Поначалу войска шли весело, с песнями. Перед пыльными колоннами пехоты выскакивали вперед удалые ложкари, и, отстукивая деревянными ложками такт, пускались вприсядку, выкидывая коленца. Взвивался звонкий молодой голос запевалы, и шагающие с фузеями на плечах роты подхватывали строевую. Отставая даже от споро шедшей пехоты, вразнобой плелись драгунские эскадроны на тощих, худо выезженных лошадях. Высокомерно поглядывая на «ездящую пехтуру», их легко обгоняли «доброконные» и нарядные всадники гусарского корпуса, созданного тщанием самого Миниха из сербов, венгерцев, валахов и прочих вольнолюбивых народов. Присоединившиеся к войску полки запорожских казаков на своих низкорослых сильных бахматах[33] уходили далеко вперед, разворачиваясь на пути армии завесой чутких разъездов. Они-то хорошо знали, насколько обманчив покой на многострадальных землях Запорожья, и как словно ниоткуда умеют появляться здесь татарские чамбулы[34].
Однако подлинно сказочным зрелищем перед взором герцога Брауншвейгского, барона Мюнхгаузена и иных шедших с армией молодых иноземцев предстал тянувшийся за ней на множество верст обоз, в котором воплотился весь многообразный уклад огромной полувосточной империи. До тридцати тысяч самых разнообразных возов, на которых следовали провизионные и боевые припасы на многодневную компанию, разобранные мосты для преодоления рек и полевые укрепления, обильный офицерский багаж и еще множество добра самого разнообразного и невообразимого назначения, влекли медлительные круторогие волы, голосистые ослы, колченогие крестьянские клячи и упитанные тяжеловозы. Длинноусые украинские крестьяне-возчики в широкополых шляпах и вышитых по вороту рубахах понукали воловьи упряжки меланхоличным: «Цоб-цобэ!». Офицерская челядь, следившая за «движимым имуществом» своих бар, применяла привычное: «Но-о-о! Тпр-р-ру!» или крыла матом. Широкоскулые погонщики-калмыки в засаленных халатах и войлочных малахаях взвизгивали так, что вскачь пускались не только обозные повозки, но и предназначенные в солдатский котел стада ревущей и блеющей скотины.
Влача тяжелые, матово поблескивавшие под солнцем тела орудий и разобранные артиллерийские лафеты, мерно шествовали огромные двугорбые звери, все в облезлой шерсти песочного цвета, на длинных мозолистых ногах и с головами, уродливыми и горделивыми одновременно.
— Гляди, братцы, вель-блуд, вель-блуд!! — кричали, указывая на них, солдаты.
— Животное сие обитает в пустынях и именуется Camelus! — вспомнив картинки из трактатов о путешествиях в Азию разъяснил Антон-Ульрих пажам, во все глаза уставившимся на чудище.
— Мы же зовем его «вель-блудом», то есть много ходящим, или попросту: «верблюдом», — охотно добавил случившийся подле молодой русский гвардейский офицер, высунувшись из окошка своего возка, в котором с прохладцей следовал «на войнушку».
Большинство высших чинов, почти все офицеры и даже сержанты лейб-гвардии, сплошь происходившие из старинных русских фамилий, не обременяли себя походным маршем в пыли и под жарким солнцем. Они ехали в собственных экипажах, где к их услугам были мягкие подушки и прохладное вино в ведерке с тщательно сберегаемым слугами льдом. На ночь они становились в собственных шатрах, ходили друг к другу с визитами, весело пировали и даже забавлялись с продажными красотками. Последних, как и другие удовольствия, в изобилии поставляли ехавшие в обозе бойкие торговцы — в основном говорливые быстроглазые греки, усатые болгары с кривыми ножами за поясом или печальные евреи с длинными локонами на висках. Шагать в солдатском строю, как и вовсе заботиться делами службы, казалось знатным особам делом недостойным, и они с насмешкой предоставляли это «Ванькам-ротным» из «шляхетства захудалого», то есть армейским офицерам из небогатого провинциального дворянства. Генерал-фельдмаршал Миних, при всем своем внимании к состоянию армии, взирал на это сквозь пальцы: «Не мною заведено, не мною и порушено будет». Он предпочитал открыто не ссориться с воинскими начальниками и даже с субалтернами из знати.
Предусмотрительно наученный этому приятному обиходу полковыми товарищами, несколько из которых также поступили в армию Миниха, Мюнхгаузен взял у полкового казначея авансом жалованье вперед на полгода, добавил кое-что из своих сбережений, и еще в Киеве обзавелся собственным удобным дормезом, запряженным парой неказистых, но крепких коньков, и даже с наемным возницей-хохлом. Делить карету с Антоном-Ульрихом и товарищем-пажом фон Хоимом ему изрядно надоело еще по пути из Санкт-Петербурга. Каково же было его негодование, когда, едва армия ступила с зыбких судов на твердую землю, герцог Брауншвейгский твердо заявил:
— Господа, экипажи наши немедля передаем в гошпиталь для перевозки недужных и раненых боевых товарищей наших. Мы же, презрев уют, как надлежит твердым воинам, поедем далее в седле.
Мюнхгаузен пытался было возмутиться, но Антон-Ульрих сказал, как отрезал:
— Более никаких карет.
