Ефим, пыхтя и похрюкивая — ну, это я уже так, к слову, — вылез из «ванны» и неторопливо пошел за Стасом и Доком к реке.
И вот там его ждало ба-альшое разочарование! Мы как-то забыли сказать профессору, что температура в нашей реке никогда не поднимается выше четырнадцати градусов. А в луже-то было — плюс сорок!
— Ни за что! — заорал профессор, пощупав воду пяткой. — It is impossible! — От ужаса он даже перешел на иностранный язык.
— Посибол, посибол, — уверил его Шаман. — Или что, так обратно поедешь?
Береславский оглядел себя. Отчаяние светилось в его выпуклых карих глазах.
Все остальное тело было гораздо темнее. И пахло не розами.
— Тебе помочь? — участливо спросил Док.
— Как? — воздел руки кверху Ефим Аркадьевич.
— А вот так, — объяснил добрый доктор, дав профессору изрядного пинка. Тот шлепнулся в воду, как трактор с обрыва, и, стеная и фыркая, поплыл против течения.
Потом немного развернулся и, сверкая отмывшимся задом, направился к противоположному берегу, теперь уже напоминая не хряка, а безрогого лося.
Наша река никогда не была широкой, но я забеспокоился и собрался плыть за ним.
— Не боись, — осадил меня Шаман. — Он не хилее тебя будет. Только с пузом.
И точно.
Профессор доплыл до того берега и вернулся. Можно сказать, почти Белоснежкой.
Нет, нельзя сказать. Вряд ли Белоснежка была такой мохноногой. И мохногрудой…
— Вот ты какой, Док, — укорял его на обратном пути профессор. — А ведь клятву Гиппократа давал.
Док хитро посмеивался в усы.
— А ведь раньше ты был другой, Док, — продолжил нытье Береславский. — Раньше ты бы так со мной не поступил. До встречи с ней.
— С кем — с ней? — не понял Док.
— С козой, — объяснил рекламист. — Она взорвала твой мозг и изменила сознание.
— Ну, гад, — только и выдохнул Док.
— А что за коза? — поинтересовался я.
— Док расскажет, — перевел стрелку профессор. — Он по ним специалист.
Однако Док не только не рассказал, но даже показал Ефиму кулак. Я понял, что это у них глубоко личное, и отстал.
А потом все разделились. Стас с Доком и Татьяной Валериановной пошли гулять по деревне. А Шаман взял меня и Береславского и повел…
Вот этого я точно не ожидал.
Он привел чужака — пусть и моего друга — к родовому капищу.
Огромный камень и много маленьких камней. Большой сухой ствол с несколькими ветками, на которых — сотни белых и розовых тряпочек.
Это место точно не для туристов.
Но Шаман никогда и ничего не делает зря.
Мы постояли немного молча. Ефиму ничего не объясняли. Да он и так понял, с уважением отнесшись к чужой святости.
— Так ты думаешь, Ефим Аркадьич, что помогать слабым народам не надо? — спросил дед профессора.
А ведь не присутствовал при наших беседах!
— Помогают больным, — ответил тот. — Чтоб выздоровели.
— А разве мы не болеем? — спросил Шаман.
— Боюсь, что вы не болеете, — вздохнул Ефим. — Боюсь, что вы не соответствуете изменившемуся миру.
— Я тоже этого боюсь, — грустно согласился Шаман.
— Да ты что! — взвился я. Что же, вся моя деятельность никому не нужна? А как же идея с резервацией?
Как оказалось, про резервацию я сказал вслух.
Береславский задумался.
— Резервация как первый шаг, временный, годится. Чтобы просто не потерять этнос. А дальше все равно нужно перестраивать народ к новой жизни. Потому что перестроить мир под старую жизнь не удастся. Ну не захочет твоя Смагина прокуковать в избе всю молодость. Даже рядом с тобой.
— Значит, все-таки помощь? — уточнил Шаман.
— Больному — да, — согласился Ефим. — Если начнет поправляться — пусть пашет сам. Система должна быть самоподпитываемой. И устойчивой к внешним возмущениям.
— А если не начнет поправляться? — спросил я.
— Похоронить, — со вздохом ответил рекламист.
Потом мы еще долго говорили. Особо задели приведенные Береславским примеры «резерваций». Все — фактически из одного времени и даже одного географического места.
Один — нынешняя Палестина. Единственное в мире полугосударственное образование, уже три поколения живущее исключительно подаянием. Кормит — весь мир.
И в абсолютных цифрах, и на душу населения — куча бабок. И — минимум счастья. Даже не счастья, а элементарной жизненной защищенности.
Но и эта вялотекущая и безрадостная жизнедеятельность мгновенно прервется с прерыванием потока помощи.
Второй пример был с кибуцами. Тоже, по сути, резервация: уже не для попрошаек — все трудятся и зарабатывают сами, — но для тех, кто не готов в одиночку биться с окружающей действительностью. Сыты, обуты и дети образованны. Однако количество этих «неготовых» всегда постоянно и не превышает трех-пяти процентов от всего населения. Во все времена.
И третий пример — с самим государством Израиль.
Все начиналось как типичная резервация. Цель — сохранение этноса и его духовности. Сначала в бой пошли идеалисты: они отдавали идее все, часто включая и жизнь. И на этом этапе им требовалась материальная помощь извне.
