Лед этого взгляда стремительно охватывал царицу, он приковал к полу ее окоченевшие ноги, обездвижил все члены, наполнил ледяным звоном голову… Анна Иоанновна глухо застонала и рухнула на пол, к подножию трона.
— Смерть моя, — прошептала она. — Смерть… Как рано!..
А женщина в белом платье спокойно поднялась, переступила через императрицу, лежавшую у ее ног, и вышла из зала. И снова по странной случайности никого не было за дверями: ни слуг, ни караула. После Анну нашли, но не сразу, ей пришлось полежать в тронной зале одной, без сознания, около часа. Потом императрицу перенесли в постель, с которой она уже не вставала…
Аннушку редко допускали к умирающей тетке, но однажды все же допустили — канцлер Остерман постарался, он хотел, чтобы племянница приложилась к холодеющей государыниной длани и вымолила прощение за свое упрямство и несговорчивость. Что уж тут вспоминать — Анна с Антоном-Ульрихом выполнили приказ императрицы, произвели на свет Божий наследника, и это главное. А что непутевая племянница до сих пор вздыхает по красавцу-посланнику Морицу Линару, то от этих вздохов Российская империя, глядишь, не развалится! Вот Остерман и подтолкнул Анну к теткиной двери. Та вошла с заметным колебанием: что ей сказать императрице? Прощения просить? За что? За свое нежелание ложиться в постель с Антоном-Ульрихом? За тяжелую теткину руку, не раз испытанную на своей щеке? За исковерканную жизнь? Слава Богу, есть мальчик Иванушка, в нем единое утешение…
Она все-таки вошла, пала на колени (получилось неестественно, как в театре, в одном из оперных представлений, которые так любила тетка, ну да ладно… ), приложилась к императрицыной суровой руке, ныне ледяной и бессильной. Знала ведь, что в замочную скважину кто-то подглядывает — может быть, сам Остерман. В этом дворце все подсматривают и подслушивают — от лакея до вице-канцлера…
— Тетушка, — начала Анна, — простите меня, ради Бога…
Но императрица, казалось, ее даже не заметила. Она, тяжело возлежавшая на груде подушек переставшей слушаться ее обузой грузного тела, странно смотрела куда-то в сторону, поверх Аннушкиной головы и тяжело дышала. Лицо у нее было серое, как песок на берегу Невы или Ладоги.
— Прасковьюшка, — тихо и жалостно позвала Анна Иоанновна. — Прасковьюшка…
А потом продолжила так, будто кто-то ей ответил:
— Не я твоего ребеночка, не я… Да и был ли он, я не знала. Ежели и знал кто, и убил его, или унес, то не я это. Ты меня с того света не проклинай… И Иван Ильич тоже не по моей вине умер, сердечный… Да, в одной карете мы с ним из Измайловского ехали, когда он за сердце схватился да помер… Ровно муж мой покойный, герцог Курляндский… Но не я это, не я…
Анна отшатнулась. Она не понимала, с какой Прасковьшкой разговаривает тетка и о каком ребеночке идет речь. Потом вдруг осенило: Прасковьюшка… Да это тетка Прасковья Ивановна, младшая сестра императрицы, та, что тайно вышла замуж за бравого генерала Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова. А потом тот, шептались при дворе, встречал Анну Иоанновну во Всехсвятском, когда та только приехала в Россию. Был он командиром Измайловского полка, и, когда ехал с Анной Иоанновной из Измайловского в карете, вдруг взял да помер. Сердце, что ли, не выдержало, кто знает?! А ребеночек? Да не было у них никакого ребеночка? Или был?
— Вот ты говорила, за твоего ребеночка я отвечу… Может, и проклятие какое на меня наложила… Видишь, помираю я, Прасковьюшка, а мне всего сорок семь, но не я, это не я! И не я за твоего ребеночка перед Богом отвечу, а супостат его настоящий… А проклятие на нас всех знаешь, какое? Родовое… На всех троих. И на мне, и на тебе, и на Катерине… И на потомках Катерининых, пока не оборвется род наш… Я все не верила в проклятие это. Вон, племянница наша, Катина дочь, сына родила, Иванушку. Думала я: доживу до старости, Иванушку взрослым в этом мире оставлю. Но не привел Господь… Проклятие… А, может, не родовое оно? Может, это жертвы мои с плахи кровавой меня прокляли… Много их было. И все проклинали… Как ты думаешь, Прасковьюшка? Но ребеночка твоего не я, не я… А, может, это Бироша меня отравил, а? Бироша, Бироша, позовите Бирошу! — жалобно завыла Анна Иоанновна.