Да и фон Хоим, аскет чертов, сразу заладил, что это де и благородно, и по-христиански… Товарищ, называется! А денщик Васька только оскалился:
— Оно и верно, барин, ужо набьете о седло кровавые мозоли, авось лучшее нашего брата-солдата понимать станете! Ничего, Бог милостив, задница заживет, а память-то, она останется…
Вот уж чего от рохли и книжника патрона барон никак не ожидал! И даже не столько было жалко потраченных впустую денег, как удобного выезда, создававшего ему вес в глазах прочего офицерства.
В качестве жалкого утешения Антон-Ульрих купил Мюнхгаузену у казака резвого жеребца-трехлетку, тотчас названного Танталом в предвкушении мук, которые на нем предстоит претерпеть. Теперь Мюнхгаузен, смертельно обиженный на патрона, развлекался, выезжая в полях норовистого и игривого конька под градом шуток и дождем советов проходивших солдат. Антон-Ульрих ехал на серой кобыле благородных кровей, и был он ужасно прямой, ужасно бесстрастный и ужасно смешной в своей попытке казаться спартанцем. Но пыльные пехотинцы посматривали на него с одобрением: «Эвон… Не гордый!»
Две недели спустя после начала великого марша, который Антон-Ульрих (к великой радости честолюбца Миниха и едким смешкам остальных генералов) сравнивал с походом Ганнибала (верно, «вель-блуды» напомнили ему слонов одноглазого карфагенского полководца), армия перешла мутноватую реку Ингул. Солдаты с мальчишеской радостью выкупались, помылись (простые люди этой страны вообще были очень чистоплотны при всей своей неприхотливости!), постирали рубахи, почистили мундиры. Драгуны и казаки выкупали коней. Обозники начали заполнять водой бесчисленные бочки — до Буга иной воды не будет, а в солдатский котел, в лошадиное ведро сойдет и такая, мутная да нечистая. Сварили на капризном огне из топляка и камыша суп да кашу, поели, выпили чарку, поспали до следующей зари на свежей травке возле реки. Утром полковые священники в линялых рясах отслужили молебен «о даровании победы православному российскому воинству». Полки подпевали мощными и стройными голосами, обнаженные коротко стриженые головы казались бархатным морем. Калмыки не крестились, но тоже кланялись, из вежливости.
Повеселевшая и посвежевшая армия начала выступать, не дожидаясь растянувшегося обоза…
А потом началась война.
Из просторов степи налетели быстрые татарские чамбулы. Впереди зачастили перестрелки. Запорожцы начали привозить оттуда своих убитых, завернутых в войлочные бурки, наскоро хоронили, обнажив бритые головы, увенчанные на макушке длинным свалявшимся локоном — оселедцем. Полковым лекарям передавали раненых казаков — те молчали, когда им вырезали из тела наконечники стрел, только сопели и яростно грызли свои короткие трубки. Пригоняли и первых пленных татар — то были раскосые и плосколицые люди крайне коренастого сложения, вся одежда у них состояла из очень грязных широких штанов да вонючих овчинных жилеток, а ноги были обернуты какими-то шкурками. Пленные тоже молчали, когда офицеры допрашивали их; лишь когда начинали «распытывать огнем» — жалко, по-заячьи кричали, но все равно не говорили ничего.
Пока запорожским казакам удавалось заслонять армию от набегов, но полки быстро перестроились из гусениц-колонн в четырехугольники каре, которыми ловко отбивать конницу, и дальше пошли так. Уже без песен и ложкарей, зато с развернутыми знаменами, кои прежде несли в чехлах. На войну! Вперед, в помощь казакам, ушла авангардия, составленная из Миниховых гусар, нескольких хоть чего-то стоящих драгунских полков и посаженных на крупы коней позади драгун гренадерских рот под командой отважного шотландца Джеймса Кейта. Офицеры вылезли из возков, прицепили шпаги и встали в ряды — чего-чего, а храбрости у этих ленивых сибаритов было не отнять!
Так, отбиваясь днем и ожидая нападения ночью, дошли до желтого полноводного Буга. Казаки переплыли его на спрятанных в камышах с прошлых походов легких лодках, которые словно дожидались их. Авангардия с грехом пополам перебралась вплавь, потопив множество коней и нескольких людей, намочив порох и потеряв в реке все, что только можно было потерять. На другом берегу мокрые передовые отряды встряхнулись и встали в батальные ряды — прикрывать от татар переправу Миниховой армии. Военные инженеры уже стучали топорами и молотками, с помощью гвоздей, веревок и матюгов на «авось» собирали разборные мосты. Получилось неказисто, но прочно, как и все, что строили в этой северной империи. Переправлялись несколько дней, но к первому дню июля главные силы были уже на том, вражьем берегу. Обоз еще где-то тянулся, теряя в степи повозки, поклажу, скот и людей, кое-как защищаясь от разбойничьих татарских шаек, однако это было его обычное состояние. Главные силы татар, на удивление, за эти дни так и не появились.
Не было духу неприятеля и первые пять дней марша на Очаков. Зато армию нагнали еще четыре тысячи казаков — чубатые донцы, поспевшие-таки со своего тихого Дона к самому веселью.