Его лицо перекосилось от сложного коктейля эмоций. Ярость вспыхнула вновь, как огонь, питаемый кислородом, но тут же была подавлена. Злость на меня, на себя, на весь этот хаос, в котором мы оба крутились, переплелась с болезненной благодарностью за то, что я спасла его в последний момент. Между нами полыхали вспышки эмоций, как молнии в разразившейся грозе: растерянность, злость, ненависть, но и что-то почти похожее на уязвимость.
Кирилл сжал зубы, дернул уголком губ, будто хотел что-то сказать, но так и не произнес ни слова. В конце концов, он опустил глаза к докладу, отгородившись от меня стеной тщательно собранного хладнокровия, хотя я видела, как напряжены мышцы его шеи, как побелели костяшки пальцев, сжимавших папку.
Я отступила на шаг, чувствуя, как сердце все еще бешено колотится в груди, и быстро вышла из зала, не уверенная, что сама сейчас в состоянии держать себя в руках.
Подошла к окну в коридоре, глядя на весенний теплый день снаружи. Суета улицы всегда успокаивала меня, и на этот раз я чувствовала, как спадает напряжение.
«Ты моя должница» — быстро написала Лене сообщение и тотчас получила поднятый к верху палец, сообщающий, что она меня поняла.
— Привет, — услышала спокойный, холодный голос справа от себя.
Повернула голову, ничуть не удивившись присутствию Илоны рядом, и встретила ее ледяной взгляд. Она стояла неподалеку, облокотившись на стену, ее руки были скрещены на груди. Взгляд — острый и пронизывающий, как игла.
— Илона, — протянула мне руку.
— Агата, — я не стала портить игры. — Пришла поблагодарить?
— И это тоже, — едва заметно улыбнулась она, но глаза оставались ледяными. — И познакомиться.
— Мило, — я глаз не опускала. — Сейчас поблагодаришь еще больше: у вас в штабе — крыса.
— Знаю, — чуть помедлив, кивнула она. — И я найду ее. Но спасибо за предубеждение.
Несколько мгновений мы стояли рядом, но молчали, почти в одинаковых позах глядя за тонкое стекло окна.
— Ты тонко сыграла, — похвалила она меня. — Красиво поджарила хвосты.
Я чуть приподняла бровь, но отвечать не стала.
— Агата…. — она чуть запнулась. — Ты ненавидишь Кирилла?
Вопрос застал меня врасплох, хотя я и не позволила этому отразиться на моем лице. Внутри вспыхнуло знакомое чувство, которое я знала слишком хорошо. Ненависть. Она пульсировала где-то в груди, окрашивая все мое отношение к Кириллу. Я могла бы солгать, могла бы отшутиться, но вдруг поняла, что перед Илониным ледяным и острым взглядом это было бы бесполезно.
— Ненавижу? — медленно повторила я, обдумывая каждую букву. — Да. — Я посмотрела ей прямо в глаза. — И, знаешь, чем больше пытаюсь этого не делать, тем сильнее ненависть становится. Но… — чуть прищурилась, — беда в том, что ненависть — это еще не все. Особенно в нашем мире. Не беспокойся, — горечи в моих словах тоже хватало. — Я знаю правила. И умею ждать.
Илона хмыкнула, правильно истолковав мои слова. Повернулась спиной, но задержалась на мгновение.
— Возможно, все гораздо сложнее… чем ты… чем мы все думаем.
С этими словами она быстро вернулась в зал, оставив меня одну.
10
Спокойное утро первомайских праздников было почти нереально прекрасным. Я стояла на кухне, наблюдая, как тёплые солнечные лучи проникают сквозь занавески и ложатся золотыми полосками на стол. Аринка, взъерошенная и в пижаме с принцессами, уже смеялась над чем-то, что ей рассказывала бабушка Маша. Звуки их смеха согревали душу, и на мгновение я ощутила, что счастье действительно рядом — вот оно, в этих простых моментах.
Приготовив на завтрак румяные сырники, я накрыла стол и на секунду замерла, почувствовав болезненное сжатие в груди. Это было воспоминание, живое, тёплое, но всё ещё болезненное. Когда-то это была наша с Павлом традиция: в выходные мы обязательно готовили вместе сырники или блинчики, а потом ели их в саду нашего большого дома, наслаждаясь медленным течением жизни. Тогда было столько света, любви и беззаботности, что казалось, ничто не сможет разрушить этот маленький мир.
Теперь у меня не было ни дома, ни сада, ни…. Паши. Я хорошо помнила тот страшный день, когда к нам в дом влетели сотрудники полиции, уложив мужа лицом в пол. Их не остановили ни крик Арины, ни мои вопросы, ни то, что Павел не стал оказывать сопротивления, находясь в таком же шоке, как и я сама.
Я все время задавала себе один и тот же вопрос на протяжении того полугода, пока шло следствие, и муж находился в СИЗО: решились бы его конкуренты на подобное, если б я не оставила свою работы ради семьи? Стали бы использовать с своей борьбе против мужа такие методы?
Вряд ли. Я была бы щитом, который мог бы их остановить. Вместо этого я выбрала тихую жизнь, семейный очаг, и эта моя слабость обернулась нашим разрушением.
