тц с буквой т. Просто знакомься, раз честь отдать неможно. Таких всего лишь парочка на свете. Он сам да его мама. Ура! Равнение направо.
Солнце светилось янтарем над черною трубой котельной, и вот-вот волшебник в звездной шапке должен был этой прекрасной палочкой ударить в пол.
– Кси, бета, сигма!
Но увы, за те два дня, что Борис устраивался и обживался, проводника по храмам Аттики Олега Рослякова смыло. Даже поговорить о чем-то толком не успели. Весь тягловый состав лаборатории Перспективных источников энергии, включая свежеиспеченного молодого специалиста Германа Ароновича Шляпентоха, заменившего планово округлившуюся к маю до декретных габаритов О. Прохорову, отправился на барщину. Две недели сельхозработ в Вишневке. Борис, конечно, готов был ради неформального общения с О. Росляковым, четырнадцати дней, поехать вместо необстрелянного, юного Шляпентоха, взять на себя единолично, как уж случалось, и не раз, пятипроцентное представительство в трудовом десанте лаборатории, но Л. Н. Вайс не видел смысла в самопожертвовании:
– Ну какая там, в Вишневке, может быть научная работа, Борис? Да просто умственная деятельность. Только время потеряете. Честное слово. Вы с большей пользой и для себя, и для Олега поработаете пока вот с этим...
Богемская непроливайка со ртутным содержимым отделилась от широкого стола, не расплескавшись, подплыла к большому, фигуристому несгораемому шкафу, напоминавшему угрюмый мавзолей крысиной королевы. Здесь полнотелый Вайс открыл дворцовым дальнобойным ключиком замок, но вместо позолоченного саркофага с жемчужным отделеньем для хвоста извлек три толстые прямоугольные папки из кожезаменителя явно чужеземного происхождения.
– Материалы закрытого токийского симпозиума по механическим накопителям энергии. Самые свежие. Зима этого года – и уже у нас. Вот так спецотдельцы работают. Язык-то не забыли?
– Нет, – пробормотал Борис. Вершки слогов и корешки иероглифов, в знакомой золушкиной смеси, напомнили недавнее и совершенно безнадежное прошлое.
– Особенно детализировать не надо, – пояснял между тем сосуд с отравой – блестящий научный руководитель, – вполне пока будет достаточно кратких рефератов каждого доклада.
«Сто шестьдесят два», – пришел Катц в ужас, сосчитав. Но в тот момент он еще верил, еще верил Л. Н. Вайсу, верил словам о том, что совхозная разнарядка пришла внезапно, что две недели пройдут и с пользою, и с толком. Введут в курс подзабытой темы, освежат терминологию.
Смутил, правда, запрет брать папки на дом.
– Работать только здесь, только здесь, Борис Аркадьевич, в лаборатории, при мне, и так спецчасть едва уговорил отдать под личную ответственность... Вы же понимаете, как такие материалы добываются, огласка совершенно ни к чему...
Но еще больше смущал Б. Катца тот раздел математики, с которым он и без протекции Олега Рослякова был на ты. Арифметика. В день получалось два-три реферата. Ну, пусть он разгонится еще, из низкого разогнется в конце концов в высокий старт, рванет на десять тысяч, как на пятьсот, но и тогда 162 разделить на 4 получается 40 с половиной рабочих дней – три четверти всех рабочих в календаре его стажировки. Семьдесят процентов!
– Может быть, часть можно в ВЦП отдать? – смущаясь и краснея, со всею мыслимою осторожностью, на третий день своих трудов спросил Б. Катц у Л. Н. Вайса. Поинтересовался. Тряпочка с фестончиками нехорошо пошевелилась, и полоснул из-за стола напротив взгляд. Тот самый, что один уже раз вскрывал красивую черепную коробку Бориса Аркадьевича и убеждался в позорнейшем несоответствии формы ее содержанию. Но нехорошая формулировка сущности недовложения «Вы что, дурак?» на этот раз не прозвучала. Скальпель хирурга и ученого Льва Вайса сложился складничком, вместо острой бритвы выскочила маникюрная блестящая фитюлька, и мягким светом засветились злые глазки:
– Борис Аркадьевич, вы главное запомните: все материалы ДСП. Сугубо для служебного пользования. Сугубо. Из этого, пожалуйста, исходите. На это ориентируйтесь...
С необыкновенной, чрезвычайной силой хотелось Льву Нахамовичу иметь переводы японских папочек, уж если не получится на условиях единственности и исключительности, то на годик-другой пораньше, чем стригущим обыкновенно все как лишай коллегам из Института горной механики и автоматики АН СССР. Должен же и он, заведующий лабораторией, наконец-то побыть первопроходцем и первооткрывателем в науке, если на сей раз ловчее и проворнее сработал спецотдел не ИГМиА, а, слава богу, ИПУ, тоже АН СССР, но имени Б. Б. Подпрыгина. Ставший если не родным, то близким, очень близким в процессе весьма расширившего круг общения Л. Н. Вайса разбора и закрытия доминошного скандала.
