- Джейн, - сказал он, - я люблю тебя. Я улыбнулась. И сказала:
- Знаю.
Он улегся рядом со мной, и я стала сонно напевать про себя, пока не уснула.
Вот и кончается наша история. Если вы прочитали до этого места. Для кого предназначены эти записи? Этого даже Сильвер не может сказать, хотя он знает, что я пишу. Может быть, это для тех, кто влюбился в машину. И наоборот.
Я пишу песни. Я всегда могла их писать, но не верила в это. Иногда могу и сымпровизировать. У меня хорошо получаются каламбуры.
Иногда я издалека, будто с высоты птичьего полета, вижу себя, как я все это делаю, пою соло и с Сильвером в дуэте, играю перед толпой. Бывает сотни две человек. И меня всегда поражает: вот это - я? Да нет, конечно, не я. Это Джайн. Джайн с ее белыми волосами, талией в двадцать два дюйма, серебряной кожей, павлиновой курткой, плащом из изумрудно-зеленого бархата с полосами фиолетового атласа.
Уже полтора месяца мы прожили в этом чудесном убогом месте.
Вчера шел снег и сегодня сыпал с утра, просто метель, и мы остались дома. Мы занимались любовью и изготовляли домашнее вино. Правда, когда взорвался сахар, едва не разнесло плиту.
Белая кошка приходит к нам в гости и лежит, будто комок теплого снега, посреди латунной кровати, которую мы купили две недели назад. Если по ней поерзать, она издает роскошный скрип - кровать, не кошка. А кошка-то, оказывается, смотрителя. Мы платим ему по частям, и он не ворчит. Он тоже явно влюбился в Сильвера, только этого не знает.
Иногда нам целый день нечего есть, а бывает, мы обедаем в дорогих ресторанах. Когда мы поем, нас не отгоняют от магазинов, порой даже просят петь внутри.
Я уже сто лет не видела Кловиса, Египтию, Хлою. А также мать. Искушение позвонить ей часто бывает очень сильным, но я преодолеваю его. Не нужно мне торжества. Она не знает, где я, но знает, что я победила. Иногда она мне снится, и я просыпаюсь в слезах. Он утешает меня. Я почему-то прошу прощения.
Кое о чем я стараюсь не думать. Когда мне стукнет шестьдесят, он останется таким же, как сейчас. Существует же омоложение - к тому времени мы можем и разбогатеть. Он утверждает, что металл тоже разрушается, и ковыляет по комнате, издавая зловещее бряканье. И комета всегда может упасть на землю. К черту все это.
Развалившийся дом за окном побелел от снега. В комнатах горит свет, озаряя наши лица.
Я люблю его. Он любит меня. Я не хвастаюсь. Я сама едва могу в это поверить. А он верит. Господи, он верит.
И я счастлива.
Часть 4
«Смотрите все, - сказала звезда,
как ярко я горю».
А потом она превратилась
в новую звезду.
И когда свет исчез,
звезды уже никто не видел.
Мораль очевидна.
1
Рука отказывается это писать, ей больно. Не знаю, почему я все-таки пишу. Не для того, чтобы увековечить. Какой в этом смысл? Что-то вроде терапии? Все равно это мне не поможет.
Нет. Я должна это написать. Будет легче, если я просто продолжу. С этих самых слов: «Я счастлива». Но я не могу. Я счастлива. Я так ярко горю.
О, боже - я хочу умереть - и чтобы весь этот поганый мир умер вместе со мной.
Нет, я не хочу, чтобы умер весь мир. Я просто продолжу. Кто-нибудь, помоги мне, пожалуйста. Джайн, пожалуйста, помоги мне.
Снег под голубым небом стал фарфоровым. Погода была великолепна холод, как алмаз. Через несколько дней вино и изюм у нас кончились, и мы вышли снова. Мы теперь выбирали места в помещении, чаще всего в Мьюзикорд-Эктрика, на углу Грин и Гранд. Мьюзикорд - самый крупный в этой части города круглосуточный магазин музыкальных инструментов. Сильвера здесь принимали охотно, потому что он мог сыграть на любом инструменте и выжать из него все возможное и даже больше - отличная приманка для покупателей. Мьюзикорд предложил нам не собирать монеты, а получать постоянный гонорар и время от времени бесплатно обедать в ресторане наверху.
Сначала я думала, что в магазине мы будем встречать знакомых, я с тревогой ждала, как они примут меня в новом качестве. Но мои друзья - не музыканты. Кроме шлягеров, они слыхали разве что о Моцарте - и то из снобизма.
Было, однако, несколько встреч с музыкантами, которые приходили в магазин и были покорены мастерством Сильвера. Я с интересом и некоторыми опасениями прислушивалась к их разговорам - они пытались выяснить, в каком оркестре он раньше играл, почему не занимается музыкой профессионально и так далее. Сильвер, утверждающий, будто не умеет лгать, стал искуснейшим обманщиком. Он сочинял истории о том, как из-за мышиной возни оставил профессиональную сцену в каком-то далеком городе, ссылался на курьезные недуги, боли в запястье или в позвоночнике, которые препятствуют его постоянным выступлениям перед публикой. Конечно, это была не совсем ложь. С ними он импровизировал так же, как и в песнях. Но музыкальные вечера сопровождались настоящим фейерверком таланта, выдумки и легкого юмора в сырах подвалах, крошечных каморках на полузаброшенных чердаках. Они играли все вместе. Получалось нечто невообразимо прекрасное. Правда его блеск заставлял их осторожничать и иногда ошибаться. А я на таких концертах думала о том, как мне все это нравится. Так хорошо.