Аннушка испугалась этого страшного смертного воя не меньше, чем откровений грозной тетки. Встала с колен, бросилась к двери, крикнула: «Позовите его светлость герцога Бирона!». Потом быстро ушла прочь, почти побежала. Прочь от этих небывалых тайн, от смерти ни в чем неповинного ребенка младшей сестры императрицы. Ведь никто в точности не знал, был ли этот ребенок или нет, родился он на свет, или не появлялся в этой скорбной юдоли. Мальчик или девочка, но тоже Романов, а, значит, тоже — претендент на престол, и враг ее Иванушке…
Нынче линия престолонаследия, бывшая при Московских великих государях прямой и ясной, от отца — к сыну, так запуталась и сбилась, что наследником может быть любой, абсолютно любой, в ком найдется хоть капля царственной крови! И даже этот никому не известный ребенок Прасковьи Иоанновны, если кто-то догадается вынуть его, словно карту из рукава. А что если тетку и в самом деле отравил Бирон, чтобы стать всесильным регентом при ее Иванушке? А потом и Иванушку убрать с дороги? Все может быть в этом сошедшем с ума мире…
Глава 3Колыбель императора
Колыбелька была несказанной красоты, как и полагается первому ложу малютки-императора. Говорят, что новорожденные дети обладают неким тайным знанием, которое затем, вырастая, утрачивают. Или нет — кто знает, кто сумеет постичь разум крошечного беззащитного существа, едва появившегося из утробы матери, имя которому — человек? Кто сможет прочитать мысли в его головке? Никогда после у несчастного Иоанна Антоновича не было такой красивой и пышной кровати. И никогда больше ему не спалось так сладко и мягко, под упоительный звон напольных часов. Часы то и дело отзванивали менуэт: тихо, нежно, сладко. Шуршали шелковые платья фрейлин, призванных ухаживать за малюткой-императором. Часто заходила тетка — Анна Иоанновна — грузная, тяжело ступавшая женщина. И редко — мать, юная фея в белых и серебристых платьях, тоже Анна. Принцессе Анне Леопольдовне нечасто позволяли видеться с сыном. Двоюродная бабка, императрица, считала этого ребенка своим и часто прижимала его к пышной груди, пахнувшей духами и порохом, но в этой увядающей груди не было молока. А у матери было молоко, Иванушка это чувствовал, но кормила его почему-то другая женщина, совсем чужая.
На руках у двоюродной бабки Иванушка часто плакал, а на руках у матери сразу засыпал. Он ждал мать — каждый день, каждое мгновение — и различал ее легкие, летящие шаги среди многих. Никого он так не любил, как ее — в целом мире.
Однажды ночью все переменилось: двоюродная бабка не пришла, прибежала мать. Вынула Иванушку из колыбельки, прижала к себе, облила слезами. Плакала долго, и долго нежила ребенка — никто не мешал им на сей раз. Какое это было несказанное счастье! Это была первая ночь, которую Иванушка провел с матерью и отцом. И все потому, что в ту ночь скончалась его двоюродная бабка — императрица Анна Иоанновна.
Анна Леопольдовна прибежала к сыну со своей половины дворца, где с самой свадьбы жила, словно в заточении. Ее беспрепятственно пропустили. Открылись перед ней заветные двери. Бирон, новый всесильный регент Российской империи, разрешил ей и Антону-Ульриху повидать сына — новоявленного императора, которому было от роду два месяца. Они долго сидели перед колыбелькой. Анна нежно поглаживала горячий лобик и маленькое ушко ребенка. Антон-Ульрих горестно вздыхал и весь как-то подергивался, сгибался пополам, как картонный паяц в итальянском театре.
Анна подумала, что этот в сущности неплохой и даже порядочный, но слабый человек похож на картонную куклу. То ли дело Мориц Линар — сильный, решительный, гордый! Но сейчас этот слабый человек был ее единственной опорой. Единственной, если не считать Юленьки Менгден.
Антон-Ульрих робко, все еще испытывая стыд за грубое принуждение к супружескому долгу, коснулся руки жены, чтобы привлечь ее внимание. Склонился к ней и прошептал:
— Сударыня, ввиду сложившейся ныне ситуации нам надобно посоветоваться и согласовать совместно наши действия…
Аннушка брезгливо отдернула руку. Она с трудом сдержалась, чтобы не накричать на него, и то лишь потому, что боялась потревожить покой ребенка. Не нашел лучшего места для своих нелепых конфиденций, чем у детской колыбельки! И как же он нелепо, вычурно объясняется всегда!
— Я не знаю… — Анна и вправду не знала, что теперь делать. Ей хотелось позвать верную Юлиану, посоветоваться. Юлиана, как всегда, подкрепит ее решимость.
— Надобно что-то решать, — настаивал Антон-Ульрих.
— Отныне все решает Бирон, — ответила Аннушка, — Его тетка назначила регентом. Мы с вами только родители маленького императора, никто более. Извольте замолчать, ребенок боится вас.
Она демонстративно повернулась так, чтобы своей узкой спиной заслонить своего сына от этого неприятного человека, которого жестокая превратность Фортуны сделала его отцом.
— Нынешнюю экспозицию сил невозможно потерпеть, — шепотом, но с неожиданной храбростью настаивал Антон-Ульрих. — Бирон непредсказуем, как все ловцы удачи. Он являет собой опасность для нас. Правительницей при нашем сыне надобно стать вам! Вы внучка русского царя, у вас есть наследственное право, сударыня! А у меня — мой кирасирский полк и множество боевых товарищей в армии, вплоть до самого генерал-фельдмаршала Миниха. Мы сильнее тем, что Бирон нелюбим и даже ненавидим в рядах…
— Молчите! — Анна зажала ему рот рукой. — Молчите! Нас могут подслушивать… Еще не время! Ах, сюда идут…
Действительно, сзади раздались сильные и уверенные шаги. Герцог Брауншвейгский обернулся, готовый ко всему. Но то не были шаги врага. Подошла Юлиана Менгден. Она всегда так тяжело, по-мужски ступала, когда искала серьезного разговора. Как гвардеец. Странная женщина. Рыцарь, заключенный в слабое женское тело. Но как умна, как хитра, как решительна! Она обязательно подскажет слабой духом Анне Леопольдовне правильный путь. Антон-Ульрих знал, что госпожа Менгден, мягко говоря, недолюбливает его, но был убежден, что сейчас она поддержит его идею. Обстоятельства и стремление защитить Аннушку превращают их в союзников.