— Вы не можете знать, что со мной случится, сударыня, — застонал барон. — Может, я выйду отсюда и паду мертвым на снег! Может, пронжу себя шпагой… Книга моей судьбы еще не написана…
— Написана, еще как написана! — черные, маленькие глаза калмычки блеснули древним, колдовским блеском. — Только ты, барон, про то не знаешь. И жить тебе еще долго, помянешь мое слово.
— Мне не жить без нее, какое мне дело до ваших слов, предсказаний, пророчеств! — Мюнхгаузен неожиданно взорвался горькой злобой. — Что за несчастный Рок владеет мною?! Всегда, всегда пророчат мне зло, и оно сбывается, сбывается!!!
Он рванул на груди ворот колета, душивший его, словно руки врага, вскочил и, не замечая пути, бросился вон, забыв в прихожей у Голицыных плащ и шляпу. Он бежал прочь, скользя и падая, шпага больно билась в ногах, прохожие в страхе шарахались от него, а кучера карет сдерживали коней, чтобы ненароком не раздавить ошалелого офицерика.
— Прочь!.. Прочь!.. В Ригу!.. В могилу!.. К черту!.. Фортуна, Фортуна, жестокая стерва, за что?!
Княжна Елена молчала, глядя ему вслед, только очень побледнела и сцепила руки, как будто что-то отчаянно решала для себя и решить не могла. Буженинова посмотрела на нее с упреком:
— Задурила, Еленка? Смотри, какой кавалер к тебе сватается! Не жалко тебе его? Всем хорош — и красив, и пылок, и не робкого десятка!
— Он трус, Авдотья Ивановна, — топнула ножкой княжна. — Батюшку спасти не пожелал…
— Полно, девка, немец он, у них слову иная цена, — Буженинова заговорила с сердечным участием к несчастному барону. — Сказал князь: не буду, мол, спасаться, немчик и отступился. А ты его так-то! Знаю, не переупрямить тебя, но… Простила бы ты, да ехала бы с ним, упрямая…
— Не поеду я, матушка Авдотьяя Ивановна, — грустно и как-то покаянно сказала княжна, — Знать, на роду мне так написано! С вами и батюшкой останусь…
— С нами? — оскалилась Буженинова. — Горе мыкать? С ним езжай, да навсегда! Не возвращайся, слышишь!
Княжна Елена вдруг залилась рваным нервным румянцем, ее полные губки задрожали; чувствовалось, что она с трудом сдерживает крик, слезу, истерику.
— Позвольте мне, сударыня супруга моего отца, самой решать свою судьбу! Мне не надобны советы колдуньи, тем более в делах сердечного влечения!
— Чудишь девка, — вздохнула Буженинова. — Княжья в тебе кровь, никогда меня ровней себе считать не будешь, хоть бы мне трижды за отца твоего выйти… И он — тоже… Ну, Бог тебе судья, свершай свой путь, как ведаешь. Только ведь приведет путь тебя нынче же ночью на квартеру к немчику этому горемычному — прощаться, чует мое сердце… Так может, поразмыслишь еще, Еленка, да сладится у вас?
— Что ты говоришь, колдунья?! Как смеешь?! Он противен мне…
— Мил он тебе. Да только ты отца жалеешь. И немчика этого пожалеешь нынче. Эта жалость в тебе больше любви.
— Так Бог нам заповедовал…
— Бог любить друг друга заповедовал! И жене к мужу своему пристать! А ты с этой жалостью, Еленка, упустишь, как пить дать, счастье свое бабье. Просидишь так подле отца до старых дев, а после за нелюбимого выйдешь — все одно уж будет. В России так сплошь да рядом бывает, через жалость эту! Устала я здесь. Жалеют здесь все — и себя, и других. Но не любят. Я вот своего мужа, отца твоего, люблю. В ледяном доме его отогрела. А ты жалеешь… А не жалость ему нужна, любовь. И тебе любовь нужна, как и всем прочим, да ты, упрямая, знать этого не желаешь! Хотела я тебе добра — да не выходит. Сто раз еще пожалеешь, что с кавалером немецким в Ригу не уехала, да поздно будет!
Княжна Елена действительно пришла на квартиру к Мюнхгаузену — тайно, таясь от людей под плотным капюшоном, поздней ночью перед самым отбытием барона в Ригу. Осталась до утра — и все то о любви своей плакала, то прощения просила. И Мюнхгаузен тоже плакал, тоже просил прощения и пообещал ей, что непременно вернется, и очень скоро! Приедет к Голицыным в подмосковное имение — снова просить руки княжны, а сватом станет его патрон, принц Антон-Ульрих… Очень русское было прощание — между стыдом и любовью, несбыточной надеждой и вечным расставанием.
Воды разлуки уже смыкались над ними, и новой встрече не суждено было осуществиться. Ибо власти Анне Леопольдовне и Антону-Ульриху оставался всего только год, к престолу уверенно и безжалостно шла Елизавета, а всех друзей правительницы и ее незадачливого мужа ожидали ссылка и немилость… Кроме барона фон Мюнхгаузена, который по стечению обстоятельств, которое поначалу почел за немилость Рока, в нужное время оказался в нужном месте — в Риге, далеко от зыбкого и ненадежного Санкт-Петербурга, где ночью засыпали при одном правителе, а просыпались при другом.
