами. Видимо, Дику нелюдимцы и на сей раз не сумели уничтожить, лишь оглушили во время драки.
Кобзарь и Теодор играли, глядя друг на друга, и один лишь Тео догадывался, кто сейчас стоит перед ними и извлекает из инструмента такие чарующие звуки. Лишь он понимал, что значит это для Смерти. И осознавал, отчего по лицу этого пестрого человечка бегут ручьями слезы.
Впервые за сотню лет к Кобзарю вернулось сердце.
А значит, и способность плакать.
По-настоящему.
Никаких ужимок, картинных прикладываний платочков к уголкам глаз. Кобзарь улыбался сквозь слезы – настоящие слезы. И отчего-то от этой щемящей мелодии самому Теодору стало немного грустно.
Ибо Любовь отнюдь не сродни херувиму, что прилетает, рассыпая лепестки.
Теодор видел лицо Любви – оно ужасно. На нем, темном и мрачном, застыли кровавые слезы.
Но дары Любви – они прекрасны, и сейчас он осознавал то, что Волшебный Кобзарь твердил все это время.
Пожалуй, жертвы Теодора того стоили.
Долгий путь, который он прошел, привел их к площади в сердце звезды, к подножию храма, где был открыт Алтарь Любви.
Здесь и заканчивалась история Макабра.
На высокой и прекрасной ноте, улетающей по воздуху над улицами Албы-Юлии, над крышами домов, над пыльными трактами и дальними перевалами, через горы Трансильвании – к восходящему солнцу.
И когда свет все же озарил землю и залил улицы потоками багряно-золотистого цвета, Теодор почувствовал: в этот миг на этой земле не осталось ни одной тени. Ибо песнь неслась дальше, и несколько минут ей внимали все люди, живущие в Тран сильвании, даже в самых дальних ее уголках.
Чабаны на отрогах застывали, их овцы поворачивали морды к летящей по воздуху мелодии. Слышали они песню или чувствовали?
Неважно.
Главное, мелодия звучала.
Когда-нибудь она угаснет.
Кобзарю придется искать новых людей, лишенных всего, чтобы повести их по извилистому пути через сумерки к восходу солнца. Смогут ли они? Поверят ему?
Кто знает.
Но сейчас песня лилась над миром, и хотя через пару мгновений она стихнет, а площадь вновь огласится криком Кобзаря, чье сердце будет вырвано из груди и вернется в инструмент, Теодор знал: это неважно.
Пусть мелодия и исчезнет, но где-то она все-таки будет жить.
Быть может, в его собственном сердце.
«Я расскажу тебе сказку.
Жили-были двое.
Один был темен, как ночь, но имел прекрасное, любящее сердце.
Другой же сиял ярче солнца, но сердца у него не было.
Первого звали Любовь, а второго Смерть, и оба они – две стороны одной монеты».
Эпилог. О том, что за ночью приходит рассвет
Если ты все-таки взял эту книгу в руки и не побоялся моих угроз, дочитал до этого момента, поздравляю!
Ты, мой друг, лопух.
Ну, правда, как можно читать дневник, в начале которого сказано: «Если ты его читаешь – знай, ты уже труп. Я тебя где угодно найду, и поверь, ты не досчитаешься пальцев не только на руках, но и на ногах. Положи книжку, где взял, и беги, пока не задымятся подошвы»!
Правда, могу тебя утешить: лопух ты везучий. Потому что я передумал. Читай на здоровье.
Я не хотел оставлять тебя на той ноте, какой заканчивался мой рассказ о восходе на площади в Албе-Юлии. Тебе ведь интересно узнать, что случилось потом? Ну, например, что сказала Шныряла, когда обнаружила, кем на самом деле был Кобзарь?
Впрочем, я думаю, ты и так знаешь. А дословно передать весь поток ругательств нет возможности: в дневнике остаются считаные страницы, и скоро он закончится.
Ты, пожалуй, спросишь меня, что же случилось со Змеевиком: ведь он обещал служить змеям и обратиться в одного из этих холодных гадов! Оказывается, не одни мы готовились к бою. В тот момент, когда закончилась битва с нелюдимцами, к Албе-Юлии уже подползало несметное полчище гадов. Вся сотня Виковых братишек! Можете себе представить?!
Месяц обещания подошел к концу, и тут бы пришлось Шныряле прощаться со своим ненаглядным принцем со слезами на глазах (ну или с руганью на устах – это больше по ней), как вдруг, едва первый из братьев, Синий змей, сунул голову на площадь, между Виком и кишащими ползучками встал Волшебный Кобзарь.
Тут-то все и поняли, кем он являлся на самом деле.
Поднялся ураганный ветер. Все потемнело. Восход скрылся за тучами. Змеи – видел бы ты их, дружище! – так и заюлили от ужаса. А голос Кобзаря – совсем другой, могучий и холодный – грянул над площадью и отдал приказ: подчиняться Мертвому Господарю в любом обличье: змеином или человеческом! А кто ослушается, тот… Ну в общем, Кобзарь пообещал им кару Балаурову на их змеиные головы, и Синий змей вынужден был прикусить свой язык. И хвост тоже. Что он, собственно, и сделал. Потому как короны ему не видать еще лет сто. А может, тысячу. Кто знает, сколько живут парни с каменными сердцами?
Впрочем, у Вика-то оно каменное наполовину.
Узнав, что Кобзарь и есть Смерть, Шныряла чуть не убила его (хм, странное сочетание слов!), но когда он благословил их вместе с Виком на царствование, оттаяла.
– Я, – пробухтела она, – конечно, рада. Но править с ним? В этом гадюшнике? Еще чего! Обойдетесь!
И уверила всех, что продолжит жить в своей каморке. Как долго, не знаю. Вик пытался уговорить ее переселиться под гору, но Шныряла пригрозила его покусать. Я спросил Вика, что с ними будет дальше – ведь у нежителей не может быть ни свадеб, ни детей.
– Наше время на исходе, – сказал Вик. – Нежители, выполнив цель, уходят. Но наша цель была встретить друг друга. Я надеюсь, Смерть даст нам немного времени…
– И ты хочешь провести его под клацанье Шнырялиных зубов?
Змеевик запрокинул голову и расхохотался. Потом показал мне красный след на ладони.