Конфискация имущества, арест счетов, постоянные допросы в грубой форме — это был ад, завершивший в тот момент, когда я думала, что мы побеждаем. Короткое и холодное сообщение, которое я получила в тот день, разбило меня на тысячи осколков. Павел был мёртв. Его жизнь оборвалась внезапно и жестоко, прямо в стенах СИЗО. Вторым ударом стало то, что все имущество, кроме этой квартиры, принадлежавшей нашей бабуле, внезапно оказалось в руках третьих лиц.
И я сломалась. Я покорно сломалась под ударами судьбы, лишенная возможности отстаивать свои интересы, потерявшая самое дорогое и любимое. Но даже сейчас, в глубине души, я понимала: если бы я собралась, если бы не сломалась, я могла бы, наверное, найти следы этой грандиозной аферы, которую провернули конкуренты Павла. Я могла бы попытаться вернуть наше имущество, разоблачить всех, кто воспользовался нашей бедой. Вопрос "что, если бы" мучил меня ночами, но в те дни у меня не было сил даже на то, чтобы просто встать с кровати, не говоря уже о том, чтобы вести войну. А сейчас чувство вины и осознание собственной слабости жгло меня каленым железом.
Как ни парадоксально было это признавать, но ночь, проведенная с Кириллом словно разбудила меня. Изломала, уничтожила, растоптала и…. разбудила. Я оглянулась на то, как жила больше года и ужаснулась: может ли разумный человек вести столь жалкое существование?
Эта ночь с Кириллом была катастрофой, но она вырвала из меня все то, что так долго делало меня жертвой, принеся вместо жалости к себе, злость, ненависть и ярость.
Эти чувства бурлили во мне, как расплавленный металл, обжигая изнутри и лишая покоя. Я не могла отделить одно от другого — ненависть к нему, человеку, который воспользовался моей слабостью, и ярость на саму себя, что позволила этому случиться. Они сливались в один раскалённый комок, который питал меня, заставляя снова чувствовать, двигаться, жить.
— Мам, смотри! — Аринка принесла мне свой рисунок, нарисованный с утра. — Это наша семья!
У меня перехватило горло от боли и любви. Вдохнула глубоко и медленно, прогоняя горькую волну воспоминаний, которая подступила к горлу. Смотрела на яркий, немного корявый рисунок Арины, где она с детской непосредственностью изобразила нас троих — меня, её и бабушку Машу. Мы все держались за руки, наши улыбки были такими широкими, что казалось, они способны разогнать любые тучи. Но отсутствие Павла резало глаза и сердце, как невидимый нож.
— Это очень красиво, солнышко, — сказала я, стараясь улыбнуться, и провела рукой по её мягким, рыжим волосам. — Ты у меня настоящий художник.
Арина сияла от похвалы, её глаза блестели от радости, и она обняла меня крепкими, тёплыми ручками, в которых заключалась вся её невинность и любовь. Это простое проявление детской нежности удержало меня на плаву, заставило не расплакаться прямо здесь, в этой комнате, пропитанной воспоминаниями и болью.
— Мам, — шепнула она, прижавшись ко мне, — мы ведь всегда будем вместе, правда?
Я обняла её в ответ, крепко прижав к себе, как будто только так могла защитить нас от всего зла в мире. Моё сердце ещё болело, жгло от утраты и сожалений, но в тот момент я знала: ради этой крошечной жизни, ради её счастья и её уверенности в будущем я должна бороться. Я должна быть сильной.
— Конечно, милая, — прошептала я, уткнувшись носом в её волосы и глубоко вдыхая их детский запах, который всегда напоминал мне о том, что всё ещё есть что-то чистое, что-то стоящее, за что стоит жить. — Мы всегда будем вместе.
Мария смотрела на нас, и в ее лице и улыбке я читала отражение собственной боли.
— Она начинает его забывать…. — тихо покачала головой бабушка, когда дочка убежала из кухни в свою комнату. — Слишком маленькая была….
Я кивнула, кусая губы.
— Не вини ни ее, ни себя, — Маша положила свою сухую руку на мои, лежащие на столе. — Пора и тебе жить начинать, Агата. Ты молодая и красивая… в 35 жизнь не заканчивается…
— Я и живу, бабуль… — слабо ответила я, вытирая непрошенные слезы.
— Нет, моя хорошая, ты — тоскуешь. Винишь себя и за смерть Паши, и за свою слабость…. И даже за то, что… — она замялась, — то, что с тобой случилось пол года назад.
Я дернулась, как от удара.
— Агата, — свекровь покачала головой, — я ведь не дура. Я вижу, как ты мучаешься, как тебе тяжело. И даже если ты мне не рассказываешь, я чувствую твою боль. Но ты должна понять, что держать это в себе — всё равно что жить с занозой в сердце. Оно не заживет, пока ты её не вытащишь.
Я сжала зубы, чтобы не разрыдаться, снова кусая губы, чтобы сдержать рвущиеся наружу эмоции. Свекровь, моя мудрая и заботливая Маша, видела меня насквозь. Она знала, что я прячу, что скрываю за своей внешней собранностью.
— Я… не знаю, как всё отпустить, — призналась я, чувствуя, как внутри разрастается ледяная пустота. — Не знаю, как перестать себя винить, как перестать чувствовать, что я всё потеряла из-за своей слабости…
— Начни с малого, Агата…. Разбери вещи Паши, их давно пора… отдать.
— Разобрать вещи… — повторила я, словно пробуя это на вкус, понимая, как непросто даже произнести эти слова. — Я пыталась, бабуль, правда… Но мне кажется, что, если я отдам его вещи, я отдам и память о нём.