Но когда задача сохранить — духовность, святыни, генофонд и даже язык (его пришлось реконструировать по священным книгам) — была выполнена, поставили следующую задачу — развить и приумножить.
— А ты считаешь сегодняшний Израиль навеки укоренившимся? — с сомнением спросил я. — При таком-то обилии врагов?
— Ну, больше полувека уже живут. Несмотря ни на что. Но вообще-то навеки или не навеки — уж точно определяют не люди, — улыбнулся профессор. — Просто люди должны делать все от них зависящее, чтобы навеки.
— В общем, начиная со второго варианта сценарий «резервирования» становится перспективным, — подытожил Береславский.
После, уже в избе, Шаман заставил Береславского еще разок обнажить свой немалый торс и даже уложил его на лежанку. Затем тщательно потер ему — повыше брюк, пониже лопаток — какой-то вонючей мазью и пару раз что-то там в спине торкнул. Профессор взвыл, а потом, прислушавшись к себе, разулыбался: то, что гнусно тянуло несколько лет, вдруг ушло бесследно.
— И больше не заболит? — счастливо спросил он.
— Заболит, конечно, — успокоил Шаман. — Ты ж не молодеешь. Пойдешь к хорошему мануальному терапевту. У тебя в поясничном отделе защемление. — Он говорил простыми словами, но я-то знал, что Шаман и с Доком способен пообщаться на одном языке. — И вот тебе еще, — протянул он рекламисту склянку из темного стекла.
— А это зачем?
— Общеукрепляющее, — объяснил дед. — По одной капле в чай. Неделю капаешь, неделю — нет. Три раза в день. Три цикла. Легко запомнить.
— И что будет?
— Надеюсь, что ничего, — усмехнулся Шаман. — А вот без этих капель — будет чего.
— Почему? — напрягся рекламист.
— Потому что не молодеешь, я же сказал. И на стуле целыми днями зад греешь. И на баб расходуешься не по возрасту.
Ефим почтительно и с некоторым смущением слушал Шамана. А потом, как мне показалось, вдруг с ужасом представил, как если бы его Наташка обладала такими же способностями. Спина бы у него, конечно, не болела. Но…
Уезжали — уже начало темнеть. На прощание Шаман удивил меня еще раз. Он подарил Ефиму амулет — маленький многоугольник из вылежанной в реке лиственницы. На нем непонятным образом был искусно выведен наш орнамент. Непонятным — потому что я сам пытался резать ножом вымоченную древесину. И топором — тоже бесполезно. Но как-то дед это делает. На то и Шаман.
Не просто подарил. А положил ему в нагрудный карман рубашки и велел всегда носить там. Ефим, что мне понравилось, отнесся ко всему серьезно. Без ухмылки. Уверен — будет амулет носить.
Все уже сели в «уазик», а меня задержал Шаман.
— Держись за него, — сказал он мне.
— А что, он уже почти главный чукча? — поинтересовался я. А чего? Пример с губернатором Чукотки уже был.
— Нет, — не принял шутки Шаман. — Он — орудие провидения.
Очень так понятно все объяснил…
— И за нее — тоже держись, — поцеловав меня, чего раньше не делал, добавил дед.
И улыбнулся.
Глава 35Трасса Хабаровск — Владивосток, 10 августа«Друзья» встречаются вновь
Покидая Хабаровск, Ефим испытывал двойственное чувство.
С одной стороны, реально надоело ждать машины: их приход железнодорожники задерживали уже дважды, а за время пробега народ привык к перемене мест.
С другой — Ефим понимал, что каждая следующая секунда будет для них все опаснее.
Приближался Владивосток, и как противоборствующие стороны захотят изъять героин — по дороге или в городе, с боем или без боя, — оставалось полнейшей загадкой.
Скрепов, правда, в Хабаровске проявился. Нашел Ефима сам и еще раз пообещал умертвить его самым жестоким способом, если тот сделает что-нибудь не так. При этом что такое «так», не объяснил.
Зато дал номер мобильного. Без радости дал, но Береславский был убедителен — а если потребуется помощь? Мало ли кто захочет попользоваться дорогостоящим порошком.
Кстати, про конкурентов Скрепов не сказал ничего. Только постращал на предмет предательства. Хотя знал, что Ефим о конкурентах — в курсе. Лично присутствовал при стрельбе на красноярском фуникулере.
Как ни странно, Ефима радовало наличие двух врагов сразу (если, конечно, такое в принципе может радовать). Если б враг был один, ему бы было тяжелее. А так оставалась надежда свести их лбами.
Вариант изъятия порошка на трассе — как самый опасный — он все же решил исключить. Это запросто могло быть со стрельбой.
Так что, когда представилась возможность прокатиться в сопровождении машин ГАИ, Ефим не стал от нее отказываться.
Он, конечно, помнил некоторые, в основном моральные, проблемы, сопряженные с таким конвоированием. Но уж пусть лучше выругается вслед хабаровчанин или приморец, чем пробежный народ окажется в глухой тайге на пустынной трассе под дулами автоматов.
А то, что плохие парни легко нажимают на спуск, Береславский уже убедился.