Но как успокоить Миниха? Единственный выход: сделать фельдмаршала первым министром! А как же Остерман? Министр иностранных дел и… великий адмирал! Про адмиральское звание старого хитреца, страстно избегавшего воды даже в ванне (Остерман вечно немыт, грязен, от него неприятно пахнет прелостью), Юлиана пошутила, а Анна подумала — почему бы и нет? Каков курьез — великий адмирал, который и при Петре-батюшке моря боялся! Фиктивный великий адмирал, зато ловкий и опытный министр иностранных дел…
Кого же тогда назначить вице-канцлером? Да хоть Черкасского! Безвредный толстяк, все проспит, на все, что велят, закроет глаза, и любую бумагу подмахнет, не глядя. В некоторых случаях такие просто незаменимы!
В дверях теснились гвардейские офицеры: и подлинные творцы ночного переворота, и те, которые примкнули к аресту семейства Биронов прямо из караула у резиденции регента. Говорят, некоторые из последних думали, что стараются ради Елизаветы Петровны. Вечно и всюду цесаревна Елизавет! Да вот и она сама: смотрит на правительницу Анну со скрытым вызовом, дерзкий взгляд, наглые глаза… И гвардейские офицеры — даже те, кто роковой ночью шел свергать Бирона ради Анны Леопольдовны, открыто любуются цесаревной. Что и говорить: Елизавета, а не Анна их царь-девица. Нужно непременно подкупить этих бойцовых псов, задобрить, улестить, чтобы не пошли они за Елизаветой!
— Его высочество наш супруг, отец императора Иоанна Шестого, назначается генералиссимусом всех морских и сухопутных сил Российской империи…
Миних поперхнулся от неожиданности, начал было: «Ваше высочество, великая княгиня…».. Анна знаком попросила его подождать.
Антон-Ульрих подошел к супруге быстро, но нервно, преклонил перед нею колено — ей показалось, что он весь переломился пополам, как картонный паяц в итальянском театре. Поблагодарил за оказанную честь. Несчастный принц-консорт! Он действительно думает, что были оценены его заслуги…
Между тем, Анна продолжала:
— Генерал-фельдмаршал граф Миних жалуется первым министром…
Пришлось и Миниху, не забыв предусмотрительно сменить выражение оскорбленной гордыни на слащавую улыбку, идти к руке правительнице и целовать эту холодную, слегка дрожавшую руку… Первым министром на первых же порах тоже неплохо, раздумывал он, лобзая ручку Анны. А ведь обещала другое — верховную власть над армией! Вот вам и наивная девочка, мечтательница! Переиграла самого Миниха! Хотя это она не сама придумала: верно, госпожа Менгден измыслила этот ход в своей стукнутой голове. Тоже, как и Анна Леопольдовна, любительница таскать каштаны из огня чужими руками! Только он, Бурхард Кристоф Миних, не годится на роль обманутого простачка. Посмотрим, кто кого, милые дамы!
— Графа Остермана — великим адмиралом и остаться ему при иностранных делах…
— Остается вопрос — умеет ли граф Остерман плавать? — громко шепчет какая-то дама, так отчетливо, что ее шепот долетает до слуха Анны. Это Елизавета, опять Елизавета! Только она может решиться на подобную дерзость!
— Не дальше императорской канцелярии, — глумливо отвечает мужской голос.
Анна не подымает глаз на говорящего. Какая разница, кто из Елизаветиных поклонников сейчас куражится над правительницей России. Она ответит им всем — в другом месте и в другое время!
— Князь Черкасский великим канцлером…
Толстый, неповоротливый князь Черкасский медленно подходит к руке Анны и словно облизывает эту державную руку. Он ничего не знал о ночном перевороте, еще вчера благоговел перед Бироном, и вот, в одиннадцать часов пополудни его извлекли из постели и доставили во дворец, чтобы назначить великим канцлером. Неисповедимы пути власти!
— Воистину великий канцлер… в обхвате! — с издевкой произносит лукавый женский голос.
И Анна точно знает, что смеется над ее решениями вечная пересмешница Елизавета. Но нужно сохранять царственную невозмутимость:
— Граф Михайло Гаврилович Головкин вице-канцлером и кабинетским министром…
Красивый, надменный, холеный Михаил Головкин, который при Анне Иоанновне так и не добился назначения кабинет-министром и демонстративно удалился от дел, целует руку правительницы с явным удовольствием. И улыбается ей — не с подобострастием, а с искренней сердечностью, как друг. Впрочем, в свержении Бирона новый вице-канцлер явного участия не принимал, хоть тайно и сочувствовал Анне Леопольдовне. За что же такая награда? Или в пику Андрею Иванычу Остерману?
— Каков сюрприз, — шепчет Елизавета Петровна на ухо стоящему рядом гвардейскому офицеру. — Брат-то его в Гааге, посланником… А этот — ждал своего часа?
— И дождался! — отвечает тот.
— Орденом святого Андрея жалуются…
— Обер-шталмейстер князь Куракин…
— Ну, этого за дворцовые сплетни…
— Генерал-аншеф Ушаков…
При этом грозном имени главы Тайной канцелярии, имени, запятнанном невинной кровью, ужасом и страданиями, Елизавета и ее собеседник замолкают. Анна удовлетворенно улыбается краем губ: найдется управа и на эту рыжеволосую пересмешницу! Ушаков кланяется, кланяется, а глаза при этом остро шарят по сторонам — привычно выискивают крамолу.
