– Пока пусть походит. Выясните, когда он уезжает. И зафиксируйте все его контакты. А нам пора отправляться по домам.
Александр Павлович пожал протянутую руку и вышел.
4 марта 1995 года, суббота, 19-00 по местному времени, Сараево, район еврейского кладбища.
Русский корреспондент провел почти двое суток на наблюдательном пункте сил ООН по поддержанию мира «Сьерра Эхо». Лейтенант Тома, который вместе со старшим сержантом Лану все это время сопровождал русского, уже давно понял, что к прессе тот имеет весьма отдаленное отношение. Интервью русский не брал, ничего не фотографировал. Почти все время проводил либо возле стереотрубы, либо вместе с Лану перемещался от одной возвышенности к другой, не расставаясь с биноклем. Два-три раза за неделю он связывался со штабом полка. В полдень в субботу ему привезли рацию, после чего сеансы связи русского корреспондента со штабом французских парашютистов совершенно вышли из-под контроля Тома. Не мог лейтенант даже установить, только ли со штабом полка общается загадочный корреспондент. С именем русского возникла путаница. Лану упорно продолжал называть его Хосе, а русский, казалось, не возражал. В документах же корреспондента значилось, что зовут его Иваном Драгуновым, и на это имя он отзывался без колебания. Когда Тома сунулся было с расспросами к капитану Рене, тот задумчиво посмотрел куда-то в переносицу лейтенанту и сказал: «У меня был один знакомый лейтенант, который настолько любил задавать вопросы, что так и не стал капитаном». И у Тома отпала всякая охота к расспросам.
В конце концов, доведенный до крайней степени любопытства, Тома решил обратиться к самому корреспонденту. Тот как раз сидел на верхушке бункера и с безучастным видом наблюдал, как парашютисты укладывают мешки с песком, поваленные разрывом мины.
– Иван, – сказал Тома, – или вас лучше называть Хосе?
– Называйте как вам удобно, – ответил русский, – можете называть меня даже Мишелем, если это доставит вам удовольствие. За свои сорок лет я привык не обращать особо внимания на такие мелочи, как имена людей. Как ты его ни назови, а он все остается прежним.
Тома вдруг понял, что задать следующий вопрос просто не сможет. «Как вас зовут?» – уже спросил. «Кто вы на самом деле?» – это вообще сложный вопрос.
– Вам будет гораздо проще, если вы будете называть меня тем именем, которое значится в документах, Вы, во всяком случае, не будете чувствовать себя неловко.
– Вы были знакомы с нашим полковником раньше?
– Я знаком с очень многими людьми. О некоторых знакомствах я бы даже хотел забыть, но не получается.
Меня неплохо побросало по миру и я побывал в разных ролях.
– И в Чаде?
– И в Чаде.
– И чем вы там занимались?
– Жил. Чем занимаюсь сейчас, и чем собираюсь заниматься еще как можно дольше. И вам советую.
– А что?.. – начал Тома, но Иван-Хосе прервал его, взглянув на часы.
– Нам пора перейти в более спокойное место, и вашим парням тоже.
Русский отряхнул брюки и неторопливо пошел к канониру. Тома двинулся за ним. Парашютисты прекратили работу и разошлись по укрытиям. Через десять минут начался обстрел. Чаще всего Тома доводилось читать в прессе, что Сараево обстреливают сербы. Это было практически официальной версией мировой политики, но и рассказы старожилов, и его небольшой опыт заставляли лейтенанта смотреть на вещи по-другому. И у мусульман, и у сербов одинаковое вооружение, доставшееся в наследство от Югославии, поэтому ни по звуку, ни по осколкам совершенно невозможно определить, какая из сторон стреляет. Тома несколько раз своими глазами читал рапорты разведки, но, словно по волшебству, из официальных сводок исчезали всякие упоминания о действиях мусульман. Получалось, что стреляют только сербы, а в этом у всякого, пробывшего в составе сил ООН в Сараево хотя бы месяц, возникало сильное сомнение.
– Мой лейтенант! – вынырнул из темноты солдат.
Срочно зайдите к капитану Рено.
Внизу грохотало и сверкало, пули время от времени залетали в расположение поста и глухо впивались в стенки из мешков с песком.
Рено сидел за складным столиком и вертел в руках карандаш. «Садитесь, лейтенант», – предложил он.
– Что-то случилось? – спросил Тома.
– У вашего департамента неприятность, готовьте рапорт.
– Что случилось?
– Кажется, наш общий знакомый, русский журналист, пропал без вести. – Рено взглянул на часы и поправился: – Пропадет без вести минут через десять!
– Как это пропадет?
– А что, здесь мало пропадает людей? Вот и корреспондент Иван Драгунов из Владивостока пропадет без вести во время ночного обстрела. И именно эту версию вам придется изложить в рапорте. Вы же у нас отвечаете за связь с прессой.
– Вам, как минимум, придется мне все объяснить, либо сейчас, либо в присутствии полковника.
– Послушайте, Тома, для вашей дальнейшей карьеры будет куда как полезней не сомневаться в правоте старших по званию. Я мог бы просто связаться сейчас со штабом, но я гуманист и приоткрою завесу над страшной тайной. Вы что-нибудь слышали о такой организации, как Интерпол?
