тво у нее такое? Была бы она Ивановна, как ее покойная тетка, или лучше — Петровна… А тут — Леопольдовна! Неподходящее отчество для русской царицы. Даже для великой княгини — не совсем хорошо! И муж у нее, как на грех — Антон-Ульрих Брауншвейгский. А первейшая подруга-советница — Юлиана Менгден! Вроде бы и герцог Брауншвейгский — честный Очаковский вояка, и госпожа Менгден — девица куда как авантажная, и все же не свои они. Немцы. Немцы надоели! Словом, гвардейцы, даже будучи награждены Анной свыше всякой меры, отказывали ей в том, что дарили Едизавете Петровне — в искренней любви…
Признательность к Анне и Антону-Ульриху испытывали немногие. Разве что наш старый знакомец, барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Его новоиспеченный генералиссимус Антон-Ульрих назначил поручиком своего Брауншвейгского кирасирского полка и командиром лейб-компании — самой лучшей в полку, почетной первой роты первого эскадрона.
Закончив с наградами, Анна Леопольдовна распустила теткину толпу шутов: отправила по домам да поместьям. Для беднейших из шутовской братии это часто означало потерю верного куска хлеба, однако правительница не подумала об этом, полагая, что облагодетельствовала всех, запретив использовать человека для увеселения другого. Не было у нее вкуса к грубым и жестоким развлечениям Анны Иоанновны! Отправился в свое поместье и «Квасник» князь Голицын, вместе с верной подругой и супругой — калмычкой Бужениновой.
Княжна Елена Голицына избежала постыдного брака с шутом Апраксиным, освободилась от вседневного страха за своего опального отца, и ничего, казалось, не стояло уже на пути ее любви с весельчаком и храбрецом Мюнхгаузеном. И случилось это в первые дни правления Анны Леопольдовны, любившей делать добро, но часто делавшей его некстати…
Глава 3Немчик горемычный
Барон фон Мюнхгаузен в первые дни регентства Анны Леопольдовны получил не только производство в поручики, но и назначение к новому месту службы. Ему было предписано следовать в Ригу в распоряжение тамошнего коменданта. И если чином поручика он был несказанно доволен, то новое место службы изрядно добавляло горечи. Отправляться охранять Рижский замок сейчас, когда его патрон герцог Антон-Ульрих наконец-то достиг высших сфер власти, означало променять столичный Петербург и придворный свет на пусть и почти немецкий, но удручающе провинциальный город. Мюнхгаузен попытался оспорить это назначение, но удалось только отстрочить. Антон-Ульрих лично объяснил барону, что в Ригу Мюнхгаузен отправляется не навсегда и будет там несказанно полезен регентине Анне, ибо Рига есть западный форпост Российской империи, а эту империю нынче лихорадит… Время нынче ненадежное и смутное, и пока все не успокоится и Россия не привыкнет к новой правительнице, нужно, чтобы в Риге был свой человек, такой храбрый и толковый, как Мюнхгаузен, способный в одиночку атаковать неприятельскую фортецию. «Спасибо, что вспомнили, патрон», — буркнул барон и поспешил откланяться.
Главным резоном, от которого Рига явно не сияла ему завидными прешпективами, был приватный. Уехать из Петербурга означало оставить самую пылкую привязанность его души, которую он стяжал в России — круглолицую красавицу-княжну Елену Голицыну. Прав, черт побери, был этот потертый пророк за кружкой пива в «Прусском короле», предсказавший ему еще так недавно (а казалось — сто лет назад!), что придется бросать все и мчаться в Ригу…
«Ну, хоть не с голым задом, как было предсказано!» — утешил себя Мюнхгаузен и покрасовался перед зеркалом в новом офицерском колете, лихо закрутил свои молодые шелковистые усы и снова ринулся в одиночку на штурм крепости. Перед отбытием в Ригу он отправился туда, куда вело его сердце: в дом к Голицыным, бывшему шуту-кваснику и его шутихе-супруге Бужениновой а, собственно говоря, к княжне Елене Михайловне. Раз отменить служебное прикомандирование к Рижскому гарнизону не получилось, то отчего бы не сделать так, чтобы возлюбленная отправилась туда с ним вместе? Глядишь, при одном взгляде на ее милое личико и соблазнительную фигурку и Рига не будет так вонять копченой рыбой! Нужна всего-то малость — попросить руки прекрасной княжны и наскоро сыграть свадьбу. В том, что Дама Сердца ответит согласием, а князь Михайло, убедившийся в его чести, не откажет, Мюнхгаузен не сомневался. Конфессиональные же различия мало заботили его — Антон-Ульрих тоже не стал отказываться от отеческой веры, женившись на Анне Леопольдовне… «Тоже мне, сравнил!», — подумал Мюнхгаузен и в сердцах сплюнул.
Голицыны тоже собирались уезжать из Петербурга. Своего дома у квасника в столице не было, в съемных апартаментах они с женой пробыли недолго: собирались в подмосковное имение князя. Голицын вышел из своего прежнего оцепенения и весело суетился, покрикивая на старого слугу да кухарку, собирая в дорогу нехитрую поклажу. Мюнхгаузена несколько удивило, что, когда он отрекомендовался в прихожей, любимая княжна Елена не выпорхнула к нему с обычным радостным щебетанием. Однако он утешил себя мыслью, что постеснялась при отце. Князь Голицын дружески принял барона и искренне протянул ему руку, однако вид у него был несколько сконфуженный, словно приход Мюнхгаузена доставил ему досаду.
