– И тебе, славная, доброго дня! Проходи, не стесняйся. – Старушка‑травница обнаружилась в самом темном углу просторной комнаты со сводчатым потолком, с которого свисали низки сушеных листьев табака и чая, вязки лука и чеснока, пучки трав.
– Спасибо, – улыбнулась Тина. – Я и не стесняюсь, я рассматриваю.
Она огляделась. Полки вдоль стен, заставленные деревянными и лубяными коробами и коробочками, глиняными кувшинами и бутылями мутного стекла, штофиками из камня и медными кунганами,[2] кипами и связками сушеных папоротников, трав и цветов. Прилавок и стол. Аптекарские весы, и еще одни, и каменные ступы с каменными же терками, фарфоровые ступки и агатовые пестики, мельничка из дерева и бронзы, плошки да миски, серебряная чаша, стеклянный кубок, разделочные доски, деревянные и мраморные, ножи…
– Красиво у вас, – сказала наконец, удовлетворив первое любопытство. – И пахнет замечательно.
– Но ты же, девонька, не нюхать сюда пришла? – Старушка встала с трехногого табурета и шагнула на свет. Она была маленькая, иссохшая, почти утратившая вещественность.
– Как знать, – пожала плечами Тина, «вслушиваясь» в свои ощущения. – Может быть, и нюхать.
Тина и сама не знала, как это случилось, что сделала она и что сделало с ней это место, но ощутила вдруг, что «открывается», а дальше все пошло словно по писаному: одно за другим.
– Кунжут, – сказала она, моментально выделив эту «ниточку» из перепутанного клубка сотен и сотен запахов и ароматов. – Розовые лепестки, черный перец, камфорный кардамон, ладанник…
Все это было ясно, как день. Понятно и знакомо. И все это было не то.
– У вас есть лист красного терна? – спросила она, оборачиваясь к старушке. – Не бойтесь, я не причиню вам вреда.
На травнице не было лица – одна лишь белая, словно гипсовый слепок, маска страха.
– По вашему слову, Госпожа! – Старушка все‑таки нашла в себе силы преодолеть сковавший ее ужас. – По вашему желанию, Сильная! – И травница склонилась в глубоком поклоне.
Но Тине сейчас было не до церемоний.
– Красный терн! – повторила она в раздражении. – Ну же, женщина! Скорей!
– Да! Да! – засуетилась старушка, поспешно разгибаясь. – У меня есть тернец! Есть! – И она метнулась к полкам. – Не гневайтесь, Властная!Я всего лишь травница, простая знахарка…
– Поторопись! – Тину охватило страшное нетерпение, она просто не могла больше ждать. – Ну!
– Вот, он, Указующая! Вот!
– Дай сюда! – Тина выхватила из рук травницы кедровую шкатулку и, поставив ее на прилавок, подняла крышку. Разумеется, это был всего лишь «саркофаг».
«Покровы, – Тина быстро, но осторожно развернула шелковый плат. – Власяница, убор…»
Батистовая пелена, бархатный мешок.
«Саван, ковчежец…» Распустив узлы на кожаном шнурке, она достала из лайкового кисета плоский сосуд, выточенный из черного агата. Крышка была плотно притерта, а едва видимая ниточка соединения покрыта толстым слоем застывшей сосновой смолы, янтарно‑красной, прозрачной, но твердой как сталь.
– Принеси слезы черного камня! – потребовала Тина.
– Справа от вас, Величавая!
Тина посмотрела в указанном направлении и сразу же выхватила взглядом крошечный пузырек, затерянный в хаосе разнообразных предметов, сваленных, казалось, без всякого смысла и порядка на прилавок.
– Так. – Тина вытащила двумя пальцами деревянную пробку и сразу же почувствовала приятный сладковатый запах.
«Слезы черного камня [3] растворяют янтарь и смолу… Кто сказал?» Но не было времени думать, и не пришло еще время вспоминать.
Тина выхватила из протянутой старческой руки помазок и принялась за работу. Нетерпение сжигало нервы, подталкивало в спину, дышало в затылок.
«Ну же! Ну!»
Но целая минута ушла на то, чтобы аккуратно – со всем тщанием – очистить от смолы место соединения крышечки и плоского сосуда, похожего то ли на плошку, то ли на круглую коробочку для румян. Долгая минута, нестерпимая тоска…
«Скорей!» Тина подцепила крышечку за край острием кинжала и чуть нажала на рукоять.
Короткое, но точно выверенное движение, и на ложе из сухого мха перед Тиной предстал лист терновца. Узкий, с изрезанными на манер пилы краями, темно‑красный, словно покрытое засохшей кровью лезвие протазана или глефы,[4] он пах жизнью и смертью, таившимися в его плоти, и, разумеется, вечностью, потому что тогда, когда перволюди впервые увидели свет, красный терновник уже рос на холмах дальнего запада. Сладость и горечь, свежесть и тлен…
«Отворяющий запоры… Снимающий печати… Открывающий пути…»– чей это был голос? Кто нашептывал эти странные слова Тине на ухо?
