е и велел тем немногим, кто еще защищался, прекратить бессмысленное сопротивление.
Барон Карл Иероним фон Мюнхгаузен всего этого не увидел. С трудом опомнившись от падения, он в ужасе и отвращении пытался выпутаться из скользких, смердящих, отвратительных кишок своего несчастного коня, охватывавших ему ноги, как петли, скользил руками в горячей крови и нечистотах, защищал голову от ударов бьющих в агонии кованых копыт. Ядро разорвало бедного Тантала почти пополам, но, как видно, каким-то чудом не задело барона, или его спас деревянный каркас седла — тоже чудом. Мюнхгаузена рвало от страха и отвращения, выворачивало наизнанку, голова гудела как колокол, все тело болело — но он не был ранен. Наконец ему удалось подняться — кровь, грязь и вонючее содержимое конских внутренностей покрывали его с ног до головы. Фамильная шпага пропала неведомо куда, и, сколько он не ползал среди мертвецов и умирающих, найти ее так и не удалось. Мюнхгаузена пожалел раненый драгун, лежавший подле, и отдал ему свою, солдатскую, «чтоб не позорился». Но от предложенной бароном помощи даже этот грубый солдат, страдающий от ран, отказался с отвращением — уж очень скверно от Мюнхгаузена пахло…
Над павшим городом носились клубы дыма и исступленные крики: «Виват!» — победители ликовали. Над полем стоял тягостный стон павших — раненых еще только начинали подбирать. Жужжали над кровью мухи, слепни, оводы. Перешагивая через тела и стараясь не наступить на чье-нибудь лицо, униженный барон побрел к морю. Не появляться же было на глаза к патрону в таком виде, тем более, что жестокую взбучку он и так уже заслужил, и прекрасно понимал это.
Мюнхгаузен с разбегу бросился в соленые волны, не раздеваясь, и шел в воде, пока она не покрыла его с головой. Тогда желание утопиться прошло, и он начал с остервенением смывать с себя кровь и нечистоты злополучного Тантала. Он заметил, что вокруг — в воде, на берегу, было на удивление много русских солдат. Мюнхгаузен уже перестал удивляться поразительной чистоплотности простых людей этой страны. Но чтобы пойти купаться вместо участия в грабеже захваченного города… Это было выше его понимания! Наверное, солдат ни одной из самых благородных и славных армий Европы так бы не поступил.
Крепкие усатые парни, на телах которых явственно проступали ссадины и порезы, полученные в недавнем бою, смеясь, хлопали Мюнхгаузена по плечам, показывали на него пальцами и что-то кричали. Его явно узнали. Сначала ему показалось, что солдаты издеваются над его жалким видом — он еще недостаточно понимал тот грубый язык, которым изъяснялось русское простонародье. Но уж очень у них были добродушные рожи — и барон улыбнулся в ответ. Подошел молодой русский, чуть старше его лет, и хотя одежда на нем сейчас состояла только из мокрых подштанников и крестика на груди, как у остальных, в нем безошибочно угадывался офицер.
— Они говорят, товарищ, что вы сначала скакали на Очаков верхом на коне, а потом верхом на ядре, — пояснил он на сносном немецком. — Это такая шутка, если вы не поняли…
— Благодарю вас, поручик! — сказал Мюнхгаузен растроганно. — Значит, я не был так уж смешон?
— Каждый может показаться смешон в баталии, один своей робостью, другой — смелостью. Важно не это, а кто жив, кто — уже нет…
Здесь же на берегу лежали стонущие раненые, им промывали раны морской водой и перевязывали, отрывая от холщовых рубах длинные полосы.
— Экселенц, мне нет прощения, — сокрушенно начал Мюнхгаузен, представ перед герцогом Брауншвейгским. По пути он успел разработать стратегию своих извинений, и пришел к выводу, что полное смирение будет наиболее выигрышно.
— Оставьте, Мюнхгаузен, хорошо, что вы живы, а то я уже не думал увидеть вас в этом мире, — Антон-Ульрих доказал неожиданную способность своей скучной физиономии приветливо улыбаться. — Вы виновны лишь в том, что ослушались моего приказа найти мне коня… Тогда мы бы поскакали на Очаков вместе! Впредь без меня за славой не ездите.
Барон во второй раз за день почувствовал себя растроганным, но слова благодарности патрону так и остались не высказанными. В эту минуту запорожцы привели в ставку генерал-фельдмаршала Миних плененного сераскира Яж-пашу, и все взоры устремились на него. То был уже немолодой, но крепкий турок, в спутанной бороде которого серебрились нити седины и засыхали капли крови. Не сераскире был богатый, но изодранный и покрытый пороховой копотью воинский наряд, и только выбритую голову вместо живописной чалмы венчала окровавленная тряпица, которой он повязал рану. Важный краснолицый запорожский полковник, одетый почти так же роскошно, с поклоном передал Миниху саблю сераскира в богато украшенных бирюзой и серебром ножнах.
Генерал-фельдмаршал с интересом рассмотрел оружие, взялся за рукоять и слегка приобнажил клинок, поцокал языком:
— Отменно! Дамасская сталь…
И передал трофей старшему адъютанту фон Манштейну. Безразличное лицо сераскира едва заметно дрогнуло, и он хрипло произнес несколько слов по-турецки.
— Что он говорит? — поинтересовался Миних.