— Орденом Святого Александра Невского жалуется… Камергер барон Менгден…
— Ну, куда нам без Менгденов, — шепчет Елизавета. — А госпожу Юлиану пожаловать за честное ранение о печку? Кстати, сколько ее родни при дворе?
Ее собеседник, красавец-офицер, улыбаясь, загибает пальцы на руках…
— Ее Высочество цесаревна Елисавет Петровна жалуется золотой табакеркой с гербом Империи Российской и сорока тысячами рублей…
— Ну вот и мне перепало! Хватит долги заплатить… Деньги никогда не бывают излишни!
Елизавета медленно, царственно, павой подплывает к Анне Леопольдовне и быстро прикасается к руке правительницы. Словно не целует, а ставит печать. А глаза все те же — насмешливые, дерзкие. Но деньги и табакерку берет — с золотого подноса, протянутого камер-лакеем. И смотрит с плохо скрытой усмешкой… Знает, царь-девица, не выдаст ее гвардия, оборонит! Анна не отводит взгляда. Что же, «матушка» Елисавет Петровна, мы еще посмотрим, кто кого!
— Камергеру Стрешневу жалуется…
— С этим все понятно: зять Остермана, — снова произносит Елизавета, возвращаясь на свое место с добычей, настолько громко, что все переглядываются.
— Обер-маршалу графу Левенвольде жалуется восемьдесят тысяч рублей и, сверх того, парадный сервиз, серебряный, весом в двадцать пудов…
Гвардейские офицеры, теснящиеся в дверях, присвистывают от удивления. Слышатся их довольно громкие и бесцеремонные разговоры: присутствие высших сановников империи и неуверенной молодой женщины у трона не стесняет их, они чувствуют свою силу и незаменимость.
— На двадцать пудов серебра! Прикинь вес-то! — переговариваются они.
— Это что, господа! Остерману — серебряный сервиз в четырнадцать пудов нынче пожалован, Черкасскому — в пятнадцать!
— Смотри-ка, братцы, толстяк Черкасский на пуд больше Остермана стоит!
— А Миних всех больше! Ему сервиз в двадцать один пуд пожаловали! Не жалеет Анна свет Леопольдовна русского серебра!
— Не в том суть, господа братья! Суть, что генералиссимусом Миниха не назначила! Сервиз ему — слабое утешение… Я зрю в сем жесте явственный символ! Бирон на золоте едал, Миних же лишь на серебре есть будет…
— Говорят, во дворце Бирона даже ночной горшок был из чистого золота! И зубочистки!
— Верно, господа, я тот горшок давеча ногой пнул!
— А кто во дворце Бирошки жить будет?
— Не иначе, воительная госпожа Менгден, кто же еще? С братцем своим, Эрнстом…
— Видал ее в деле, господа. Такую и в полковые товарищи принять не зазорно…
— А кому бирошкины лошадки достались?
— Кто знает? Сказывают, Антон-Ульрих их не взял… Там сплошь кобылы были… Нерона, Нептуна, Лилия, Сперанца, Аморета… Так, глядишь, и гуляют по Петербургу, неоседланные…
— Говорят, кобылок сих будут продавать всем желающим…
— Вот, господа, куплю какую клячу и имя другое дам! Назову Жулькой… Или Леопольдовной, ха-ха!
— Ты говори да не заговаривайся! За длинный язык в Тайную канцелярию короткая дорога!
— Едва ли! Времена уж не те. Правительница не из того теста, что ее тетка, сделана… Анна — особа чувствительная, деликатного обхождения. Чаю от ея правления, что пытки отменить прикажет, господа!
— Пытки отменить? Эк ты хватил! А дознаваться тогда как?
— По доброму, не иначе, увещеванием…
— Добрая-то она добрая, да цесаревна Елизавета — краше!
— Заметьте, господа, Анна — брюнетка, а Елисавет — рыжая! Рыжие всегда авантажнее, но брюнетки жарче в амурных игрищах!
— А, может, того? К Леопольдовне — в друзья сердечные?
— Нос не дорос, друг! К ней, говорят, граф Линар едет…
— Кочет этот саксонский?! Ну, мы-то ему перышки пообщипаем!
— Это — как карта ляжет…
— Нынче карты все за нас, за гвардию!
Офицеров награждали последними. А надо бы — первыми, ибо они, а не вельможи, были сейчас хозяевами положения.
Сначала были пожалованы офицеры отряда Миниха, которые лично арестовывали регента. Потом те, кто командовал караулами в Летнем и Зимнем дворце, и пропустил Миниха с его отрядом. Не забыли и нижних чинов. Солдатам-гренадерам вручили по шести рублей наградных, мушкетерам — по пяти.
— Это, братцы, не сервиз серебряный двадцатипудовый, — говорили служивые. — Но нам-то и по шести рублев — праздник![54]
Сервизы, дворцы, дома, чины и деньги Анна раздавала щедрою рукой, не глядя, зная, как шатко ее положение. Подкупала, как умела. Но знала наверняка, что нищую, все время должавшую Елизавету любят без денег и наград. Одну ее улыбку, взгляд преображенцы считали лучшей наградой. Матушка-цесаревна не чинилась, не важничала, крестила их детей, ела и пила с ними, участвовала в их грубоватых забавах с неподдельным веселием!
Анна же была отстраненной, отчужденной. Не от гордыни, может быть, а от неловкости, но эту неловкость и стесненность почитали гордыней неимоверной. К тому же, что за отчес