– О чем задумался? – Теодор ткнул его в раскрытую ладонь, подходя к столу и вытягивая из упаковки, которую держал в руках, длинную мармеладную змейку с вишневым вкусом, чтобы отправить ее в рот. После того как он покурил, его голос снова стал более хриплым, даже… возбуждающим.
Кристофер постарался отбросить эти мысли.
– Почему ты никогда не рассказывал мне о себе?
Теодор замер. Изо рта у него торчала змейка, и он выглядел забавно, но взгляд у него потяжелел. Он вздохнул, справляясь с собой, и потянулся к Кристоферу, чтобы потрепать его по волосам.
– Ты знаешь обо мне гораздо больше, чем можешь предположить, малыш.
Кристофер вскинул брови. Это же явная провокация, а он слишком любопытен, чтобы сдержаться.
– В каком смысле?
Улыбка Теодора стала лукавой.
– Может, когда-нибудь ты поймешь.
– Ой, да ну тебя, – обиделся Кристофер, вытаскивая еще одну змейку и бросая ее в Теодора. – Займи свой рот.
– Кстати, насчет занятий для рта, – Теодор послушно дожевал вторую мармеладку, садясь на стул напротив и глядя лукаво. – У нас осталась одна неотрепетированная сцена. Знаешь какая?
Кристофер вспыхнул. Конечно, он знал. Более того, он проигрывал эту сцену в голове снова и снова со дня их свидания. И думал, что, если бы Теодор сейчас ему предложил, он бы не отказался, не нашел бы в себе сил…
– Да ладно, я же пошутил, чего ты так напрягся. – Теодор заглянул в его лицо. – Покраснел весь…
Кристофер выдохнул сквозь стиснутые зубы. Ему же все равно нечего терять, да? Совсем нечего.
– Я думал, ты серьезно, – тихо ответил он, нервно сцепляя пальцы. В библиотеке и так нет шума, а сейчас вообще тишина стала оглушительной, давила на Кристофера. Только сердце громко стучало где-то в глотке.
– Ты бы… – Теодор запнулся. Кристофер не смотрел на него, но и так мог представить его лицо. Растерянность, непонимание. Рисовал на нем отвращение и хотел исчезнуть, сбежать, забыть обо всем. Но вместо этого сидел на месте и отвечал честно. Словно честность когда-то кому-то помогала. – Ты бы согласился?
Шутка как-то сразу перестала быть смешной.
Вот она – первая влюбленность. Кристофер уже чувствовал привкус разбитого сердца, потому что, ну, куда уж безнадежнее, – его угораздило влюбиться в гетеросексуального парня, не отличающегося разборчивостью, популярного, грубоватого и беспринципного, и, казалось бы, Кристофер был достаточно разумен, чтобы уберечь себя от этого, но он не уберег. Потому что Теодор оказался совсем другим. Он оказался смешным, заботливым, упрямым и на удивление понимающим. Кристофер сам изумился, даже испугался почти, когда понял, что нашел в нем все то, что искал в человеке.
И неважно, откажется Теодор или согласится, потому что, если Кристофер не скажет сейчас, больше шанса не представится. И он останется один со своей безответной влюбленностью и так и будет мечтать о поцелуе, которого не случилось.
Поэтому он поднял решительный взгляд и кивнул.
– Я бы согласился.
И вопреки всем его страхам, на лице Теодора не было и тени отвращения. Только нерешительность.
Он молча поднялся со своего места, обошел стол и сел на соседний стул. Кристофер впервые видел его настолько неуверенным. Самодовольство, казалось, было его вторым именем, а сейчас от него не осталось и следа. Его глаза так красиво блестели, но Кристофер не смотрел в них, потому что не мог оторвать взгляда от губ. Эти губы ему разве что во снах не снились.
Теодор начал говорить, и Кристофер не сразу понял, что это диалог перед поцелуем. Игра получалась отвратной, потому что мыслями он явно не в ней, как и Кристофер, в принципе. Это была просто галочка, формальность – эй, мы тут собираемся поцеловаться, но не просто потому, что захотели, а потому, что сценку репетируем.
Кристофер отвечал ему на автомате, он роль Эвридики уже не хуже Джесс знал, мог даже заменить в случае чего.
– Разреши мне поцеловать тебя, – голос Теодора сорвался в конце, словно так и было задумано, хотя этой фразы, Кристофер знал точно, в сценарии не было.
– Я разрешаю, – едва слышно прошептал он, и Теодор накрыл теплой ладонью его щеку, ласково оглаживая кожу большим пальцем, прежде чем податься вперед.
И он мог бы задуматься над тем, почему Теодор вдруг не то что не сопротивлялся поцелую с парнем, а сам проявил инициативу. Мог бы задуматься над тем, что этот же самый Теодор, который успел повстречаться со всей, наверное, женской половиной их школы, приглашал его на свидание. Мог бы задуматься о том, почему Теодор, зная о его ориентации, вел себя так, словно флиртовал с ним. Мог бы задуматься, но сейчас в голове было пусто-пусто, только розовый туман и колокольчики.
Лицо Теодора было так близко, очень близко, и Кристофер поспешно зажмурился, задерживая дыхание и приоткрывая рот. Прошла доля секунды, за которую его сердце успело сделать сотню ударов, и губы Теодора наконец-то – наконец-то – коснулись его губ.
