— Говорят, — согласился Ефим, тоже наливая портвейна.
— А слабо чего-нибудь совсем недистиллированного прочесть? — спросил Птицын.
«Значит, не забыл обиду», — подумал Береславский. Но портвейн уже струился и по его жилам.
— Легко, — сказал рекламный профессор. — Павел Васильев. Целиком.
— Валяй, — одобрил Птицын, уже слышавший от Ефима его стихи.
Павел Васильев был назван не случайно. Этот парень еще в давние годы волновал литературное воображение Береславского.
Дело в том, что Ефим тоже писал стихи. И, как ему казалось, гениальные. Но для него это всегда было трудом, работой, тяжелой и даже опасной — ведь когда выходило что-то не вполне гениальное, Береславского, как и любого другого поэта, окутывала волна депрессивного страха: а вдруг талант исчез насовсем?
Чтобы не мучиться столь ужасными вопросами, проще было не писать ничего.
Так вот, к Павлу Васильеву сказанное выше не относилось никак. Он не писал стихов, он ими жил.
Сохранилась показательная легенда, как он вместе с одним будущим успешным советским литератором ехал из Сибири на поезде покорять Москву. Вез с собой фанерный чемодан со стихами. И было ему тогда меньше двадцати.
Поезда шли не по графику, стояли сколько хотели. На одной из сибирских станций друзья с вещичками — чтоб не сперли — вылезли из вагона: попить кипяточку и размять ноги.
Вдруг — вопли: поезд тронулся.
Они сломя голову рванули к вагону. Успели, влезли на ходу. А чемоданчика-то — нет! Оставил его Пашка в станционном буфете.
Друг — он и в самом деле был хороший друг — предложил спрыгнуть: незаписанные стихи потеряны навсегда. Память поэта не сможет их восстановить.
На что молодой Васильев махнул рукой и произнес свою знаменитую фразу:
— А-а, плевать! Еще напишу.
Да, Ефим Береславский так бы не смог. Еще — не напишет.
Хотя, если честно, и с поезда бы не спрыгнул. Ногу можно сломать. Да и лениво слезать с полки.
Впрочем, об этом социологическому профессору Птицыну — после такого количества портвейна — лучше вообще не рассказывать.
— Ну давай своего Васильева, — благодушно махнул рукой Рыжий. — Помнишь, ты про тройку читал?
Еще бы не помнить! Васильев пишет стихи не как поэт. Он каждый раз буквально вселяется в то, что пишет, наполняя строки дьявольской энергией и мощью!
Надо же было так сказать — «И коренник, как баня, дышит»! Все стихотворение Ефим не помнил, поэтому прочел то, что осталось в памяти:
…Стальными блещет каблуками
И белозубый скалит рот,
И харя с красными белками,
Цыганская, от злобы ржет.
В его глазах костры косые,
В нем зверья стать и зверья прыть,
К такому можно пол-России
Тачанкой гиблой прицепить!
— А про его девчонку? — теперь уже сам просил Птицын. — Помнишь, где — «как отнять волчат у волчицы»?
— Помню только начало, — честно признался Ефим.
Но и начало вполне даже впечатляло:
Слава богу,
Я пока собственность имею:
Квартиру, ботинки,
Горсть табака.
Я пока владею
Рукою твоею,
Любовью твоей
Владею пока.
И пускай попробует
Покуситься
На тебя
Мой недруг, друг
Иль сосед, —
Легче ему выкрасть
Волчат у волчицы,
Чем тебя у меня,
Мой свет, мой свет!..
— А до конца ты чего-нибудь помнишь? — снова начал злиться Птицын. — Неужели трудно выучить то, что греет?
— Пошли наверх, у меня в номере в ноутбуке есть, — предложил Ефим.
— Давай, — тяжело поднялся Птицын, прихватывая бутылку. Но, рассмотрев внимательнее, поставил пустую емкость обратно на стол — 0,75 литра живительной жидкости уже плескалось в объемистых чревах обоих ученых мужей.
— Нужны слушатели, — сказал Птицын. — Не может быть поэзия без слушателей.
— Где мы их возьмем? — усомнился Береславский. Что-то подсказывало ему, что с этим будет непросто.
— Где хочешь ищи, — заявил Рыжий. — Я намерен сегодня читать стихи. В конце концов, ты здесь командор. Не будет аудитории — обижусь.
Ефим задумался. Меньше всего ему хотелось обидеть добрейшего Птицына. Этот человек-энциклопедия тепло относился буквально ко всем вокруг. И даже когда не встречал взаимности, своего отношения к миру не менял.
Так что он заслуживал зрителей, если вдруг сильно захотел что-то сказать людям.
Птицын взял у Ефима ключ и поднялся наверх, в номер Береславского, а Ефим вышел на улицу искать публику. Машины стояли на охраняемой стоянке, но ни механика Саши, ни Женьки-фотографа, ни водителей около них не оказалось. А жаль — эти парни не отказали бы в его маленькой просьбе.