Чутьем опытного солдата превидя неладное, барон сразу перешел к делу.
— Князь… Ваше сиятельство! — официально начал он. — Ныне вы уже не скажете, что плохо знаете меня. А, следовательно, вам ведомо, что я человек чести. Хотя я пока не так богат, как мне бы хотелось, однако благодаря известным обстоятельствам передо мной открыты большие возможности. Ручаюсь, что я не упущу их, ежели только княжна Елена Михайловна, дочь вашего сиятельства, соблаговолит принять мое предложение… Руки, сердца и честного имени фон Мюнхгаузенов, которое станет и ее именем, если она соизволит…
— Барон, подождите, — князь с несколько виноватым видом прервал его. — Что до меня, я бы не желал своей дочери лучшей партии… Однако…
— Что однако?! — воскликнул Мюнхгаузен, во второй раз чувствуя перед этим человеком, как рушатся его воздушные замки. — Так говорят, когда хотят отказать! Скажите же честно!!!
— Барон… Мальчик мой, — князь посмотрел на него с сочувствием, как на сына. — Я позову к тебе Елену. Пусть сама объяснит все…
— Но… но… Но она же любит меня! Она говорила!! Как?! Что?! Почему?!
— По кочану, как говорят у нас, у русских. Сам никогда не понимал баб! Я позову. Поговори с ней. Проси! Умоляй! Бог милостив, авось снова слюбится!
Мюнхгаузен в отчаянии вцепился в свой напудренный парик, сорвал его и бросил об пол. Этот переход от самых радужных надежд к полному отчаянию был для него чересчур, и он с ужасом чувствовал, как перестает владеть собою и летит в ад, как тогда, под Очаковом, когда в его коня попало ядро…
К счастью, княжна Елена заставила его ждать долго, дав время немного успокоиться и даже кое-как приладить парик на место. Из дальней комнаты доносились голоса — князя, настаивающий, и еще женские, словно жалобно просящие о чем-то. Наконец княжна Елена вышла к нему, вместе с калмычкой, которую называла Авдотьей Ивановной. Мюнхгаузена поразила перемена, произошедшая с ее милым и живым круглым личиком — оно снова было бледной маской страдания, как тогда, когда он впервые увидел ее на шутовском представлении.
— Елена… Михайловна! — барон разом потерял хрупкие остатки спокойствия и пылко бросился к ее ногам. — Прошу, не отвергай меня! Не делай меня самым несчастным человеком в мире! Ради Бога…
Тут, при виде этой холодной трагической маски, слова застряли у него в глотке, и он закрыл лицо руками и разрыдался, как ребенок…
Буженинова заговорила первой:
— Что, женишок иноземный, — сказала она, — за Еленой пришел? Так-то вышло, что пришел свататься, а вышло — прощаться. Я одно пророчила, а судьба — иное. Не хочет она тебя, сердце ее так подсказало. Ты ступай себе и езжай поскорее в Ригу, а то дверца-то захлопнется…
— Какая дверца? Почему — дверца? — сквозь слезы нелепо переспросил барон. — И откуда вы, сударыня, знаете про мое новое назначение?
— Авдотья Ивановна многое знает… — с удивительной для Мюнхгаузена сталью в голосе сказала княжна Елена. — Она все верно сказала. Словом, давайте попрощаться. Вы ведь отлично умеете отступать в тень в решающий момент. Так, господин барон?
— Не так, — начал было Мюнхгаузен. — Нет, не так! Я понимаю, о чем вы. Вы не можете простить мне, что я не настоял тогда, не спас вашего отца от этой варварской потехи в ледяном доме… Видит Бог, я хотел, князь сам отказался… Сам сказал мне… Я не мог…
— Вернее, не хотел, — безжалостно прервала его княжна Елена. — Вот, Авдотья Ивановна сумела и убедить его спастись, и спасти своей смелой решимостью! А вы… воин… дворянин… Вы постыдно отступились от попавшего в злую беду благородного человека, чтобы не потерять авантажного положения при дворе! Вы… вы трус и лгун, барон, — тут ее лицо передернула мучительная судорога, и закончила она уже совсем по простонародному. — И дурак же ты, коли пришел сюда нынче!
— Я пришел, принцесса Елена, просить вашей руки. Если вы сменили свое расположение ко мне на гнев — ваша воля! Видит Бог, я виноват без вины. И я уйду. Может, я и лгун, но правда в том, что без вас у меня не будет жизни. Совсем! Пустота вместо жизни. В Ригу я отправляюсь лишь на некоторое время. Затем я вернусь в Санкт-Петербург. Так сказал мой патрон, принц Антон-Ульрих. И когда я вернусь, я вновь брошусь к вашим ногам молить о прощении.
— Не вернешься ты в Россию, — резко сказала Буженинова. — И княжна тебя нипочем не простит. Тут и говорить не о чем. Антон твой Ульрих зря обещания направо и налево раздает, ежели он над своей судьбой не властен. Едешь ты, барон, в Ригу — и слава Богу! Радуйся. Любит тебя судьба. Будешь с немцами своими пиво попивать да про Россию байки рассказывать. И никто тебе не поверит, хотя все, что ты рассказывать станешь, — чистая правда. Кто у тебя на родине поверит в дворцы ледяные да в пироги, из которых карлики выскакивают? Вралем записным тебя объявят. А ты все равно рассказывать будешь, не удержишься. Потому что говорить очень любишь — красиво да гладко…