Она поднесла плошку к лицу и глубоко вдохнула ни с чем не сравнимый запах терновца.
– Ох! – непроизвольно вырвалось из горла Тины, и перед ее внутренним взором начали рушиться стены запретов, потому что печати были сломаны, запоры отворены, и пути открыты…
* * *
– Дама Леонтина… – Тина говорила тихим «воспитанным» голосом, не поднимая глаз от рукоделия. – А как я попала в «Длань Господню»? Вы ведь служили тогда здесь, ведь так?
– А сама что же, не помнишь? – Голос у дамы‑наставницы был сухой и холодный, но в нем слышались нотки гнева и безумия.
– Я ничего не помню о том времени, – честно призналась Тина. Она и в самом деле никак не могла вспомнить, когда и как появилась в приюте и что происходило с ней до этого.
– Тебя подбросили на церковную паперть, – сказала после паузы дама Леонтина. – Знаешь, как это бывает? Корзинка, а в корзинке младенчик. Не помню, в каком городе это случилось, но, кажется, где‑то на юге. И ведь к нам ты прибыла из приюта при монастыре Сестер Добронравия, так что да, скорее всего, юг…
– А имя? Кто дал мне имя? – осмелилась продолжить расспросы Тина, хотя и понимала, что сильно рискует – безумие и гнев уже отчетливо слышались в тихой, «воспитанной» речи дамы‑наставницы.
– Кажется, мэр этого городка звался Ферен, ну а имя, наверное, подобрали по святцам…
* * *
– Еще одна, – сказал чей‑то усталый голос за ее спиной.
От голоса пахло луком и чесноком, живой водой, потом и смертью. На самом деле смерть определяла теперь все, но человек этого еще не знал.
– Откуда ты, девочка? – спросил человек с мятым неопрятным лицом, сидевший за столом. Стол был завален бумагами и свитками, а человек, одетый в синее сукно, означавшее чиновничью службу, держал в руке перо. С кончика пера готова была сорваться капля плохих жидких чернил, а с оплывшего, похожего на картофелину носа, с толстого его кончика, – мутная капля пота. Пот тек по высокому выпуклому лбу человека, пересекал, словно ручьи в половодье, преграды глубоких морщин, терялся в зарослях кустистых бровей. Длинные волосы чиновника висели мокрыми прядями. Он был болен, и его близкая смерть читалась уже в особенной желтизне белков глаз.
«Лихорадка… повышенное потовыделение… боли в суставах…»
– Как тебя зовут? – человек за столом подался вперед, пытаясь, по‑видимому, рассмотреть ее получше, и поморщился от боли.
«Плечи и локти, – отметила она равнодушно. – Запах крови в моче… Не жилец…»
– Молчит! – сказал мужчина за ее спиной. – Все время молчит. Я нашел ее на Страстной площади, но там было полно беженцев из провинции, и половина из них мертвы или умирают…
«Стражник, – вспомнила она мужчину, стоявшего за ее спиной. – Стражник… Страстная площадь?»
Однако вспомнить площадь не удавалось, да было и неважно. Неинтересно.
– Думаешь, городская? – спросил чиновник.
– Да, похожа на городскую, – подтвердил стражник. – Еще б заговорила…
– Ты говорить‑то умеешь ли?
– Умею, – ответила она.
– Городская! – уверенно сообщил стражник. – Была б деревенская, сказала б «знаю».
– Ну, раз умеешь, то скажи, где ты живешь? На какой улице? С кем? – оживился чиновник.
– Там, – кивнула она на окно. – Где‑то там.
Она смутно припомнила добротный дом с палисадником и задним двором, но вспомнить улицу уже не смогла.
– Не помню, – сказала она. – Там. Все умерли, я думаю…
Теперь она и в самом деле подумала, что все умерли, но кто эти «все», сказать бы не смогла. В памяти клубился туман, скрывая все новые и новые детали.
– А зовут вас, барышня, как?
«Зовут? Он спрашивает об имени? Имя…»
– Не помню, – сказала она вслух.
– Такое бывает вообще‑то… – подал голос из‑за ее спины давешний мужчина. – Небось натерпелась, пока другие отходили…
– Ну, да, – кивнул чиновник. – А лет ей, как думаешь, сколько?
«Он не меня спрашивает… Странно. Но сколько же мне лет?»
– Выглядит лет на семь‑восемь, – предположил мужчина, стоявший за ее спиной.
– Вот и я так думаю, – кивнул чиновник и стал что‑то быстро записывать на клочке плохой серой бумаги.
«Плохой? – вяло удивилась она. – Но откуда известно, что эта бумага плоха?»
– На вот. – Мужчина в синем кафтане закончил писать и протянул записку кому‑то, чье присутствие угадывалось за ее спиной. – Отведи ее в приют «Длань Господня», знаешь где?
– Как не знать. – Мужчина выступил из‑за ее спины и подошел к столу. Он был громадный и сильный, одетый в вареную кожу и черную сталь.