Вошел Лану.
– Русский корреспондент пропал без вести точно по графику. Просил передать привет.
– А «Интерпол» иногда проводит тайные операции. И это все, что нам с вами следует знать.
4 марта 1995 года, суббота, 21-00, Москва.
Это был не просто безумный день. Это был тест на выживание. Утром заехал Святослав и оставил довольно объемистый пакет. Взамен я сунул ему свой желтый конверт, и мы договорились встретиться в воскресенье возле дома Листьева, на Новокузнецкой, в 12-00. Потом прибыл Парамонов, и мы отправились на Ваганьковское. Народу было много. Точнее трудно определить то скопление перед входом на кладбище. Плотное оцепление вдоль дороги и возле ворот. Гроба нет, люди стоят почти тихо, слышно, как хрипят голоса в милицейских рациях. Много цветов. На домах, на ограде кладбища, на ветках деревьев – повсюду висят плакаты. Всем или почти всем хочется выразить свое мнение о случившемся, почувствовать свою причастность к происходящему.
Мы час стояли по щиколотку в холодной воде, не имея возможности сдвинуться с места. Потом, используя волшебное заклинание: «Мы с украинского телевидения», нам удалось попасть за ворота. Когда привезли гроб, люди перестали быть людьми. Стоило открыть проход для всех, толпа чуть не смела милицейское оцепление, крики, вопли и голос милиционера в мегафон: «Ну вы же люди, не стадо баранов!»
Каким-то чудом нас не оторвало друг от друга, а Носалевича от камеры. Ему даже удалось снять кадр, который можно считать символом всей нынешней жизни, Листьева хоронили почти рядом с Высоцким (через две могилы). И какой-то наблюдатель, чтобы, не дай Бог, не пропустить ни малейшего эпизода, влез на могилу Высоцкого. Вот так просто стоял на могиле одной звезды, чтобы заглянуть в могилу другой.
Выбрались мы с кладбища потрепанные, но счастливые. Нам удалось снять все, ради чего мы сюда приехали. Повезло! Есть повод порадоваться. Дурацкая работа. Радуешься даже чужому горю. Ни одному нормальному человеку не придет в голову заявить с улыбкой: «Мне повезло, попал на пожар». Только мы, шакалы информации, радуемся подобным вещам. Даже, не радуемся. Скорее, срабатывает инстинкт гончей, которая вышла на след и настигла-таки жертву.
«Мы сделали дело!» – значит, мы обошли всех, мы даже выросли в собственных глазах. Из отснятого может получиться фильм – здорово!
Потом я отправился прочесывать Москву по своему любимому книжному маршруту – от Лубянки, через Столешников переулок, на Тверскую, а потом через метро на Калининский к Дому книги. Подарки – детворе, книги – себе. Я вообще умудряюсь привозить полные сумки книг отовсюду, куда меня только не заносит нелегкая. Только к девяти вечера добрался до гостиницы. И только здесь я вспомнил, что все это время таскал с собой бумаги Святослава. Продолжая воспитывать силу воли, я не стал торопиться открывать пакет, а накрыл на стол, принял душ, съел ужин, чокаясь стаканчиком йогурта с коньяком Носалевича. А потом, заставив Ивана убирать со стола, сам взялся за пакет.
И был несколько разочарован. Там не было ни фотографий, ни бланков с надписями «Совершенно секретно». Был просто напечатанный на пишущей машинке текст, через полтора интервала. Некоторые строки и абзацы были подчеркнуты карандашом, некоторые – выделены розовым маркером. На меня это произвело впечатление некоего реферата, причем, незавершенного, без титульного листа и библиографии в конце. Но когда, несмотря на все попытки Носалевича отвлечь меня от чтения, я стал вникать в суть, то мне сразу стало понятно, почему Святослав не решился публиковать подобное в России. Я даже не сразу смог себе представить тот объем документов, которые «утекли» к Святославу.
Недавно я был напуган собственной информацией! Продажа нашего космического производства, конечно, дело достаточно высокого уровня, но оно ни в какое сравнение не шло с прочитанным. Ничего похожего я раньше не держал в руках и думал, что подобные вещи случаются с журналистами только в фильмах. При достаточном воображении можно было сказать, что я держал в руках судьбы многих народов. Это было моим первым впечатлением, потом стало понятно, как Святослав решился предложить это первому встречному. Без документов, или хотя бы без их фотокопии, вся эта информация превращалась в досужие размышления «по поводу». «Не принимай ни от кого никакого пакета на улице!» – сказал Ковальчук, а я сейчас поступил именно так. «А ведь в нем действительно могло быть что угодно», – думал я. Чушь, мои проблемы показались такими махонькими в сравнении с содержанием «меморандума», как я тут же окрестил бумаги Святослава.
Я читал их долго и тщательно, иногда возвращаясь к прочитанному, сверяя одну страницу с другой и стараясь хотя бы приблизительно представить себе форму документов, из которых подобную информацию можно было почерпнуть. Мне стало казаться, что и Святослав имел не подлинные тексты документов, а лишь их изложение, а возможно, и только комментарии к ним. Как ни мало я был знаком с военным делопроизводством, я не мог себе представить, что все документы находились рядом в тот момент, когда их подбирали для копирования. И уж совсем не верилось в то, что