Глава 4Золотой ключ
Саксонский посланник граф Мориц Линар в жизни не встречал такого странного и превратного места, как Санкт-Петербург. Все здесь было двусмысленно, непонятно, недосказано — и для него, и для правительницы Анны, и для прочих обитателей Парадиза, как любили именовать северную столицу России ее жители. Повелось сие еще с Петра Великого! Линар представлял себе Парадиз, рай, совсем по-другому: как залитый солнцем сад, с тонкими и ясными очертаниями, журчанием фонтанов и светом, льющимся отовсюду. Хотя и не сомневался — ему никогда не узреть сего благолепия воочию. Для Линара, закоснелого и не кающегося греховодника, Богом уготовано прямо противоположное место. Ну да это когда еще будет, а покуда граф Мориц еще посрывает цветы наслаждений и в этом столь мало похожем на рай Петровском Парадизе…
Хотя местечко, признаться, было неуютное. Холодная, серо-стальная вода Невы, ноябрьский холод, лед, рано легший в этом году на скверные дороги… И при этом почти полное отсутствие снега, который сдували с улиц пронизывающие, шедшие понизу ветра. Каждую ночь они воют среди зданий, шуршат мусором, зло перешептываются… И все вокруг тоже шушукаются, переговариваются в четверть-голоса, с опаской (особенно во дворце!), все чего-то боятся… Впрочем, понятно чего — очередного поворота колеса Фортуны! Здесь ни в чем нельзя быть уверенным! Вчера еще правила грозная императрица Анна, кстати, беззаконно изгнавшая из России смутившего покой ее племянницы Линара. Потом вступил в силу сердечный друг этой блюстительницы чужой нравственности — Бирон. А потом колесо Фортуны и вовсе завертелось с удивительной быстротой — и Линару сообщили, что его петербургская пассия принцесса Анна стала правительницей России. Не то, чтобы он был чересчур увлечен когда-то этой печальной бледной брюнеткой с грустным голосом и скованными манерами, скорее развлекал себя от безделья. Это она влюбилась в него, как кошка! Однако не воспользоваться столь драгоценным обстоятельством при столь благоприятных обстоятельствах значило смертельно обидеть Фортуну. Фортуну (в отличие от дам из плоти и крови) Мориц Линар никогда не обижал! Знал — она этого не прощает… Опять-таки в отличие от других дам!
И вот он снова в России, в этом вечно недостроенном городе Петербурге, где нельзя ни в чем быть уверенным! И его маленькая грустная Анна вдруг с мстительным видом спарывает в его присутствии золото с чьих-то пышных камзолов вместе со своей странной, мужеподобной подругой Юлианой (которая, впрочем, стала несколько более покладистой). Они так увлеклись этой сомнительной для благородных дам затеей, что даже не сразу заметили его приход. Так ли он представлял себе встречу со своей прежней амантаой после такой длительной разлуки?
Линару было противно смотреть на это. Видит Бог, он не всегда был изысканным кавалером, лицемерным дипломатом, элегантным танцором по вощеным паркетам и завистником чужому достоянию (в том числе — женам). Эта мерзкая сцена разбудила воспоминания, которые граф всегда стремился гнать от себя. В далекой юности, когда он еще глупо верил в честь и в любовь, после дуэли Мориц вынужден бежать из тихого университетского Виттенберга (где постигал науки, в том числе — страсти нежной) и поступить волонтером в Саксонскую армию. Да-да, некогда он сидел не в уютном кресле посланника, а в жестком боевом седле, и вдоволь понюхал пороха и крови… Он не раз видел на остывающем поле боя как суетливые мародеры срывают крестики с окоченевших шей и кольца с похолодевших пальцев, шарят по карманам трупов… А их горластые подружки, устроившись в сторонке, точно так же спарывают галуны с окровавленных мундиров…
Теперь его Анхен, эта нежная девочка, трепетавшая перед своей грозной теткой и ее Бироном, такая возвышенная, такая чувствительная, роется в чужих вещах с ловкостью мародерши… От усердия иногда она сбивается и колет пальцы серебряными ножничками, и тогда кусает губы и хмурит брови. Да, слишком многое изменилось, пока его не было в России, и, прежде всего, изменилась сама Анна.
Где теперь то далекое и в то же время удивительно близкое время, когда воспитательница принцессы, мадам Адеркас, устраивала им тайные свидания? Впрочем, вздыхать не о чем. Линар тогда вел тонкую дипломатическую игру — в интересах своей Саксонии и еще полдюжины европейских монархий, плативших ему, но прежде всего во имя и славу самого Морица Линара. Порой эта несчастная девушка трогала его сердце, пронимала до странной, щемящей нежности — сирота, подвластная своей жестокой тетке… Теперь изменилось только одно — нет той нежности. Игра же должна быть продолжена.
Прежде разыграться в полную силу Линару помешала царица Анна Иоанновна. Лютая, страшная, она тоже была, как и многие в России, исковерканным, изуродованным внутренне существом, жертвой, и при обладании беспощадной властью это делало ее еще опаснее. Почти все в этой жестокой и странной стране были и жертвами, и палачами. Линар знал, что Анна Иоанновна не даст ему играть со своей племянницей в бесконечную любовную игру с амурными посланиями и надушенными букетиками. Однажды все сорвется — и придется уносить ноги из России. Но принцесса, если она придет к власти, вспомнит о нем