Кристофер рвано выдохнул, хватаясь за его плечи, потому что ему казалось, что он начал парить в воздухе. Теодор улыбнулся в поцелуй и немного отстранился, Кристофер на автомате потянулся за ним.
– Расслабься, малыш, – хриплым голосом попросил он, а потом вновь прижался к его губам и невнятно повторил: – Расслабься, говорю.
И Кристофер обмяк. Одна ладонь Теодора спустилась на его спину, и он притянул его к себе ближе, другой продолжая поглаживать лицо. Он скользил языком по губам, мягко, но настойчиво призывая его углубить поцелуй, и Кристофер взволнованно дышал, позволяя ему взять на себя контроль. Ему нравилось это – нравилось, как его вел кто-то другой, нравилось, что можно просто поддаться, но при этом не чувствовать себя жалким.
А потом он расслабился, отдался ощущениям, погрузился в поцелуй как в теплую воду. И его накрыло чувством дежавю.
От Теодора пахло сигаретами и сладким мармеладом, его горячие мягкие ладони скользили по шее, зарывались в волосы, гладили щеку – не лежали на месте. Он издавал красивые, возбуждающие звуки, и его хрипловатый голос отдавался в голове Кристофера стократным эхом.
И он понял. Все сразу понял. И ему стало так страшно и противно, потому что тогда…
Тогда, в тот день, это был Теодор.
На той вечеринке Теодор пошел за ним в комнату.
Но не это заставило Кристофера покрыться неприятными мурашками и резко отстраниться, а воспоминания о том, что, когда Кристофер его об этом спросил, Теодор начал все отрицать.
Словно отчаянно не хотел, чтобы Кристофер об этом узнал. Словно ему было стыдно за то, что он, такой крутой популярный мальчик, целовался с каким-то педиком.
8
Теодор сидел в кабинете директора, безучастным взглядом пялясь в стену, пока мистер Джонс отчитывал его, срывая голос и брызжа слюной. За все время, проведенное в этом злосчастном кабинете, Теодор выработал в себе навык пропускать мимо ушей даже самые душераздирающие крики. Спроси кто у него, какой была последняя фраза директора, он бы и примерно ответить не смог.
У него пекло в уголке разбитой губы, в ушах немного звенело от зычного голоса мистера Джонса, полного направленного на него гнева, но внутри было пусто. Его не мучила совесть, ему не было страшно, никакого беспокойства, даже адреналин, бегущий по венам во время драки, не оставил после себя и следа.
Теодор устал, костяшки пальцев ныли. Он знал, что выиграл драку, потому что его-то, может, и повели к директору, зато этого придурка Тони потащили прямиком к кабинету медсестры. Наверняка у него не было ничего серьезного, Теодор же не совсем идиот, чтобы калечить кого-то, но досталось ему знатно. Так и надо. Сам напросился.
Хотя, если быть честным, Теодор и не помнил толком, за что набросился на него с кулаками. Помнил только волну оглушительной злости. Кажется, Тони ляпнул что-то про его друга, или про его семью, или и про друга, и про семью…
Это был не первый раз, когда Теодор дрался, но первый – с такими серьезными последствиями для оппонента.
Если поход Тони к медсестре, конечно, можно назвать чем-то серьезным.
Лично Теодор, например, считал, что этот придурок легко отделался.
Воцарилась тишина, но до Теодора, отделенного от реальности крепкой стеной, не сразу дошло, что мистер Джонс закончил орать. Вообще-то, их директор славился своей сдержанностью и справедливостью, но на Теодоре, видимо, его терпение заканчивалось.
Теодору это даже нравилось, всегда было интересно, через сколько люди, пытающиеся понравиться ему или построить с ним доброжелательные отношения, поймут, что он мудак, и перестанут стараться. Через сколько их сладкие улыбки превратятся в гримасы отвращения, через сколько голос утратит мягкость, а слова станут резкими.
Они все так сильно старались его задеть, надавить на совесть, стать теми, кто наставит его на истинный путь, что ему оставалось только смеяться.
Ему всегда говорили, что у него ужасный характер, – ничего с этим не поделаешь. Он был единственным ребенком самой состоятельной в городе семьи, поздним ребенком, появившимся тогда, когда родители уже отчаялись, и потому в нем не чаяли души. Он любил родителей тоже, никому не позволял обвинять их в том, что творил, и плоды воспитания – точнее, полного его отсутствия – пожинали все, кроме них.
В детстве все еще было неплохо, но последние полгода он как будто с цепи сорвался. Поговаривали, что это из-за Адама, с которым они были не разлей вода с тех пор, как выползли из пеленок. Из-за Адама, семья которого собрала все вещи, оборвала все связи и покинула город буквально за пару дней.
Поговаривали, что, возможно, между ними что-то произошло, или между их родителями (потому что никто не воспринимает подростковые разногласия всерьез), но дальше слухов и шепотков дело не доходило.
А если Теодора какой-то особенный слух возмущал сильнее обычного, он быстро принимал меры, заканчивая потом в кабинете директора.
Мистер Джонс жаловался его отцу, тот искренне извинялся, для галочки посылал чуть больше денег на благоустройство школы, но дома Теодор не получал ничего, кроме мягкого осуждающего «ну хватит уже, котенок».