29
Первые три дня Валерия порхала. Удивительно, каким хитрым изломом обращается иногда адюльтер — ведь все мысли, все трепетное внимание шло Гене. Мысль о Славе рождалась часто, почти ежеминутно, но это было нечто, лишенное образа и характерных черт — просто сгусток энергии, большой желтый шар с рыжим ореолом: много простого тепла, много безымянной нежности. Слава был чужим человеком, безликим проводником, которому удалось настроить ее связь с мужем на новый лад. Занимаясь любовью с Геной, она думала о себе в той чужой квартире, в гостиной, где не была ни разу до того и где, не выпив ни грамма, опьяненная, отдалась впервые в жизни как самка, как женщина без чести и достоинства, с единственной целью — доставить себе удовольствие. Прикосновения мужа сделались садняще-сладкими, думать о нем было так странно, так волнующе, как не было даже в начале встреч.
Изменилось то, как она видит мир, и даже в зеркале она стала другой. Это было смешно и дико приятно.
На следующий день на прогулке два человека с ходу заметили, что Валерия «как-то поменялась». Миру будто усилили яркость, добавили контрастности. Она была вроде та же, но что-то вспыхнуло, заиграло. Все уставшее, женское, печальное, одутловатое, тоскливое, равнодушное, смирившееся — все шло на растопку золотистого шара, все сгорало там.
Она плохо спала в эти дни. Но все равно высыпалась, возник интерес ко всему — убирать, готовить, играть с сыном, болтать со свекровью. Иногда, в совершенно неожиданные моменты, ее вдруг пыталась застигнуть врасплох страшная мысль: «Я же ИЗМЕНИЛА мужу… кто же я теперь?» — и, замерев с веником в руках, переворачивая блинчики, оттирая серый налет на умывальнике, поливая диффенбахию или глядя сквозь тюль на застекленную лоджию с сохнущими пододеяльниками, она чувствовала, как сердце в ответ сжимается, а потом распускается, словно извергая сноп разноцветных искр, и одна, задев колокольчик где-то сзади шеи, потом трезвонит на всю голову: «хорошо… хорошо… хорошо…» — и белая кисейная дымка, сквозь которую ничего не думается, только рыжий шар, горячий, родной, проступает как бледное солнце в тумане.
Шар тем временем разрастался. Валерия понимала, что три дня спать по четыре часа очень плохо, и организм, весь раззадоренный, рано или поздно сдаст. Ее тянуло на улицу, распирало, дико хотелось как-то озвучить то, что бушевало внутри, сильнее всех хотелось видеть, конечно, Маринку. Они встретились, как обычно, у магазинчика-«стекляшки» через пару дворов от — ее дома. Валерии было хорошо, она болтала без остановки, и, хотя тело уже тихонько напоминало об усталости — в руки и ноги словно напихали скомканной бумаги, — ее несло все дальше и дальше — горячими полунамеками, играя сама с собой, бултыхаясь и подскакивая на волнах лжи, она удивительными иносказаниями, запутанной нитью вела два диалога — с ничего не понимающей Маринкой и с собой, словно каждым закодированным, вслух произнесенным словом материализуя по крупице тот роковой вечер.
В полдень на четвертый день, когда Антошка спал в коляске после прогулки, Валерия, ощутив наконец липкую, мутную усталость, раскинулась на диване, тяжелой рукой стала переключать каналы. Ей очень нравились научно-популярные передачи по «Дискавери». Когда показывали про космос и белых карликов — разрастающихся до колоссальных размеров, а потом лопающихся, — вдруг зарыдала. Она была один на один с этим белым карликом внутри своего космоса, он терял тепло и готовился разорваться. А еще шар подтекал, как воды при начале родов. Нужно было что-то делать…
Поплакав, она все-таки собрала в себе, по всему телу, остатки тех первых лучезарных чувств, ощутила приступ пряной, удушливой любви к сыну, будила его бесконечно нежно, обцеловывала от круглых розовых пальчиков на ногах, до мягкой, чуть влажной шейки с темным пухом коротких волосенок. Было неспокойно и тяжело.
Гена, привыкший за это короткое время к приятным изменениям в сексуальных предпочтениях жены, обнаружил неладное только утром — она не хотела просыпаться. И его тоже не хотела.
Хотя настоящий сон так и не пришел, Валерия лежала, вжавшись в скомканную подушку, с сердцем, полным горькой соли. Глаза болели. Нужно позвонить ему снова. Просто позвонить, просто разобраться.
Едва дождавшись, когда все уйдут, она взялась за телефон. Слава узнал ее, конечно, но за время короткой беседы желание встретиться витало где-то неподалеку, как и подобает при беседе с далеким знакомым. Не было ни четких дат, ни каких-либо прогнозов. Бросив трубку, Валерия долго плакала. Мысли роились сперва беспорядочной черной тучей, потом с болезненным жужжанием неохотно складывались в очертание какой-то комбинации.
30
Славка испытывал странные смешанные чувства. Это было что-то действительно новое — сладкое, терпкое до горечи, но скоротечное: нужно было как-то выходить из этой истории. Вадик находился на двухнедельном тренинге в Париже, вернее под Парижем, и был весь в приятных занятиях, на звонки отвечал редко, в онлайне вообще не появлялся.
Если бы Валерия только знала, что ему тоже больно! Только этого было бы вполне достаточно, чтобы оставить его в покое, чтобы успокоить ее сердце и пресечь на корню дальнейшее развитие этой истории. Если бы она увидела его, отменяющего свидание с давней подругой, отказывающегося от ужина, переключающего каналы на беззвучно работающем телевизоре, морщась от водки, которую почти не пил раньше! Чужая боль, первая пролитая кровь — вот до каких пор ведется этот поединок. Пусть признает, пусть покажет, что проиграл, — она никогда в жизни не променяла бы его, бессмысленного, чужого, нелепого на родного, надежного медвежонка Гену, на их счастливую семью. Но так устроена жизнь, что драться нужно до первой крови, и пока, невидимая ему, кровоточит лишь ее рана, и успокоится боль лишь тогда, когда будет нанесен ответный удар.
Валерия была сильной и уверенной в себе. Светлый теплый шар в душе по-прежнему грел, но места его соприкосновения с телом словно обгорели и гноились, ей было больно, но удавалось питать этой болью какие-то стратегические решения, призванные приблизить победу.
Маринке она уже очень скоро все рассказала — сама себе удивляясь, ведь этот поступок был постыдным, таким нельзя хвастаться, но Валерии была важна в первую очередь честность с собой, ей не нужно было ни под кого подстраиваться, чтобы играть роль, приятную обществу. Для себя (и для Маринки) она твердо решила, что выбирает Гену, но нужно же было как-то перекрыть повисшую в воздухе некрасивую недосказанность в отношениях. Маринка была, конечно, удивлена, но без истерики.
И было еще одно пугающее обстоятельство, думать о котором Валерия старалась как можно реже: любое произнесенное слово, касающееся ее поступка, любое упоминание об этой истории, пусть в самом легком иносказательном ключе — приносило моментальное успокоение, отпускало боль ровно на столько, сколько потрачено было времени на обсуждение этой темы.
Они встретились в кафе недалеко от ее дома. Это было крайне странное свидание для обоих. Валерия была с коляской, малыш не спал, но и не капризничал. Славка был каким-то отрешенным, скучным. Коляска плохо помещалась между столиками и, хотя народу было немного, вызывала определенное стеснение. Нельзя сказать, что Валерии было сейчас хорошо и легко, но боль отступила совсем, и тихо скребся где-то страх, что, когда они выйдут отсюда и каждый поедет в свою сторону, на нее снова накинутся все эти приторно-горькие терзания, с утроенной силой, и сможет ли она выдержать? Тут, с ним, она была как под защитным колпаком, и говорить ни о чем было не нужно, все это вообще сейчас таилось за пределами слов, хватало одного осознания, что он материализовался и находится рядом. И был он, в общем, к счастью, никаким уж и не красавцем, и совершенно чужим на вид, и его бледные тонкие губы слега пересохли, и на носу и щеках, кажется, виднелись отвратительные розовые сосудистые звездочки, и эти его длинные волосы… И была ли тогда это любовь? Да нет, господи, то-то и оно, что сам он, этот странный мужчина, не представлял для нее почти никакого интереса! Не ее тип. Думать о Гене, даже сидя с ним, сейчас, было особенно приятно, так как Генка, волосатый кареглазый медвежонок — родной, бесконечно нежный, ее мася, а этот будит какие-то липкие, незнакомые, странные чувства.
Они сидели в кафе недолго, выпили по стакану апельсинового фреша, потом поехали к нему. Когда Валерия держала на руках ребенка, глядя, как Слава складывает коляску, то чувствовала себя словно во сне или в плену какого-то дурмана, причем не находила в себе никаких сил противостоять ему — а лишь дивное, умиротворенное спокойствие. Пару раз лишь оглянулась в поисках знакомых мамаш с колясками. У него дома было хорошо. Холодное солнце образовало на светлом полу изломанные золотые прямоугольники. Антоша заснул еще в машине и, когда его положили на широкую низкую кровать в японском стиле, лишь вздохнул и поморщился, сжав и потом расслабленно отпустив кулачки. Посмотрев на него, они молча пошли в гостиную, Валерия подошла к окну, Слава стоял у нее за спиной, и ей показалось, что у нее выросли крылья. Он тихонько положил руки ей на плечи и поцеловал в затылок. Ее волосы пахли домом, чем-то теплым и немного шампунем с ландышами. Она зажмурилась, шумно вздохнула и, сжав его руки, повернулась к нему, пьянея от чужого запаха, улетая куда-то.
Потом Слава возвращался с Позняков, один. На Южном мосту была авария, собралась большая пробка. К вечеру погода опять испортилась, дул сильный ветер. Нахлынула какая-то кислая усталость. Он совершенно не испытывал к Валерии ничего, ровным счетом никакого вожделения, никакой страсти — заурядная, слегка оплывшая женщина, пока еще молодая, глупая, не злая. Удивительно, насколько бессмысленным и нелепым казалось все происшедшее, с ребенком, агукающим на его кровати, пока она, рассеянно ухмыляясь, надевает через голову свитер, демонстрируя темные пунктиры под мышками. Но именно в этой нелепости был какой-то роковой для него компонент, и прекращать игру было неинтересно.