В субботу второго октября Роман Подцепа домой не приехал, и в воскресенье третьего не появился, и в неудобный, но созданный, задуманный самой природой для испытаний воли и характера понедельник четвертого не сделал решительного, давно задуманного шага. Просто не мог. Не позволяли обстоятельства. Слишком уж хорошо, буквально на ура, было принято научной общественностью ИПУ сообщение Р. Р. Подцепы на Межотделенческом семинаре по проблемам моделирования процессов разрушения. Так славно, что профессор Прохоров тут же решил событие отметить, добавить к уже начерно сверстанному, и без того дополненному и переработанному, переизданию своей базовой монографии новый кусок. И плюс к тому две птички-строчки во введении – «раздел 5.6 в соавторстве с Р. Р. Подцепой». Трудовой вклад новоиспеченных артельщиков делился в календарной пропорции 18 к 1. Почти три недели с тридцатого по семнадцатое Роман без устали писал и рисовал картинки, чтобы затем уже профессор Прохоров мог ровно за один день восемнадцатого все махом привести в окончательный, цельный и как всегда эффектный вид. Двадцатого, в последний отпущенный договором день, Алексей Левенбук, соавтор всех остальных разделов от 1.1 до 7.4, (кроме 5.7 – 5.8, рожденных некогда тандемом Прохоров – Прокофьев) собственноручно отвез рукопись в издательство «Машиностроение», 1-й Басманный переулок, дом 3.
Вот так жизнь складывалась. И только утром двадцать третьего октября освобожденный честным и добросовестным трудом аспирант Р. Р. Подцепа увидел землю. Столовое черненое серебро морозцем уже скованных, а снегом, легкой блестящей крупкой, лишь в бороздах и ямках присыпанных полей по обе стороны посадочной полосы южносибирского аэропорта. После столичных плюс десяти, минус два с ветерком бодрили. Плотный табун пассажиров от трапа к стеклянным дверям здания с неоновыми редколесьем буковок на крыше Ю НОСИБ РС шел по холодному бетону конармейским спорым шагом. Ромка, летевший в первом салоне, – в числе последних. Смысла переходить на рысь не было никакого, до первого автобуса в город оставалось минут двадцать, просто море времени, если учесть, что весь свой багаж отстающий нес в руках и на плече. Средних размеров красную дорожную сумку и здоровенную плоскую коробку с изображеньем пластилиновоносых хоккеистов из мультика «Матч-реванш». Если бы только Роман Подцепа знал, хоть как-то догадываться, что его встречают, и кто, всех бы раскидал и первым финишировал в туберкулезном холле зала прилета. Но он не знал и не догадывался, поэтому едва не выронил и сумку, и коробку с громоздкой настольной игрой, когда, юлой огибая шевелящийся частокол чужих ног, его нашла и пригвоздила ракета. Замер, уткнувшись лбом в колени, маленький человечек со сбившейся на спину, висящей на резинке шапкой:
– Папа, папа...
Вот это попаданье. Точно в цель. Потом подбежала Маринка. Совсем худая и невесомая, одни глаза. А следом, чуть погодя, с лопаткой, приготовленной для родственного рукопожатия, Маринкин младший брат Игорь. Какой-то, должно быть, возрастной кожный нежданчик на лбу молодого человека был запечатан пластырем, и от вида белого креста над левой бровью ошеломляющая приятность происшествия слегка поблекла.
– Как вы? – спросил Ромка Маринку.
– Да вот, Игорек нас привез.
Девятнадцатилетний сопляк на собственном, пусть и с чужого плеча, б/у донельзя, транспортном средстве вплыл явной диссонансной нотой, не теми фанфарами, в победный марш семейной встречи триумфатора. Невиданно успешного аспиранта московского академического института. Лучше бы они Ромку дома ждали, а сам он по-простому, на автобусе приехал. В счастливом, безмятежном настроении.
Военный химик, полковник Иванцов, в манере, свойственной людям его сурового призвания и уставного нрава, делил потомство на наследников и женский пол. И того и другого у него на довольствии состояло по одной единице. До поры до времени. После апрельской свадьбы, летом семьдесят четвертого, когда Ромка в первый и последний раз посетил не обозначенное на картах место службы тестя, Семипалатинск-21, Олег Анатольевич радости освобождения не скрывал. Ставя на стол первую холодную, так зятю и объявил: «Ну что, студент, начнем процедуру передачи из рук в руки?»
В принципе, Рома был не против начать и завершить процедуру, и даже, если надо, то снова расписаться. В реестре или ведомости. Удивился он, только обнаружив, что в обратный путь, безо всякой подписи и договора, ему в довесок к любимой жене прицепом выдан ее двенадцатилетний брат для полуторамесячного оздоровления на Обском море. Все это время Ромка честно кормил довольно капризный и прожорливый довесок, а об истинном размере папой-полковником приватно выданного Игорьку денежного аттестата узнал лишь перед самым отъездом, когда малец умудрился за три Ромкины стипендии, сто восемьдесят рублей, купить у соседа по подъезду джинсы «ливайс» на вырост, размера на три больше окружности своего мелкого зада. Маринка смеялась и обзывала братца дурачком, но Ромка был унижен. Все его деньги, включая те, что он зарабатывал на кафедре, печатая статьи и вписывая формулы, уходили на съемную квартиру, и купить такие «ливайсы» Маринке, на вырост или в талию, Ромка тогда никак не мог.
