Когда та прижалась к пересохшим губам Ирины своими губами, полными жизни, девушка в неудобном гробу сразу согрелась. Ей даже почудилось, что кровь побежала у нее по жилам с веселым бульканьем. Язык тяжелой рыбиной заворочался во рту балерины. Еще мгновение, и уста ее разверзлись бы… Но произошло страшное: нежно любимую оттащили от гроба. Ирина слышала ее сопротивление. Покойница и сама стремилась лягнуть кого‑нибудь из скорбящих ногой, но тяжеленные конечности не слушались ее.
«Мне не хватило одного поцелуя!» — завопила Ирина во всю глотку.
Но ее никто не услышал.
В том, что надежда умирает последней, на кладбище приходится убеждаться у каждой могилы.
Гроб с телом балерины плавно опустили в яму, хотя Ирина слышала беседу гробокопателей, когда они заколачивали над ней крышку: если не дадут им еще на водку, сбросят ящик в могилу, чтоб у покойницы было сотрясение мозга.
Ирина ожила, когда ее гроб тюкнули о дно ямы.
Непрочное изделие сразу развалилось, как только мужики отпустили веревки. Сверху доносились приглушенные голоса, всхлипы, рыдания…
«Под землей отличная слышимость… — оторопело сообразила покойница. — Но почему эти идиоты не расходятся после того, как закопали меня в землю живой? С Гоголем они сделали то же самое! Впрочем, то были другие идиоты…»
Ирина шевельнулась. Ничто не стесняло ее движений. Сверху девушка была присыпана тонким слоем земли. Безумцы набросали в могилу много цветов и еловых веток… воздушный шарик… плюшевого мишку…
«Не могила, а помойка какая-то! Если они меня еще хоть раз так похоронят, я им устрою…» — чувства юмора кроха в могиле не утратила.
Ирина поднялась на ноги, отряхнулась. И узрела, что над ней висит чей-то гроб. Возможно, это пренеприятное обстоятельство спасло покойнице жизнь, дав ей пространство для маневра, но в тот момент Ирина не испытывала к гробокопателям никакой благодарности.
— Прекратите издевательство! — крикнула несчастная.
Очумевшие от ужаса работяги, сразу протрезвев, выпустили веревки, и гроб рухнул в яму, едва не придавив законную обитательницу могилы.
Из рассыпавшегося гроба вывалилась на Ирочку крайне несимпатичная старуха.
«Мертвый хватает живого» — сказано было некогда про инцидент в Ирочкиной могиле.
Едва обитательница могилы разобралась с новым постояльцем, как одна из родственниц старухи, ошеломленная воскресением девушки, потеряв равновесие, сверзилась в могилу. В яме, рассчитанной на одного покойника, оказалось три тела. Ирине это пришлось не по душе. Она сделала неутешительное для человеческого рода наблюдение: на смерть люди реагируют куда спокойней, чем на воскресение из мертвых.
Ирина не могла взять в толк: ее пьяные гробокопатели сунули в чужую могилу или неизвестную старуху предпочли опустить в готовую яму, едва присыпав первый гроб землей, — лишь бы не рыть новую.
«Из могилы устроили коммуналку!» — недовольно ворчала Ирина.
— Кто вы? Кто? — вне себя вопили ожившей покойнице люди, столпившиеся у края могилы.
— Не угодно ли, господа, сначала помочь даме вылезти из могилы, а потом задавать ей глупые вопросы! — достоинство, с которым пигалица произнесла свою тираду, подействовало на джентльменов отрезвляюще.
Маленькой леди были спущены две веревки. Уцепившись за них, продрогшая балерина выбралась на свет божий.
Живые со священным трепетом разглядывали выходца с того света.
— Как вы оказались в могиле?
Ответа на этот вопрос Ирина не знала.
— Я там живу.
У Мухи на кладбище произошла нечаянная встреча, поразившая его воображение: с душой Мальчикова.
Грешная душа избавилась от человеческих пороков, уразумев, что бояться ей больше нечего. И без утайки поведала пограничнику историю гибели своего бренного тела.
Будучи сержантом Безопасности, Мальчиков по приказу полковника Судакова госпитализировался в психиатрическую больницу им. Воробьева с заданием осуществлять неусыпное наблюдение за пациентом той же больницы Игреком. Когда Мальчиков спал, неусыпное наблюдение вел секретный сотрудник Колюня, работавший там же санитаром.
За несколько дней до того, как Игрека поместили в Воробьевку, Мальчиков мельком видел наблюдаемого в столовой Службы безопасности. По мимолетному общению с ним сержант не заметил в парне ничего странного, во всяком случае, отсутствием памяти тот не страдал. По некоторым признакам Мальчиков уяснил, что белобрысый дылда живет в офисе Службы безопасности.
«В Воробьевке тебе надо было только присматривать за Игреком?» — безмолвно спросил невидимку Муха.
«Судаков хотел, чтобы я раздражал наблюдаемого. Хотя и не особенно приставал к нему».
«Что ты знаешь про лабораторию в Службе безопасности?»
«Ничего. Туда у меня не было допуска».
«Зачем же Судаков лишил Игрека памяти?» — задумался Муха.
