— Почему же горькую? — возразил сержант. — Лучше по обычаю просто «Горько» выпить! Эвон, сударь, какова бойка да смела супруга ваша. Грех будет, если за нее здравницу не поднять!
— И то верно, господин! — поддержали солдаты, угадывая в несчастном униженном человеке высокий род и прежнюю службу. — Совет да любовь! Бог помощь! Целуй сударушку в сахарные уста! Горько!
— Целуй меня, князь, честной народ просит! — отважная калмычка, не стесняясь солдат, обвила шею Голицына своими руками. — Целуй, растопи лед огнем! Целуй, чтобы все забыть…
На ней не было более ни капли зловонного жира — Голицын догадался, что маленькая женщина накануне тщательно смыла с себя мерзость… Для того ли, чтобы предстать перед ним желанной? Или на случай смерти, чтобы не выглядеть постыдно? Все равно! Князь внезапно почувствовал жар в крови, который мнил угасшим навсегда, и прижался к ее устам жадными губами. Она пахла морозом и свежестью, и от черных жестких волос едва заметно доносился аромат степных трав…
— Горько!!! — ликующе заорали солдаты. Во дворце слишком заняты пьянством, распутством и злобой, чтобы слушать, что горланит у костра грубая солдатня. А услышат, решат: дурачатся гренадеры. Свадьба все же…
— А солдаты про доброту твою да ласку молчать будут? — спросил князь у Коновницына позднее, когда они отошли побеседовать, как полковые товарищи.
— Они-то? — переспросил Коновницын, указывая на своих подчиненных, которые со смехом обступили маленькую шутиху, рассказывавшую им нечто забавное (подсознательно простые люди искали своего общества, дворяне — своего). — Долгонько вы, господин Голицын, в полку не служили, коли закон наш запамятовали. Преображенцы за своих — в огонь и воду, нет между нами места предательству. Вместе и на дыбу пойдем, если что!
— Сие похвально, особенно в наши подлые дни. Однако на дыбу не придется, — сказал Голицын. — Моя… молодая супруга измыслила хитроумную диспозицию, которая сделал бы честь Чингиз-хану. Мы несколько погреемся возле вашего артельного огня, а после в Ледяной дом уйдем… Полушубок только дайте, он послужит нам брачным ложем… Далее нас будет греть не ваш бивуачный костер, а пламень некого крылатого греческого бога с голым задом, ни к царскому двору будь помянут.
— Дадим и оба полушубка, — засмеялся сержант, — а кто из моих разбойников будет в окна подглядывать — сразу получит от меня в морду, клянусь честью.
Так и прошла первая брачная ночь шутихи и разжалованного в шуты князя — у гостеприимного солдатского костра, а после — на пахучей овчине поверх ледяного супружеского ложа страсти. Они остались живы, не замерзли, и императрица потом рассказывала всем, что это ее калмычка князя-квасника на своей широкой груди обогрела! Горячие они, степные дикарки, ой, горячие! Правду про них говорят: все они колдуньи, до единой!
Глава 2Конец императрицы
Анна Иоанновна собиралась жить долго, очень долго, но не привел Господь! Поженила насильно племянницу с Брауншвейгским герцогом, щуплым и некрасивым Антоном-Ульрихом не со зла, а потому что не нашлось другого, столь же знатного, но повиднее, постатнее, такого, чтобы зашлось от его мужской силы девичье сердце. А так племянница на венчании лила у всех на глазах напрасные слезы и вспоминала, должно быть, о своем красавце Морице Линаре. Первой же брачной ночью Анна Леопольдовна и вовсе сбежала от мужа в Летний сад: всем двором ловили!
Уже после, настоянием, угрозой, царице удалось насильно затолкать молодоженов в спальню и, заперев дверь, приставить караул из фрейлин, дабы не выпускали обоих, пока брак не будет «консумирован». К Антону-Ульриху императрице удалось найти особый подход, попрекнув его боевой репутацией: де мол, как же ты, генерал, под Очаковом да Бендерами не робел, а ныне свой долг перед Россией исполнять страшишься, бабы убоялся? Тут Брауншвейг от расстройства немедля напился в хлам (все же он уже стал русским!) и очертя голову ринулся на штурм «прелестной фортеции». Хотя в огонь, рассказывали, он всегда шел трезвым… Словом, Аннушка Леопольдовна, удерживавшая ранее холодным презрением галантного кавалера, не смогла противостоять силой пьяному солдафону — и худом ли, добром ли, но все сложилось. Сложилось, и ребеночка она родила в срок, долгожданного империей сына, наследника престола.
Младенца окрестили Иваном, в честь отца императрицы, забытого царя Иоанна Алексеевича, бледного и болезненного соправителя юношеских лет Петра Великого, не раскинувшего еще в ту пору во всю мощь орлиных крыльев… Порфирородного младенца Иванушку императрица быстро отобрала у родителей, несмотря на причитания племянницы и хмурое несогласие отца, Антона-Ульриха. Унесла в свои покои собственноручно, думала сама растить. Но не тут-то было. Однажды хмурой осенней ночью 1740-го года случилось страшное и странное происшествие.
Анне Иоанновне не спалось. То ли наваливался серый морок, то ли сердце ныло, но почему-то подумалось о бывом кабинет-министре изменнике Артюшке Волынском, казненном не так давно с товарищами своими — архитектором Еропкиным да Адмиралтейств-коллегии советником Хрущовым… Прочих же его «конфидентов», по царской милости сохранив им животы, били кнутом, сенатору Мусину-Пушкину урезали язык, адмиралу Соймонову рвали ноздри, да разослали по дальним острогам.
Анна не имела поначалу против Волынского злобы сердечной: больно хорошо он ее Ледяным домом да шутовской свадьбой потешил! Но потом бдительный Бирон рассказал, что Волынский де имеет виды на переворот, желает ее свержения и с племянницей ее непутевой сговаривается, «молодой двор» посещает. То ли Анну Леопольдовну на престол хочет посадить, а то ли — слыханное ли дело, крамола небывалая! — себя самого, болтает при свидетелях, что род Волынских древнее, чем Романов род! Тут уж надобно было действовать без промедления. После скорого и жестокого дознания истерзанный Волынский с вырванным языком и ртом, заткнутым пропитанной кровью тряпкой, стоял на Сенном рынке, подле смертной плахи. Анна Иоанновна поначалу думала четвертовать его за великие и небывалые вины, но потом сжалилась: бывшему министру отрубили сначала руку, а потом голову.
Анна редко думала о страданиях, которые должны были испытывать ее жертвы. Она вообще редко думала о человеческих страданиях. Ее мысли с годами все больше занимали плотские утехи с любезным Эрнстхеном Биронхеном, или попросту «Бирошей», любовь которого стареющая женщина стремилась удержать всеми силами, как и свою самодержавную власть над огромной и полной крамолы страною! Об этом были все ее думы, да еще об извращенных шутовских игрищах и придворных увеселениях. Но в эту ночь в завываниях ветра ей почему-то чудились человечьи стоны. Как будто кого-то рвали на дыбе по ее воле, и этот человек тяжело и бессильно стонал. От этих звуков отчаяния сердце у Анны вдруг томительно зашлось… Она накинула шлафрок и вышла в тронную залу. Сначала никого не увидела, но потом то ли морок, то ли пророческое видение предстало ее взору. Женщина в белом платье, похожая на императрицу лицом и фигурой, статная, грузная, черноволосая, сидела на ее троне и смотрела на Анну бесстрашно и спокойно, как право имеющая. Кроме них двоих в зале не было никого. Ни придворных, ни гвардейцев. Никого.
— Кто ты? — спросила Анна, хватаясь за сердце. — Кто?!
Женщина на троне молчала, только улыбалась странной, сводящей с ума улыбкой.
— Эй! — закричала Анна, поначалу грозно, а после жалобно, взывая о помощи. — Почему тронная зала без охраны? Караул!! Куда все разбежались? Позвать герцога Бирона! Бироша-а-а-а!!!
Ей никто не ответил. Наверное, впервые в жизни никто не мчался на ее зов испуганной трусцой, не кланялся униженно, не полз к ее ногам с мольбою. С трудом царица собрала последние силы, со свистом набрала в легкие воздух.
— Самозванка! — крикнула Анна Иоанновна. — Самозванка на троне!!!
— Может, я — самозванка, — подала голос белая женщина. — А, может, и ты… Кто знает? В зеркало на себя посмотри — меня увидишь!
— В зеркало? — Анна бросила взгляд в одно из зеркал, которых в тронной зале было действительно много, она всегда любила зеркальный блеск, увеличивавший пространство колдовской игрой отражений. Ах, как лгали зеркала, как лгали! Они отражали не одну Анну Иоанновну, а двоих. Одну на троне, вторую рядом с троном. Только на той, что сидела на троне, было белое тронное платье, а на той, что стояла у ее ног, — шлафрок, накинутый поверх ночной сорочки. Тоже белый, как бескровное лицо больного.
— Убирайся, проклятая! — возопила Анна. — Прочь с трона моего!
— Не твой это трон, — холодно сказала женщина в белом платье. — И не потомков твоих. Принадлежит он по праву цесаревне Елизавете Петровне!
— Лизке?! — охнула Анна. — Не бывать тому! Царствовать будет юный государь Иоанн Антонович!
— Жалко Иванушку, — бесстрастно продолжила женщина. — Но не он будет восседать на троне российском, а цесаревна Елизавета!
— Откуда ты знаешь? Да кто ж ты такая?! — коченея от прежде неведомого чувства, вопросила Анна, сделав несколько судорожных шагов к трону.
— Кто я? — со странной улыбкой ответила женщина. — Я твоя смерть!
Держась унизанной перстнями правой рукой за стремительно проваливающееся вниз сердце, Анна осмелилась бросить пристальный взгляд в лицо удивительной гостьи. Осмелилась? С тех пор, как взошла на трон и разорвала кондиции Верховников, Анна Иоанновна ничего не боялась — ничего и никого, ни врагов, ни друзей, и в цель палила из ружей не хуже любого гвардейца. Знала всегда: в кого и когда целить, и не промахивалась! А тут — странный, небывалый страх липким туманом окутывал императрицу, и в ответ ему сжималось, пульсировало, исходило небывалой мукой сердце и мельничным жерновом ворочалась в груди душа. Долго молчала эта душа, а теперь, надо же, заговорила!
Женщины скрестили взгляды, словно шпаги. Странные глаза были у белой пришелицы на троне: вроде бы черные, как у императрицы, но в то же время словно затянутые холодной коркой льда. Как снег, как смерть, как ворота, за которыми открывается бесконечный путь. А куда, Бог весть!