— Просит вашу милость не забирать в плен детей и женщин, господин! — быстро перевел толмач, шустрый черноглазый грек.
— Невозможно, — отрезал Миних. — Переведи, что было бы жестоко разлучать пленных турецких воинов с их женами и чадами.
Сераскир выслушал перевод, слегка склонив набок раненую голову, и ответил чуть более пространной фразой.
— Теперь он просит вас не угонять их в Россию, мой господин, — просюсюкал грек. — Он обещает, что падишах даст вам за них хороший выкуп.
— Невозможно, — повторил Миних. — Переведи ему, что моей царице нужно много новых подданных. Пусть он не беспокоится. С ними будут хорошо обращаться.
Яж-паша вздохнул и произнес единственное короткое и свистящее слово:
— Кысмет…
— Что это значит? Переводи же, любезный эллин!
— Судьба, он говорит!
Судьба благоволила к барону Карлу Иерониму фон Мюнхгаузену. В компанию следующего 1738 года ему снова довелось повоевать в армии Миниха, на сей раз в Молдавии, на голубом Днестре. Его патрон герцог Антон-Ульрих Брауншвейгский теперь был не каким-то неопределенным волонтером, а командовал собственным отрядом из трех пехотных полков и команды конных молдаван-добровольцев, а сам Мюнхгаузен получил первый офицерский чин корнета. В походе на турецкую крепость Бендеры он заболел страшной холерой, косившей ряды русской армии страшнее, чем турецкая картечь, и чуть не умер. Но молодая воля к жизни и благородная забота Антона-Ульриха, не оставлявшего своего прежнего пажа, посылавшего к нему врачей и лекарства, победили. Мюнхгаузен выжил и излечился. Вместе с заслужившим скромную, но честную военную славу и чин генерал-майора Антоном-Ульрихом он вернулся с войны в заснеженный Санкт-Петербург.
Сбылся давний очаковский сон. Мюнхгаузен сидел тет-а-тет с раскрасневшейся круглолицей княжной Еленой Голицыной, и они вместе мчались вперед по снежной дороге. Только не на диковинном «вель-блуде», а в изящном санном возке, и Мюнхгаузен сам правил бойко бегущей лошадкой. Только он — и она. И никого более.
Он рассказывал своей Прекрасной Даме — о своих подвигах, о чем же еще жаждет услышать аманта от вернувшегося с полей Марса кавалера?
— И когда наши войска дрогнули от неприятеля, отважный генерал-фельдмаршал Миних единый взял знамя и один пошел на стены Очакова. Вернее — не один, а из всего войска за ним последовали только я и мой патрон, герцог Брауншвейгский. Пули, ядра, картечь так и свистели кругом, но по счастью мы остались невредимы. Но как же взойти на стены неприятельской крепости, неприступные, сплошь сложенные из крепчайшего гранита и возвышавшиеся до самых облаков? И тогда я прямо под огнем измыслил хитроумный план. Я велел зарядить самую гигантскую из мортир полым брандскугелем… Это такой зажигательный снаряд, да будет вам известно… Только вместо зажигательной смеси я уселся в сей огромный снаряд сам, и мною выстрелили в крепость. Я приземлился невредим, оболочка снаряда сохранила меня от увечья. Оказавшись в Очакове, я сразился на саблях с сераскиром Яж-пашой, могучим воином. Мы долго рубились, но я изловчился и выбил из его рук саблю дамасской стали приемом, который прежде выучил у запорожских казаков. После этого паша поздравил меня с победой и сдал мне крепость Очаков со всем гарнизоном и припасами… Неужели же я за всю сию доблесть, коей рукоплескала вся армия и даже морские волны, не заслужил скромного поцелуя моей княжны?
И Мюнхгаузен, не спрашивая позволения, поцеловал ее прямо во вкусные румяные губки, пахшие счастьем, пуншем и яблочной шарлоткой…
Она, весело смеясь, выпростала из собольей муфты белую ручку и слегка шлепнула барона по мягким усам:
— Ишь ты какой! Предерзкий селадон, да еще и врунишка, каких свет не видывал!
— Никто из рода фон Мюнхгаузенов никогда не был лжецом!!
— Ой-ой-ой, да ладно! Так я и поверила — и в ядре он летал, и с турецким пашой рубился, и один-одинешенек целый Очаков на шпагу взял…
— Все было точь в точь именно так, клянусь своими усами! — заверил свою прекрасную Елену Мюнхгаузен и выпустил вожжи (смышленая лошадка сама знала дорогу), чтобы обвить обеими руками стан красавицы под пушистой шубкой. Она нежно прильнула к нему и положила головку на его плечо:
— Миленький мой… Усатенький! Может, расскажешь своей Еленке… А по-взаправдашнему… Как ТАМ было?
— По взаправдашнему никогда не расскажу. Никому. Там было тяжело. И страшно. Очень.
Часть четвёртаяМеж смехом и смертью
Глава 1Ледяная свадьба
Отголоски батальной пальбы с полей Марса на южных рубежах империи не достигали ее северной столицы. Если кому, подобно Антону-Ульриху и его пажам, доводилось вернуться в Петербург с войны, он, как падающее в воду ядро, оставлял на поверхности тамошнего придворного пруда бурный, но краткий всплеск. И волны забвения снова смыкались над ним.