Положение становилось безвыходным.
«А пойду-ка я куплю водки», — вдруг решил Береславский. В конце концов, водка, легшая на портвейн, способна замаскировать отсутствие народа.
Он пошел обратно в гостиничное кафе.
Там все было по-прежнему: недобрая тетка за стойкой в белом переднике и в белом же колпаке и три маленьких столика, прикрытых серыми несвежими скатертями. И стол был занят опять только один. Но на этот раз за ним сидели четыре девчонки.
Не надо было спрашивать профессию: о ней говорили суперкороткие юбчонки, черные дырчатые колготки и декольте чуть не до пупков. Пупки, кстати, тоже имелись в наличии, все четыре: два с пирсингом, два — традиционных, без дополнительных навесок и приспособлений.
«А почему бы и нет?» — подумал Ефим. Он всегда к ним неплохо относился, хотя услуг ни разу не покупал.
А что плохо относиться? Если дама сама сделала свой выбор, без насилия и принуждения, то кто может ей запретить распорядиться собственным телом? И насколько в мире увеличится количество сексуальных маньяков, если бы такой запрет каким-то чудом все-таки был осуществлен?
Вслух он спросил:
— Девчонки, вы стихи любите?
Девчонки смущенно хихикнули.
— Любите или нет? — Ефиму нужна была правда, и только правда.
— Смотря какие, — наконец сказала одна, симпатичная полногрудая шатенка. Лет ей было под тридцать, остальные — значительно моложе, хотя, по оценке Береславского, давно перешагнувшие «криминальные» восемнадцать.
— Так какие любите? — допытывался профессор. — Может, прочтете?
— Не про любовь, — усмехнулась девица и почему-то поднатянула пониже к коленкам куцую юбчонку.
«Правильно», — подумал Ефим. Выглядывающие между несдвинутых ног розовые трусики его, безусловно, отвлекали.
— Давайте не про любовь, — согласился он.
— Борис Пастернак, — сказала шатенка голосом диктора Левитана. — «К Пильняку».
Иль я не знаю, что, в потемки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я — урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
— Блеск! — абсолютно искренне восхитился Береславский. — А почему Пастернак?
— Потому что нравится, — не слишком пространно ответила дама.
— А почему «К Пильняку»? — докапывался рекламный профессор, сам ценивший этого не слишком популярного сегодня, тоже в свое время расстрелянного — ну не любит наша Родина внутренне свободных людей! — автора.
— Я по нему диссертацию писала, — неохотно ответила женщина.
«Видно, недописала», — подумал Ефим и сказал:
— Вы — то, что мне нужно.
— Полторы тысячи рублей за час, десять — за ночь, — расставила точки над i дама.
— Не вопрос, — согласился Береславский. — Плюс три тысячи, если будете читать стихи.
— Не вопрос, — согласилась шатенка.
— А я тоже стихи знаю, — выпалила вторая, худенькая чернявая девчонка с миндалевидными глазами и маленькой грудью. Она явно умственно напряглась и выдала:
Мой веселый звонкий мяч,
Ты куда помчался вскачь?
Красный, желтый, голубой —
Не угнаться за тобой!..
— Спасибо, — остановил ее Ефим. — Я тебя возьму, если будешь молчать.
— Тогда уж и нас возьмите, — застенчиво сказала третья, блондинистая невысокая пышечка.
— У меня денег не хватит, — соврал Береславский, посчитав общую сумму. Денег бы, конечно, хватило, но оплачивать неподкованных литературно проституток, да еще и скорее всего не воспользовавшись их прямыми услугами, — это было бы бесхозяйственностью.
— Вас там сколько? — спросила шатенка.
— Двое, — ответил Береславский. И зачем-то добавил: — Оба — ученые. Литературоведы.
— Не маньяки? — испуганно спросила четвертая, доселе молчавшая.
— Смотря в каком смысле, — не стал кривить душой Ефим. — В сексуальном — нет.
— Двадцать пять — и пойдем все, — решила проститутка-литературовед.
— Двадцать — и по рукам, — взыграло в Ефиме бизнесменское начало.
— И три тысячи за стихи, — напомнила девушка.
— Договорились, — согласился Береславский.
Потом все-таки подошел к стойке и купил водки. Две бутылки вполне могли зрительно увеличить численность слушателей в глазах неугомонного Рыжего.
Когда они пришли в номер, Птицын, что-то напевая, рылся в памяти ноутбука Береславского.
— Садитесь, девочки, — пригласил Ефим.
Птицын обернулся. Снял очки. Надел очки.
— Ты кого привел, маньяк? — строго спросил он.
Ефим нервно глянул на шатенистую проститутку. А все четыре нервно посмотрели на Береславского.
— Ну, давай читай! — взмолился рекламный профессор, глядя на девушку-литературоведа.
И шатенка не подвела:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины: