— Не бойся, — стонет он, — не бойся…
Слабость разливается по телу покалыванием миллионов иголочек, и обморок утаскивает в пустоту. Меня нет мгновение, но в этот момент приходит счастье. Ни страха, ни боли, только покой и легкость. Не хочу возвращаться, сопротивляюсь, а реальность стучит кровью в ушах. Все та же слабость в теле и лампа, бьющая светом по глазам. Генерал лежит рядом и хрипло дышит. Смотреть на него не хочу. Перекатываюсь на край кровати и падаю на пол. В голове шумит, язык прилипает к пересохшему небу, ноги дрожат от слабости.
— Ты куда? — глухо спрашивает Наилий.
— Мне нельзя здесь, — выталкиваю слова и встаю, держась за кровать, — пойду к себе, а вы спите, Ваше Превосходство.
Не помню, как забираюсь обратно в рабочий комбинезон, застегиваю молнию под горло и вываливаюсь в прохладу коридора. Свет погаснет сам, стоит генералу уснуть и не двигаться какое-то время. А все, о чем сейчас нужно помнить мне — камеры, безразлично следящие за каждым шагом засекреченного виликуса.
«Все-таки придушил, — взвивается Юрао. — Я говорил, бежать от него нужно!»
Чего он только не говорил. То защищал Наилия, то ругал, то умолял к нему вернуться. Куда теперь мне бежать? Обратно к Создателю и Агриппе?
«Двенадцать секторов на планете, а укрыться негде? — раздраженно шипит дух, — Аттия знает, что ты жива, у нее спрячься!»
Хватаюсь за перила лестницы и скольжу вниз, грохоча ботинками по ступеням. Живот тянет, истерзанное лоно горит и щиплет. Я надела комбинезон на голое тело и теперь упавшая капля семени стекает по внутренней стороне бедра.
«Уйдешь, как в прошлый раз, никто тебя не остановит, — не унимается Юрао, — на дороге поймаешь попутный транспорт…»
Привычка убегать — одна из самых вредных. Все равно, что лечить головную боль, бросившись в реку с моста. От моей жизни и так ничего не осталась. Я меньше, чем никто. Куда поеду? Кто меня ждет? Кому я нужна? Матушка здесь на третьем этаже вместе с семьей Марка. Приютит, знаю, не выгонит, но как я доберусь до ее дома одна? Пешком через два материка и океан?
«Пусть Публий тебе поможет!»
«Хватит! — грубо останавливает паразита Инсум, — угомонись, мелкий, никуда она не поедет. Отдохнет, выспится, а утром иначе посмотрит на ситуацию».
Не знаю, смогу ли уснуть. Забуду ли вспышки боли и холодное: «А ты не кричи». Разве мог Наилий так со мной поступить? Я просыпалась утром в его объятиях от поцелуев. Не верила, что столько счастья досталось одной мне. Смотрела на своего генерала, замирая от восхищения. Первый после всех несуществующих богов. Сам как Бог.
«Генерал ее изнасиловал и чуть не задушил, — психует Юрао. — Как еще можно увидеть ситуацию? Оправдать и простить? Ты защищать его собрался?»
«Нет! — рявкает в моих мыслях Инсум. — Наилий — пьяный дурак. Разнообразия захотелось? Не так это делается! Сорвался он…» «Замолчите оба!» — не выдерживаю я.
Сил нет выслушивать перебранку духов. Собственный разум, как клетка, из которой не найти выхода. Иду по коридору второго этажа, держась за стену и считая двери. Одинаковые все, как их различают? Трур давно спать должен, завтра рано вставать. Осторожно открываю дверь и заглядываю внутрь. Свет от спутника рисует очертания мебели углем и белилами. Старший виликус спит, отвернувшись к стене. Под окном на тумбочке стакан воды. Мучаюсь от жажды, но выпить не решаюсь. Не для меня поставлен. Притворяю за собой дверь и карабкаюсь по лестнице на кровать. Снова ложусь в одежде поверх одеяла и не снимаю маску. Ворочаться нельзя — разбужу Трура, посыплются вопросы, а я не знаю, что отвечать. Где была, почему так поздно? Любимого мужчину утешала. Да так, что себя жалеть нужно. Не знаю, как долго лежу и молчу, разглядывая пятно света на потолке. Мертвое, безжизненное, ледяное. Никому не рассказать, даже матушке. Не уткнуться носом в ее плечо и не почувствовать, как гладит по спине. Вся эта боль — моя лишь боль. Постыдная рана, медаль за глупость. Знала, к кому иду, и в каком он состоянии. На что надеялась? Живу с чудовищем, сплю с садистом… Люблю генерала.
Спазм давит грудь, горят искусанные губы, рот закрываю рукой, чтобы не завыть, но слезы не удержать. Крупными каплями выступают на ресницах и впитываются в черную маску. Горячая соленая влага растекается по ткани. Судорожно вдыхаю и боюсь, что всхлипы слышно. Терплю пока можно, а потом меня прорывает. За что он так со мной? Что я ему сделала?
Сжимаюсь в комок, подтягивая колени, утыкаюсь лицом в подушку.
Всхлипы, как стоны, все громче и громче. Слезы соленым морем. Больно. Невыносимо.
— Тиберий, — звучит шепот из пустоты, — ты чего?
Трур касается плеча, а я реву и не могу остановиться.
— Перестань, ну, — синтезированный голос хрипит и щелкает, — поговори со мной, пожалуйста…
Тихо, как помехи. Тру кулаком глаза, но только шоркаю мокрой маской по лицу.
— Тиберий, — отчаянно зовет виликус, — я… не могу… когда кто-то плачет.
Добрый, хороший Трур, а я наврала ему, насочиняла. Горе у рядового Тиберия, любимая умерла. Вестой звали, с детства дружили.
— Из-за нее, да? — шепчет виликус. — На вот, воды выпей. Хочешь, Шуи достану?
Забираю протянутый стакан и мотаю головой.
— Нет, спасибо.
— Что мне для тебя сделать?
Жадно пью, захлебываясь. Сижу на кровати, а Трур облокачивается на нее рядом. Глаза блестят, а на лице даже под грубыми тенями ночного света угадывается беспокойство.
— У меня все хорошо, правда.
Голос срывается к концу фразы. Разревелась, всхлипываю, как девчонка. Мудрец должен забыть об эмоциях. Я мужчина теперь. Рядовой Тиберий.
— Давай спать, — прошу Трура, — смена завтра.
Он долго на меня смотрит, а потом вздыхает:
— Спи, конечно. И зови, если что.
Забирает у меня стакан и сам укладывается. После слез действительно легче. Глаза закрываются, утягивая в сон, как в бездну.
«Шум из темноты. Так скрипит старая карусель в парке. Протяжно и тоскливо. Бегу туда, перепрыгивая с плитки на плитку, чтобы не наступать на стыки. Ноги в сандалиях. Совсем новые, мама вчера купила. Дорожка в парке еще не заросла травой, по краям мелкие камушки. Я рылась в них, пока пальцы не заболят. Золото искала и приносила маме гравий с вкраплениями слюды. Она так сверкала. Моя маленькая драгоценность. Снова шум — голоса. Взрослые, взволнованные. Нельзя мне к взрослым, мама запрещает. Маму слушаться нужно, но я иду. Всегда лезу, куда не просят. Непутевая. Карусель скрипит жалобно, никак ее не раскачают, уселись всем двором и мешают друг другу. Мальчишки шебутные и всегда маленькие. Потому что чуть подрастут — приезжают злые черные дядьки и утаскивают их в большие машины. Мальчишки упираются, плачут, размазывая грязь по щекам, и мамы их плачут. Долго вслед смотрят, не уходят. И все шепчутся. Училище, училище. Зверь такой страшный, ему детей скармливают. Никто не вернулся, даже косточек не прислали. Мама пугает, что буду себя плохо вести, и меня заберут. Оденут в комбинезон и будут бить палками. Не хочу.
Скрип противный, уши режет. Зажмуриваюсь, а когда открываю глаза, вижу карусель. Высоченный столб с колесом наверху, к нему веревки привязаны. Колесо широкое, веревок много. А внизу вместо седушек — взрослые. Серые, лысые, руки за спиной связаны. Рядом другие в красной одежде хватают веревки, и петли на шеях у серых затягивают. Те вопят, мотают головой. Страшно мне, а я все иду. Черный стоит и смотрит. Важный такой, прохаживается, покрикивает. Оборачивается ко мне — конопатый, жуть! Будто грязью все лицо забрызгали. Смеюсь в кулак, а он грозно так:
— Веста, подойди.
Непутевая ведь, иду. Он за плечо пальцами хватает и к карусели ведет.
— Смотри, как весело будет. Это я придумал.
Последнему серому веревку на шею привязывают и красные отходят.
Тут что-то как загремит, заскрипит. Колесо наверху как закрутится! Серые мычат и бегут друг за другом, спотыкаются, а упасть не могут, веревки за шеи держат. Хрипят серые, дергаются, белые все, носы синие.
— Дяденька, — тяну черного за рукав, — не весело им!
— Зато мне хорошо, — улыбается он и глазищами на меня сверкает. Карусель скрипит, колесо вверх по столбу едет, серых над землей поднимает. Они хрипят и болтаются, как куклы на ниточках. Трясутся все, ногами дергают. Нехорошо им, совсем плохо. Я бежать, а черный меня за руку держит и в ухо шепчет:
— Ложе со мной разделишь, моей будешь!
— Нет! Нет!»
Глава 10. Беседка с ядовитым плющом
Дергаюсь всем телом и открываю глаза. Утро. Светило вовсю хозяйничает в комнате. Проспала! Подрываюсь встать и чуть не падаю со второго яруса кровати. Проклятье. Опостылело все. Немытое, перегретое в комбинезоне тело скоро взбунтуется. С разумом и того хуже. Не видела раньше таких кошмаров. Всегда опасность угрожала мне, впервые истязали и мучали других.
Нащупываю подошвой перекладины лестницы, спускаюсь на пол и замираю. Тихо слишком. Нет Трура. Вместо стакана с водой на тумбочке блокнот, ручка и сложенный пополам лист. Старший виликус оставил мне записку и ушел. Читаю: «Отгул у тебя, спи, Тиберий. Ко второй смене приду».
Стыдно, что изувеченный Трур так жалеет меня. Чего стоят мои страдания рядом с его? Страхи, обиды, кошмары — сегодня трагедия, а завтра воспоминания. Их просто нужно пережить. Возвращаю записку на тумбочку и сажусь на аккуратно застеленную кровать соседа. Духи молчат, хотя кто-то рассказывал мне про стража сновидений.
«Это ведь ты, Инсум? Цзы’дариец в черном и с веснушками?»
Видимо, я как-то неправильно понимаю значение слова «страж».
«Нет, все верно, — отвечает дух, — мне с тобой во сне общаться проще, чем наяву. Юрао просил избавить тебя от кошмаров, и я вывернул их наизнанку. Больше никто не причинит тебе вреда, но теперь ты будешь видеть вот такие сны. Как правитель, чьи страхи сложнее простого инстинкта самосохранения».