Что касается Борис Катца, то уяснение причастности, высокое доверие спецдопуска не надолго успокоило молодого человека, устремленного всегда лишь от абстрактного к конкретному – к максимально полному и всестороннему воплощению в жизнь принципа коммунистического распределения: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Увы, отдельно взятая Москва и даже вкупе с ней Московская область за беспробудным просиживанием штанов в закрытом кабинете явно и определенно не стояли. Ни вологодское масло из «Елисеевского», ни марокканские апельсины из гастронома номер сорок. Стояло, вернее слышалось, другое слово, созвучное всему приятному и чудному, что связано с большими и обильными учреждениями торговли столицы, но означавшее вовсе не приобретение такого-этакого прекрасного, съедобного или носильного, а в точности наоборот, горькую потерю, утрату чего-то личного и своего, невозвратного и невосполнимого. И времени, и случая.
Купился. Вот что он сделал, Боря Катц. Повелся на посулы и обещания. И никаких сомнений не могло быть, поскольку, вернувшись из Вишневки, Олег Росляков буквально через три дня, можно сказать не обсохнув, в следующий же понедельник, второго июля отвалил в отпуск, плановый, на двадцать четыре рабочих дня. И вместо тайного значения всей рогатой олимпийской криптографии – пси, гамма, тета с подстрочными копытами арабских цифр – 1, 2, 5, несчастному, прибитому подлейшей новостью Б. Катцу случайно попавшийся в общажном холле тезка отпускника, циничный крепыш Мунтяну, объяснил весь до копейки низкий смысл какого-то очередного мерзейшего словца из домотканого, берестяного лексикона.
– Там всего месяц остается. Какие-то недели... – пожаловался Боря.
– Выходит, птица обломинго... – слегка подумав, резюмировал Олег Ионович.
– Что-что?
– Ну, в смысле, обломил тебя шефяра. Поманил, а ты за чистую монету принял...
Купился. Опять эта гнусная, ненавистная возвратность. Сам себя, сама себя, само себя... И почему она его преследует, именно его, Бориса Катца? Непостижимо. С университетских дней, когда не Олечка Прохорова, а совершенно никчемная в смысле устройства в этой жизни училка с кафедры, возрастная, со следами помады на зубах, во время обязательных славянских факультативов жестоко изводила Борька при всех...
– Спрягайте, Катц.
– Bojím se, bojí se, bojí se…
– Хорошо, – с какой-то розовой слюною не только на губах, но и вокруг белков, вся в предвкушении его ошибки. – Прекрасно. А теперь в прошедшем времени..
– Je... je... je bal se...
– Неправильно. Jsem bal se, jsti bal se, а bal se в третьем лице вовсе без je...
И девочки из пгт Берзовский и из Топок, жалеющие:
– Стыдоба. Обратно тебя на этом ловит...
Какой-то рок. Не мог запомнить, страницы книг фотографировал навечно. А это – хоть убей. Местоименье путалось с глаголом. Ja, je. Ja, je. Ся, сь.
Короче, ни о какой работе, диссертации, о чем-то долгом, постоянном, приездах и отъездах, и уж тем более возможности в конце концов тут, в институте, молодым ученым зацепиться, как вечный везунок Подцепа. Всего лишь одноразовое поручение, как нерадивому члену союза молодежи. А после – скатертью дорога. Декуи.
Одни лишь некрасивые слова из прошлого и настоящего лезли обиженному Б. А. Катцу в голову. А между тем красота физическая и духовная теперь, после срывания всех и всяческих покровов, оставалась единственной надеждой Бориса. За два оставшихся месяца он должен был сделать то, чего не смог при всем старании за тридцать шесть предшествующих. А именно, жениться. И слиться с этой благословенной местностью в среднем течении реки Москва. Теперь или же никогда.
Иными словами, короткая, но содержательная беседа двух молодых ученых, Бориса Катца и Олега Мунтяну, о некоторых смысловых аспектах и общей этимологии кое-каких новейших ходячих выражений имела весьма неприятные последствия для зубра отечественной горной науки Льва Нахамовича Вайса. Бывший его аспирант, Б. А. Катц, после обеда в лаборатории не появился. Заставил Л. Н. лично фарфоровой, холеной лапкой сгребать разложенное поутру хозяйство. Постукивая злыми коготками о старую безвольную столешницу, сортировать и складывать ДСП папки, словари, карандаши, бумагу для черновиков. А ничего не сделаешь, есть гордость не только у великороссов.
И на следующий день Катц не пришел, и через день не обнаружился. Гонцам не отпирал, на телефонограммы, передаваемые через вахтеров, не реагировал. Как ночной хищник, таракан, Борис Аркадьевич уходил из общежития едва ли не под гимн из репродуктора и возвращался к тем же звукам, весь день шатаясь по столице. На летних проспектах и бульварах заглядывая в лица девушек. Простым вопросом отделяя москвичек от приезжих:
– Вы не подскажете, где зоопарк?
– Ну где-то там, по-моему, возле ВДНХ.
И все это в страду, самый неблагоприятный сезон, в дачно-курортном угаре, когда суда, летательные аппараты и поезда всех категорий вывозят коренное население хлебными снопами, вповалку из города мечты, взамен проспекты и бульвары вожделенной, взор и обонянье услаждающей столицы заполняя пустоцветом, нетитульной, левой ордой.
– Вы не подскажите, как пройти к зоопарку?
– А это ехать надо вам... На Ленинские горы...
Липа, одна лишь липа. А если настоящие и попадались Боре, в толпах транзитников и экскурсантов женского пола, то на приставания точного такого же, деревянного, лакированного, шахматно-шашечного коника, без внутренних секретов, без жеребячьих эманаций, единственно и только сулящих хоть какой-то шанс на улице, отвечали презрительно и грубо: