5. Медленно (чудовищно медленно) ОНИ скользили по спине — с неожиданной мягкой силой, выдавливая из моего тела то, что было МОЕЙ СУЩНОСТЬЮ, вынимая наружу меня самого.
6. Я (он) оборачивался, но сзади никого не было.
7. По спине бежали мурашки. Внутри остывала пустота, будто меня высосали, выпили до дна.
8. Я просыпался с воплем.
9. Случались месяцы, когда это происходило каждую ночь.
10. Бабушка поила какой-то дрянью — чтобы я не кричал во сне.
11. Она думала, что меня заколдовали.
12. Но я просто боялся уснуть.
II.
1. Почти ничего не помню о фильме «Фараон».
2. То ли польский, то ли югославский.
3. Люди, одетые киноегиптянами, скачут на лошадях, едут в колесницах. Жрецы — лысые, женщины — прекраснолицые.
4. Сцена (единственная), которая отложилась в памяти: главный герой в подземелье.
5. Подземелье выглядит в меру ТАИНСТВЕННЫМ. Кирпичная кладка, пляшущий свет факелов и прочая. ГГ (главный герой) входит, двери за ним ЗАХЛОПЫВАЮТСЯ.
6. ГГ обнажает меч. За его спиной появляются РУКИ.
7. Зритель их видит, герой — нет. Вот они поднимаются, чуть колышатся в воздухе (затхлом, пыльном, тусклом) и медленно опускаются на плечи. Касание. ГГ вздрагивает. Он не понимает, что произошло, и быстро оборачивается. Никого. Идёт по кругу, держа меч наготове. Останавливается. За спиной появляются РУКИ. Касание.
8. Я выскакиваю в кухню, прижимаюсь спиной к стене. Вжимаюсь в стену, прячусь в ней, как в утробе. Сердце колотится.
9. Входит бабушка: что такое?
10. Боюсь.
11. Бабушка верила, что клин вышибают клином. Она уговорила меня вернуться в комнату, к телевизору.
12. Но к тому времени как я, наконец, решился, фильм уже кончился. Началась программа «Время».
III.
1. Со временем я привык к своим кошмарам и даже в какой-то степени полюбил их.
2. Много болел. Врачи говорили, что не хватает чего-то в крови. Кормили гематогеном.
3. Никогда не распространялся о своих снах. Было совершенно невозможно об этом говорить. С кем? Зачем?
4. Смотрел телевизор. Ходил в кино. Читал фантастику.
5. Моим оружием возмездия стала БИОМАССА. Она съела СКОЛЬЗЯЩИЕ РУКИ. БИОМАССА пришла из фильма «Через тернии к звёздам».
6. Там был смешной нескладный робот, которого советские кинематографисты позаимствовали из «Звёздных войн», восточная женщина — то совершенно лысая, то стриженая «под мальчика», МИР БУДУЩЕГО — с космическими кораблями и злобными кинопришельцами. И БИОМАССА.
7. «Ебиомасса» — говаривал дедушка. Ему нельзя было ругаться матом (особенно при детях), и он вечно придумывал всякие словечки, маскирующие под невинные кинотермины.
8. В отличие от прочих киночудищ, БИОМАССА никого не преследовала, не была одержима злой волей, а просто растекалась повсюду — инертная, вязкая, аморфная, при этом всё, чего ОНА касалась, немедленно становилось ею. БИОМАССА выглядела как жидкое комковатое тесто, которое поставили на огонь и позабыли выключить: внутри непрерывно бурлило, подпрыгивало, переворачивалось, переваривалось. Оттуда поминутно выплёскивались отростки, щупальца, напоминающие РУКИ. Они вроде бы пытались от НЕЁ отделиться, оторваться. Возможно, это были РУКИ всех тех, кого БИОМАССА уже сожрала. Их судорожные движения напоминали безотчётные движения утопающего за мгновение до того, как он окончательно уйдёт под воду.
9. В ту роковую ночь я (он) приснил себе кухню. На плите варится картошка, и я (он) заглядываю в кастрюлю, приоткрыв крышку. РУКИ являются строго по расписанию, и тогда Тот Я, Который Всё Видит, Но Никогда Не Участвовает, вдруг начинает ГОВОРИТЬ.
10. «ИДИ КО МНЕ!» Это не я сказал. Я этого не говорил. Не я.
11. Из кастрюли показалась щупальце. Лениво зазмеилось в воздухе и вдруг — подобно проворному языку ящерицы-мухоловки — одним гибким щелчком затянуло СКОЛЬЗЯЩИЕ РУКИ под крышку.
12. Так в одно мгновение окончилась моя изрядно затянувшаяся ЭПОХА СКОЛЬЗЯЩИХ РУК. Со временем стало ясно, что БИОМАССА — по-настоящему грозное оружие. Я перестал болеть. Перестал читать фантастику. Я больше ничего не боюсь: теперь я могу с лёгкостью принять, поглотить любую вещь, впитать её, сделать частью себя. Я больше не хожу в кино и не смотрю телевизор.
Пуговицы
Было время, когда больше всего на свете мне хотелось заполучить шкатулку с пуговицами, которая стояла на верхней полке трофейного немецкого шифоньера — там, куда я не был способен дотянуться, даже взгромоздившись на табурет. Я просил бабушку подарить мне хотя бы одну из них, пусть и самую завалящую, или хотя бы дать посмотреть, подержать в руках, но бабушка — добрая душа — боялась до колик, что я проглочу пуговку, как только она попадёт мне в руки.
И неспроста: я в самом деле думал, что пуговицы вкуснее леденцов, на вид они казались куда более «конфетными», чем сами конфеты. Я знал, я был абсолютно уверен: пуговица слаще, чем петушок на палочке или ириска.
Конечно, я никогда не видел как бабушка ест их сама, но — мало ли… быть может, она делает это когда никого нет рядом.
От неё можно ожидать чего угодно. Я видел как она облизывает нитку, а после, сморщившись и по-старушечьи скособочившись, раз за разом тыкает ею в игольное ушко, промахиваясь, чертыхаясь и проклиная на идише быт, старость и слепоту.
Другое дело дедушка: он выдал мне пуговицу сразу, по первому требованию, и даже не вздрогнул, когда одним быстрым движением я положил её на язык.
— Вкусно? — спросил он.
Было совсем не вкусно, скорее — наоборот, но этот факт до поры до времени оставался на периферии моего разумения. Слишком долго я хотел, жаждал, вожделел эту пуговицу, и теперь, когда она, наконец, очутилась во рту, переживал некую инфантильную разновидность состояния, которое нынче назвали бы «когнитивный диссонанс».
— Фкуфно! — соврал я и спрятался под столом, чтобы никто не покусился на мою добычу.
Под столом я попытался разгрызть пуговицу, надеясь, что внутри роскошной янтарной скорлупы — мёд, шоколад или — на худой конец — сахар. Потерпев неудачу в исследовании, казавшемся таким перспективным всего неделю назад, я выплюнул скользкую пуговку на трофейный ковёр и горько заплакал.
Дедушка заглянул под стол.
Сквозь тусклую вуаль слёз я увидал его глаза — и запомнил этот взгляд на всю оставшуюся жизнь. Он молча смотрел на меня, покачивая головой, с лёгкой сонной полуулыбкой, немного недоумённо (чего ты?), и в то же время — понимающе.
Он точно знал почему я плачу, и догадывался (или, возможно, надеялся) что однажды — десятилетия спустя — это пройдёт.
Имя
Моего дедушку звали Довид Гирш реб Ицхак Дейч. Когда он поступил в военную академию, на первой же перекличке его вывели из строя и поставили по стойке смирно лицом к новым товарищам.
— Видите этого курсанта? — спросил полковник Кривцов. — Его зовут Довид Гирш реб Ицхак. Может ли человек с таким именем быть советским офицером?
Будущие советские офицеры растерянно загудели.
Они ещё не знали, что риторические вопросы требуют немедленного, чёткого и недвусмысленного ответа. Полковник нахмурился:
— Я спрашиваю: может ли человек с таким именем быть советским офицером? Курсант Клычко!
— Я!
— Может ли человек с таким именем быть советским офицером?
— Никак нет!
— Курсант Гузман!
— Я!
— Может ли человек с таким именем быть советским офицером?
— Так точно!
— Товарищи курсанты! Человек с таким именем советским офицером быть не может.
Разговоры немедленно стихли.
Довид Гирш стоял по стойке смирно.
Курсанты смотрели на него, он же смотрел поверх их голов, пытаясь напряжённым, устремлённым в бесконечность вглядом прозреть будущее — как ближайшее, так и самое отдалённое. Всем было ясно, что прямо сейчас, сию минуту произойдёт нечто такое, что переменит его жизнь бесповоротно: отныне и навсегда.
— Товарищи курсанты! — загремел властный полковничий голос, — С сегодняшнего дня этого человека зовут Григорий Исаевич Дейч. Добро пожаловать в Академию, Гриша!
Вспоминая судьбоносное мгновение, дедушка утверждал, что как только прозвучали эти слова, тишина разрядилась криками «ура» и аплодисментами.
«И все пустились в пляс» — прибавляла бабушка, выразительно закатывая глаза.
«И в воздух чепчики бросали!» — прибавляла мама, кусая губы, чтобы не засмеяться.
«И — салют!» — кричал я, подбрасывая в воздух горсть разноцветных кубиков.
Дедушка укоризненно смотрел на меня (коварство женщин уже не удивляло его) и медленно покачивал головой, улыбаясь особой ПОЛКОВНИЧЬЕЙ улыбкой. То была улыбка Строителей Светлого Будущего, знакомая нам по кинофильмам и плакатам эпохи развивающегося социализма. Так улыбнулся Гагарин, когда сказал миру «Поехали!».
Вода
По малолетству я любил плескаться в морской воде у самого берега, но плавать научился лишь к восьми или девяти годам. Человек, который научил меня плавать — вахтёр Василий, похожий на отважных героев Фенимора Купера, тех, что были способны без усталости прошагать пол Америки, отстреливаясь от индейцев, по необходимости питаясь змеями и дубовой корой. Из года в год большую часть летних каникул я проводил на маленьком пляже черноморского пансионата «Чайка», куда пускали по предъявлению именной карточки с фотографией и печатью. Василий служил при пансионате: главной его обязанностью было пропускать «своих» и отваживать приблудных любителей солнечных ванн и прочих морских увеселений. Вскоре после открытия сезона Василий знал всех «пансионатских» в лицо, тем не менее он встречал нас, выглядывая из своей будки с таким видом, будто каждый второй пляжник был хорошо законспирированным шпионом Антанты. Мы были неизменно вежливы с ним и в глаза называли не иначе как Василием Петровичем.