А теперь он сказал все и презренные «гяуры» могут убить его…
… Что немедленно и исполнил мрачный сербский гусар с заплетенными полукругом тонкими косицами, отомстив за свою потерянную родину. Дерзкое выражение застыло на мертвом лице юного спахи. Миних поморщился, пробормотал: «Warum?»[39] и привычным жестом велел армии выступать.
Глава 4На Очаков я гляжу…
К Очакову армия Миниха подошла глубокой ночью июля 10-го дня. Впереди догорали подожженные турками жалкие хижины предместий, где обитал бедный и ненадежный люд — рыбаки, огородники, цыгане, бывшие рабы, калеки — для сераскира Яж-паши ценности не представлявший. Сейчас многие из этих несчастных, не страшась, выходили из тьмы навстречу русским полкам, подобно призракам ночи, и просили еды. Грязные детишки протягивали тощие ручонки и щедро получали сухарь. Ероша пятерней их свалявшиеся волосенки, солдаты приговаривали с грубой лаской:
— Грызи, вороненок! Ишь, тощий… Одни глазищи!
Герцог Брауншвейгский Антон-Ульрих велел Мюнхгаузену подать свой кошель и щедро раздавал беднякам медные и даже серебряные монеты. Денщик Васька ворчал по поводу этой расточительности, но кормил турчат белыми барскими сухарями.
Но не все приходили за подаянием.
Один ветхий старик, державшийся удивительно прямо, протянул русским беспалые ладони и сказал, мешая русские и еще какие-то понятные славянские слова:
— Гледай, руснак! Посекли турци мне персты, да не можем оружие да держим! Четыре-десет години был турски роб. Доживел счастие да видим русска войска! Не давай ми хляб, братко. Дай своя сабля да целувам! И аз был войник…
Он прижался губами к русскому оружию. Солдаты налили старику водки:
— Пей, отец. Натерпелся ты, да не сломался! Из какой земли сам будешь, да какому знамени служил?
— Аз ваш брат. Былгарин. Служил аз в цесарска войска… На здраве, Бог с вас!
Рядом горько плакала и причитала, как умеют только русские бабы, еще молодая женщина, кутаясь в изодранную пеструю шаль:
— Братики мои, родименькие, пришли!! Уж как я молилась-то, ждала… Сколько годков! Девчонкой поганцы угнали, да продали сюда… Уж я терпела-терпела, да не вытерпела, веру басурманскую приняла, басурману детишек рожала, а не мила стала — погнал меня, как псицу!.. Куда ж мне теперь с грехом-то таким, а, солдатики? У-у-у-у!…
Солдаты укрыли ее худые дрожащие плечи прожженной епанчей:
— Не вой, сестричка! Возьмем Очаков-город, поганцу этому — кишки наружу, а детишек твоих сыщем! Окрестит батюшка, на Русь их заберешь. А грех, он не дым, глаза не ест… Дыму-то мы наглотались!
Генерал-фельдмаршал Миних мрачно смотрел с высоты боевого коня.
— Среди сих мизераблей очевидно есть шпионы сераскира, — сказал он своему старшему адъютанту фон Манштейну. — Однако отогнать потерявших все людей будет жестоко. Пусть кормятся, сухарей хватит… Разослать ординарцев немедля — полкам стоять до света батальным фронтом, турки в ночи воевать любят.
Армия простояла еще одну бессонную ночь в рядах. Пехотные полки собирали и ставили перед собою рогатки[40], весь поход бывшие их проклятием и натершие плечи до крови, чтобы нынче послужить защитой от конницы. Драгуны и артиллерия составляли жидкий вагенбург из немногих уцелевших повозок. Ночного нападения ждали напрасно.
Из утреннего тумана выступили серо-бурые, неряшливые, с приземистыми пузатыми башнями стены Очакова, на вид совсем не страшные и отнюдь не казавшиеся неприступными. С одной стороны раскинулся лиман, широкий, почти как море, вода в котором была солоновата на вкус, но пригодна для питья — усталые солдаты тотчас бросились купаться, стираться и окатывать из кожаных ведер заморенных коней. С другой стороны искрилось под синим небом безбрежной гладью синее Черное море. На нем чайками маячили косые паруса многочисленных галер.
— Ага, вот и наша Брянская флотилия! — повеселел Миних. — Она захлопнет Очаков с моря…
— Или прихлопнет с моря нас, — мрачно заметил генерал Румянцев. — Это стоит турецкий флот, коим доставят в крепость весь потребный припас и сикурс[41]. Наши посудины еще где-то плетутся по Днепру…
Миних отчаянно выругался по-русски.
В ответ ему за стенами Очакова утробно взвыли турецкие трубы, глухо заколотили тулумбасы[42], окованные ржавым железом ворота всех башен разом растворились, и из них потоком полилось пестрое, сверкающее отточенным железом и истошно вопящее турецкое воинство. Со стен в поддержку вылазке гулко ударили сто пушек. Сераскир Яж-паша был намерен защищаться не только упорно, но и дерзко.
В русском лагере заполошно трещали барабаны и верещали рожки. Кто спал, тот вскакивал, ища рукой фузею. Кто стирал портки — натягивал их мокрыми и бежал в ряды. Казаки и драгуны ловили коней. Артиллеристы впрягались в пушки, выкатывая их на прямую наводку. Офицеры с яростной бранью древками эспонтонов[43] сколачивали сонных усталых людей в батальный фронт.