«Наверно, он знал что‑нибудь секретное».
У самого пограничника была другая версия: в лаборатории отрабатывают методику лишения памяти всего народа, его зримой части. Невидимки контрразведчикам не по зубам.
Когда Муха поведал о своих умозаключениях доктору Ознобишину, тот поднял его на смех.
— Исчезновение памяти связано с раздражением или угнетением определенных отделов головного мозга. Существует множество заболеваний — от сифилиса до инсульта, при которых больной может полностью или частично утратить память…
Муха недолго дивился глупости ученого умника. Общение с призраками развило у пограничника проницательность. По тому, как доктор испуганно замельтешил, Муха определил: Ознобишин о многом догадывается, но больше смерти боится Судакова.
«Ты можешь забыть о том, что я кое‑что знаю?» — умоляли глаза Иннокентия Ивановича.
«Конечно, доктор, — молча, как призраку, ответил ему Муха. — Считайте, что у меня раздражены какие-то участки мозга».
После сумбурного разговора с больным Мухиным Ознобишину пришлось признаться самому себе, что опека контрразведчиков над парнем, потерявшим память, всегда казалась ему подозрительной. Впрочем, проблемы памяти интересовали и самого ученого. Инстинкт самосохранения повелевал доктору ничему не удивляться. Даже когда полковник Судаков лег в Воробьевку под именем больного Брокгауза, Иннокентий Иванович сделал вид, что в этом нет ничего необычного.
Люди, которые приходили в отделение беседовать с Игреком, были Ознобишину незнакомы, но по множеству едва уловимых признаков он узнавал в них коллег. Даже белый халат врач носит не так, как больной, ведь и на военном мундир сидит иначе, чем на штатском.
Если немногословные, сосредоточенные медики производили эксперименты с Игреком, то Ознобишин — с самим собой, выпихивая из головы все, что обременяло его существование. Зачем, например, Судаков требует, чтобы Игрек внушал свои мысли? Обрел ли Игрек этот дар? Многие вполне обыкновенные люди обладают способностью к внушению. Неужели она усиливается, если человек лишен памяти? Если он совсем без тормозов? Судаков вывел в колбе гомункулуса. Зачем?
Настырные вопросы изводили Ознобишина по ночам. Их гонишь в дверь — они лезут в окно. Иннокентию Ивановичу стало казаться, что чекист ставит и над ним эксперимент: если ученому запретить думать, сколько он выдержит? Какие признаки душевного расстройства у него появятся? Скоро ли он уверует в какой‑нибудь утешительный бред, например в то, что пространство вокруг нас кишмя кишит призраками или душами умерших?..
«Боже мой! — Ознобишин включил в комнате свет. С некоторых пор темнота стала пугать его. — Откуда у умерших взялись души, если их не было у живых!»
— Душа Мальчикова все мне рассказала… — уныло твердил Муха. — Ей врать не к чему…
— Что она тебе рассказала? — Иннокентий Иванович позволял себе разозлиться на пограничника, как на здорового человека. Дурной признак. Для доктора, конечно.
— Что Колюня и Мальчиков должны были доводить Игрека…
— Нетрудное задание для подонков!
— Оба покончили самоубийством…
— В Воробьевке это случается!
Один из оппонентов не знал, что он доказывает, а второй не понимал, что опровергает.
— Мальчиков не собирался вешаться. Он сам не понимает, как это вышло.
— Что из этого?
— Его засунул в петлю Игрек.
Ознобишин издал блеющий смешок, означавший недоверие.
— Души никогда не врут?
Муха пожал плечами.
— Какой для них в этом смысл?
— Потолкуй с душой Судакова.
В глазах пограничника появилась сосредоточенность параноика. Кажется, идея доктора показалась ему соблазнительной. Для ее осуществления не хватало самой малости: трупа полковника Судакова.
Осознав, что поступил с Мухиным точно так же, как Судаков с Игреком, Иннокентий Иванович ужаснулся. И раскаялся. Но вытравить навязчивую идею из сознания маньяка можно лишь одним способом: лишив его памяти. Прибегнуть к помощи полковника Судакова, чтоб спасти жизнь несчастному психу?
В достопамятные времена на старинном особняке висела табличка Комитета государственной безопасности, и Ознобишин с замиранием сердца являлся туда на допросы как диссидент. В те годы в «Иностранке» печатался роман Кинга о девочке, воспламеняющей взглядом. Студент — медик люто завидовал всесильному существу! Уж он-то знал бы, как ему распорядиться божественным даром! Госбезопасность вместе с полковником Судаковым заполыхала бы, как нефтяная скважина!
Ознобишин вспомнил недавний пожар в Безопасности. Именно там Игрека лишили памяти…
— Зачем призракам мараться! — уныло бубнил Муха. — Все души очень чистые…
Доктор неожиданно воспрянул духом.
«Что ж, пусть тогда от полковника Судакова останется одна душа!»
Впервые Ирина осознала смысл стертого до полной бессмыслицы выражения: «замерзнуть до мозга костей». Именно до мозга костей, находившегося в самой их сердцевине, окоченела девушка. Только в насмешку можно было назвать балериной неуклюжее существо, замотанное в тряпку, приготовленную для обивки гроба.