Он и сейчас не мог. Привез вот чудесные французские туфли-лодочки из магазина на улице Южной, за сороковник, а джинсы, настоящие синьки, за которыми богатенький сосед по комнате Бориска Катц мотался на Беговую, и не думал. Этот вожделенный и абсолютно недоступный кусок тряпки тянул на двести пятьдесят, а то и триста, и в руки не давался. Пока – не пока, но не способен был, выходит так, Роман Романович содержать женский пол по высшему разряду, и тесть, военный химик, большой специалист и дока по отравляющим и ядовитым смесям, всегда находил способ издалека, но веско напомнить Ромику об этом неполном соответствии занимаемому положению.
– Сам пригнал, – гордо сообщил наследник офицера Ромке, когда из плохо, но все-таки хоть как-то отапливаемого зала все вместе вышли на голый ледок портовой площади, где, зад поджав на ветерке, обиженно тосковал «ИЖ комби» цвета куриной тушки с рынка. Розанчик.
«Лучше бы ты сам в институт поступил», – подумал про себя Роман, твердо решив непрошеное конфетти семейного сюрприза если и не выкинуть из головы совсем, то непременно и решительно смести все к черту, за черный круг, в глухую периферию своего на редкость здорового сознания. И в общем-то преуспел. Сообщение, сделанное уже на ходу, на перекрестке возле поста ГАИ: «А у отца теперь “шестерка”», – московский аспирант, можно сказать, пропустил мимо ушей, потому что, сидя рядом с собственным наследником на заднем сиденье, уже вовсю дурачился. Закрывал ладонью Димке глаза и вдруг, неожиданно приподняв руку, дул, как под рыцарское забрало, малышу в круглые дырочки доверчивого пятачка. Димок от радости урчал и по-собачьи тыкался резиновым носишкой в Ромкины пальцы. А когда остановились и выгружались у крыльца, по-настоящему уже рассмешил, с не ожиданной торжественностью объявив очень тихо, но очень горячо на ушко:
– А я знаю... Ты у меня директор!
– Кто тебе сказал?
– Диктор Агафонова. По радио.
Окончательно и бесповоротно вопрос о хозяине положения решился через полчаса, когда, тоскливо обнюхав в Ромкиной квартире все углы и бросив последний рыбий, дохлый взгляд на новенькую раскладушку, Маринкин братец Игорь убрался в свою общагу. Уполз, и удовольствие от этого отхода раком с бесполезными шевелениями всех челюстей, хвостов и усиков вернуло Ромке то счастье, ту неизменную уверенность в себе, которую он нес как абсолютные 36 и 6, спускаясь по аэрофлотовскому трапу два часа назад на каменную от морозца землю. Он снова был источником тепла и света. Для Маринки и Димки, по крайней мере. А остальные пусть сами думают, решают, как холод черного и белого превратить в ласку красного и желтого. Автовладелец Игорь Иванцов в первую очередь.
Во всяком случае, никаких сомнений не было в том, что щедроты тестя, сумевшего через какого-то армейского друж ка-костоправа запихать этой осенью наследника на стомфак южносибирского меда, одним лишь бройлерного колера металломом на колесах не ограничились. Наверняка и ежемесячное воспомоществование на съем жилплощади исправно поступало. Вот пусть теперь и согреет молодого человека все то, что он наэкономил, столуясь и квартируя в отсутствие Романа у него дома. Ботинки «Саламандер», куртка «Ли» и ручка «Паркер», которую придурок непонятно зачем, но тоже успел продемонстрировать.
«А те места, которые вся эта роскошь тунеядца не прикроет, можно залепить простым бактерицидным пластырем, стащить из препараторских запасов и залепить», – весело думал Ромка наперегонки с Димкой, в две пары ножниц перекусывая крепкую колбасную пеньку, стянувшую коробки с великолепною пятеркой и вратарем команды «Метеор». А вот с Маринки он снимал лишнее в ванной один и без применения технических приспособлений – правда, при включенном душе, но это чтобы Димок за стенкой слаще спал под шум ночного, вселенского, счастливого дождя.
Это были замечательные две недели. Димка не ходил в сад и по утрам, как десятиногая сомнамбула, шурша крахмалом и мукой всех одеял на белом свете, заползал на теплое еще Маринкино место и, круглым лбом приклеиваясь к Ромкиному боку, в такие увлекал бесконечные, бездонные пучины сна, что удивительно, как удавалось отцу и сыну до полпятого подняться, поесть борща, в хоккей побиться и даже почитать вслух книжку «Буратино». А после оба вприпрыжку бежали по толстой улице 50 лет Октября встречать маму Марину. И так же кувырком, через площадь Советов и магазин «Новинка», домой на Красноармейскую. Все дни, все дни кроме двадцать шестого, когда не в очередь с сестрою-осенью вдруг задышала настоящая зима. И на теплую сырую землю и черный зеркальный асфальт лег ровным, плотным слоем уже второй из череды пробных снег. В этот день вышли раньше, за час до встречи, и шли долго, кругами, старательно вытаптывая елочкой – ступня к ступне – узоры, домики, рыб и зверей. Лишь бы найти нетронутый пятачок белого. Яркое, синее, живое проступало широкой благородной гусеницей за Ромкой, а под калошиками Димки – смешными дробными спинными позвонками, пока зародышами, эмбриональными наметками будущих колбас. На площади у белого дома за бронзовой спиной Ленина в пальто на здоровенном нетронутом куске небесного теста Ромка вдруг вытоптал не чижика, а слово. ДИМА.