Успели! Армия Миниха встретила турок жарким батальным огнем. Запорожцы и гусары под командой генерал-поручика Левендаля обскакали неприятеля с левого фланга и ударили в сабли. Провоевав два часа и потеряв до двух сотен людей, русские отбились. Турки, унося раненых, убрались под защиту стен, устлав пространство перед ними мертвыми телами. Пытавшуюся подойти с моря турецкую флотилию отогнали полевой артиллерией.
Солдаты как ни в чем не бывало вернулись к своим мирным хлопотам. Но было предельно ясно, что на стены сейчас никто не полезет — не помогут ни приказ, ни пламенные речи, ни эспадроны, ни профосы с розгами. Дав армии отдых до ночи, генерал-фельдмаршал Миних велел под покровом темноты копать редуты, дабы под их прикрытием приблизиться к стенам очаковским сколько возможно. Солдаты с прибаутками разбирали лопаты, кирки, мотыги — вчерашние крестьянские парни были привычны к такой работе, они стосковались по духу свежевзрытой землицы, по мирному напряжению мышц. К утру вдоль линии российских войск выросли неряшливые груды желтовато-серой земли. Бурхард Кристоф Миних, с младых ногтей постигший военно-инженерную науку, посмотрел на это с нескрываемой болью во взгляде и простонал:
— Превосходные фортификации. Выдвигать артиллерию! Возьмем сераскира огнем — посмотрим, как он повоюет, когда запылает его город.
Артиллеристы в пропитанных пороховым дымом красных кафтанах, зеленые пехотинцы, даже васильковые драгуны с дружным: «Эй-ух! Эй-ух!» навалились на лафеты, словно тянули бечевой баржу по матушке-Волге или ворочали тяжелые бревна на постройке сельской церкви. Офицеры тащили наравне с солдатами, в такие минуты все они — вчерашний крепостной мужик, вольный человек, мелкий дворянин и родовитый князь — были едины, были боевые братья… На редуты въезжала огневая мощь Первой русской армии — полевые пушки, бившие калеными ядрами и рассыпной картечью, толстые гаубицы, стрелявшие бомбами, и, главное сегодня — короткие и пузатые, словно тумбы, мортиры, способные забросить смертоносную «посылку» за стены крепости по навесной траектории; всего — несколько десятков стволов.
— Пали! — скомандовал Миних, отмахнув сверху вниз рукой в кожаной краге, и перекрестился по-русски, — Ничего! Бог милостив, авось да выйдет из этой канонады нечто путное…
Он спешился и проводил в бой лейб-гвардии Измайловский батальон, прошагав несколько сот шагов справа у фронта первой роты, словно простой штаб-офицер. Все знали: измайловцы — любимцы Миниха, его выпестованники. Это он создал третий лейб-гвардии полк, Измайловский по названию старинного имения царицы Анны Иоанновны, в противовес «старым» — Преображенскому да Семеновскому.
Орудия гремели весь день. Русские войска передовой линии скучали в строю, предусмотрительно поставленные на расстоянии, на которое нечасто залетали турецкие ядра. Солдатам разрешили садиться, чтобы зря не уставали. Они, которым было сейчас идти в огонь, мирно беседовали, лениво играли в карты или в кости, реже чистили амуницию и оружие, чаще — просто дремали, вытянувшись на земле. Кто-то молился, кто-то стискивал челюсти, чтоб не выдать стук зубов. Высшие чины армии Миниха скучно торчали на плоской возвышенности, откуда, как считалось, должен был открываться панорамный вид на ход баталии. Антон-Ульрих Брауншвейгский и барон Мюнхгаузен тоже были там, надеясь постичь наконец Марсово искусство вблизи, или даже снискать славу. Однако ни об искусстве, ни тем паче о славе речи не шло, и сие вскоре стало понятно обоим. Там, где надлежало разворачиваться величественному Марсову действу, все было затянуто густыми клубами дыма, цвет которого колебался от молочно-белого до сероватого. Там страшно грохотало и по временам проблескивал огонь. Из этой пелены едва вставали верхушки очаковских стен, над которыми поднимался второй слой порохового дыма — сераскир Яж-паша бодро палил в ответ из сотни своих орудий. Мюнхгаузен с изумлением следил, как взбирались в вышину и стремительно падали вниз огненные бабочки бомб и гранат, русские — в крепость, турецкие — из крепости. Никогда прежде он не думал, что полет артиллерийского снаряда можно проследить человеческим глазом. Он пытался считать те и другие и сравнивать их число (турецкие летели гуще) — все равно более не находил себе занятия. Антон-Ульрих, напротив, жадно ловил глазами каждое движение Миниха, слушал каждое его слово: он учился! Генерал-фельдмаршал же казался совершенно спокоен. Он рассылал с приказами конных ординарцев, принимал рапорты, по временам начинал беседовать с ближними к нему генералами. Около полудня денщики принесли обед — свежевыловленную рыбу из лимана и неизбежные сухари. Все с аппетитом поели, запили вином, не отрываясь взглядом от задымленного поля боя.
Затем откуда-то донеслось протяжное «А-а-а-а!…».. Это кричат «Ура», где-то атакует какой-то полк, или несколько полков, догадался Мюнхгаузен. Все оживились, в воздухе повисло ожидание. Прискакавший ординарец доложил, что атакой взят передовой форштадт