В ту ночь мы вышли из Мьюзикорд-Эктрика часа в два и остановились на снегу, позолоченном отблеском огней. Посмотрели снаружи на алые фортепьяно, на одном из которых Сильвер играл весь день и весь вечер. На улице был установлен большой видеоэкран с динамиком, трубящим из окна, я глянула, увидела репортаж о каком-то землетрясении и отвернулась.
- Ты устал? - спросила я.
- Ты меня всегда об этом спрашиваешь, беспамятная леди.
- Прости. Ты не устал. Ты вообще не устаешь.
- А ты?
- Нет.
- Тогда можно пойти в Парлор, ты еще раз отведаешь лимонное мороженое.
- Или пойти домой и посмотреть, не съела ли кошка еще одну свечу.
- Я говорил, надо купить ей рыбы, и она перестанет. Мы стояли на снегу. Я хотела, чтобы у него было алое фортепьяно.
- Ты записала слова песни, которую придумала сегодня? - спросил он.
- Нет еще. Но ведь я говорила тебе, ты запомнишь. И я тоже. Белый огонь - странная песня. Мысли в голову все лезут и лезут. Наверное, скоро, иссякнут. Я истощу свою фантазию. Что ты будешь делать, если я иссякну?
- Я тебя полью.
На видеоэкране автоматически переключились каналы. Нам надо было идти. Но мой глаз невольно скользнул по экрану. Я увидела перед бесцветным стеклянным фасадом неоновую радугу из слов: ЭЛЕКТРОНИК МЕТАЛЗ ЛИМИТЕД. Секунду это ни о чем не говорило. А потом вывеска погасла, остались только черные каркасы букв, и я услышала голос диктора, который произнес: «Сегодня вечером Э.М. гасит свои огни в последний раз. Наконец-то фирма, которая собиралась производить роботов-игрушек, подобных людям, признала, что все-таки человека не может заменить ничто.»
- Сильвер, - сказала я.
- Я знаю, - отозвался он.
Мы стояли и смотрели, и снег поскрипывал у меня под ногами в такт пульсирующей крови.
Теперь на экране была маленькая пустая комната. На меня кто-то смотрел. На нем были темные очки и костюм из кремовой шерсти. Совэйсон. Я узнала его манеры. Неброский шарм, расслабленность, готовность дать информацию и плотно сцепленные наманикюренные руки.
- Это была наша великая идея, - сказал он. - Все возможные услуги клиенту. Роботы не только доставляют эстетическое наслаждение, но и являются источником повседневных домашних развлечений. Певцы, музыканты, танцоры, собеседники. Товарищи. Но что правда, то правда: больше в металлическую болванку ничего не вложить.
Экран мигнул. Совэйсон тоже исчез, зато возник ряд желтых металлических ящиков с улыбающимися гуманоидными лицами. «Здравствуйте, пропели они, как канарейки. - Здравствуйте. Добро пожаловать на борт. Плату за проезд, пожалуйста».
Экран мигнул, на нем снова появился Совэйсон.
- Эта линия, э-э, не так уж плоха, - заявил он. - Больше приветливости, чем у простой щели. Они хорошо приживаются. Флаер Кампани рассматривает вопрос об их внедрении. А мы - что ж, мы сознаем ограниченность наших возможностей, поэтому…
Щелк. Серый металлический ящик с дружелюбно улыбающимся лицом и двумя очаровательными женскими ручками. «Доброе утро, мадам. Какую бы вы хотели сегодня прическу?» Щелк.
- Мы попали впросак, - говорил Совэйсон, - попытавшись создать вещь, которая могла бы соперничать с человеком-художником. Творческую личность. Наши усложненные образцы. Конечно, компьютеры копались с ними целые годы. И, как мы знаем, это не сработало. У человека бывает вдохновение. Оно не поддается предсказанию. Машина не может обладать талантом.
Щелк. На экране возникла фигурка молодой женщины, стоявшей на сцене. Камера медленно наезжала на нее, а тем временем мощные лучи света били по ее платью цвета белого вина, по медной коже, по пшенично-желтым волосам. Приятным музыкальным голосом она твердо произнесла: «Скачи быстрей, мой верный резвый конь…» И снова: «Скачи быстрей, мой верный резвый конь…» и еще, и еще, и еще. И каждый раз все с той же интонацией.
- Безупречное исполнение, - говорил Совэйсон, - и каждый раз одно и то же. Нет вариаций. Нет… э-э… изобретательности.
Щелк. Сияющий Совэйсон сидел, сцепив руки.
- Но очень похожа на живого человека, - сказал интервьюер вкрадчиво. Похоже, он в чем-то обвинял Совэйсона, и тот об этом знал.
Совэйсон расплывался все шире и шире, будто занимался упражнениями для мышц лица.
- Они человекоподобны, - сказал он.
- Их можно принять за людей, - продолжал свои обвинения корреспондент.
- Ну, да, пожалуй - на расстоянии.
Щелк, Золотой человек в черном восточном одеянии с зеленой вышивкой размахивал в воздухе кривой саблей. Камера бросилась к нему. Футах в четырех он перестал быть человеком. Виден был непроницаемый металл его кожи, твердой, как поверхность жаростойкой кастрюли.