«Она ошиблась, — припечатывает Инсум, — действующие силы только в мире за барьером однозначны. После воплощения от четких векторов остаются отблески, полутона, неясный шепот. Слишком много телесных соблазнов, слишком толстые первичные оболочки. Они преломляют, искажают, запутывают, а снаружи другие силы тянут к себе».
Потому и не бывает абсолютно добрых и абсолютно злых. Вместо чернобелой картины мы видим вихрь красок и оттенков. А наш язык беден, понятия добра и зла упрощенные до схем и жестких рамок. Теперь не узнать, какую тьму имела в виду Аттия, а какую Инсум. Отчаянно цепляюсь сознанием за то, к чему привыкла. Светлый не убивает, не насилует, не причиняет страданий…
«Я ведь тоже садист, — вздыхает Инсум, — и с женщинами обращался так, как принято у правителей обращаться со своей собственностью». «И чем тогда ты отличаешься от Темных?» «Окрасом силы».
Ответ звучит, как издевка, но я снова вспоминаю о бедности понятий. И теперь кажется, что жонглировать ими и вырезать из яркого облака маленькие черно-белые кусочки очень выгодно. Особенно, если вдруг поменять их местами. Тогда можно объявлять учения ложными, правителей преступниками, а богов несуществующими.
Тру пальцами глаза. Не успела проснуться, а уже устала. Собираю волосы в аккуратный пучок и надеваю маску. Вовремя. Замок подмигивает зеленым, впуская в комнату Трура:
— Тиберий, пойдем обедать.
Моя личная бытовая пытка начинается с торопливого умывания над раковиной, пока старший виликус караулит в коридоре. Намыливаю тело и снимаю пену ладонями, забрызгивая комбинезон. Струйки воды по ногам стекают до ботинок. Теперь буду ходить так, пока ткань не высохнет. Представляю, о чем подумают рядовые, увидев меня в столовой.
Общий зал обеспечен столами на всех обитателей второго этажа. У каждого здесь свое место, наши с Труром пустуют, опаздываем. На кухне тоже дежурят виликусы, но мне еще не приходилось заступать туда в наряд. На раздаче сегодня Сентий. Тот, кого вместо атриума вчера отправили убирать общий туалет. За ужином он прожигал меня взглядом, а сейчас отомстил, урезав порцию гарнира и оставив меня без мяса. Мелко, по-звездному и, должно быть, очень приятно. Благодарю и уношу поднос к столу. Дисциплина в особняке генерала строгая, в зале кроме стука ложек о тарелки больше ни одного постороннего звука. Военные сидят по зонам: от виликусов в нашем углу, до лейтенантов в противоположном. Почти все офицеры сейчас в штабе. За их столом только лысый стервятник и его заместитель. Флавий вернется к ужину, и раньше я не узнаю, нашли ли еще кого-нибудь. До появления тройки маску мне не снять.
— Тиберий, — хрипло каркает за спиной Рэм, — заканчивай прием пищи, тебе персональный наряд.
Давлюсь вареной чечевицей и затравлено оглядываюсь, как и положено рядовому перед майором. Лысый стервятник нависает надо мной и разве что не облизывается хищно.
— Майор Рэм, разрешите обратиться, — тихо говорит Трур.
— Отставить. Тиберий, ты оглох?
— Никак нет.
Выдыхаю заученную фразу и встаю, вытягивая спину перед начальником службы безопасности. Что такого персонального он мог для меня придумать?
— С торца западного крыла стоит беседка, — выдает задание Рэм, — ее нужно очистить от плюща.
— Есть! — бодро отвечаю и разворачиваюсь на выход, когда в спину прилетает:
— Плющ ядовитый, маску ты уже надел, перчатки возьмешь в хозблоке.
Ах, вот в чем дело, а я не могла догадаться, где подвох. Кто-то пользуется возможностью обделить обедом, а майор Рэм решил не только наказать, но и лишний раз выразить свое отношение к причудам навязанной ему шизофренички.
— Тиберий, возьми мои, — шипит вдогонку Трур, протягивая перчатки.
Благодарю и прощаюсь кивком.
Светило прогревает воздух во дворе, наполняя его ароматом цветов и недавно подстриженного газона. Натягиваю перчатки и добавляю еще одно очко в пользу Рэма. На жаре в маске и комбинезоне мои страдания умножатся многократно. Огибаю западное крыло особняка, хрустя ботинками по гравию дорожек. Издалека увитая плющом беседка напоминает заросший травой холм. Сквозь зелень проглядывают выкрашенные белой краской опоры, и угадывается мелкая решетка. Обрывать мне плющ до вечера, не иначе. Как бы не пряталась под слоями одежды, а все равно буду чесаться. Подхожу ближе и замечаю, что в беседке кто-то сидит. Вместо военных ботинок туфли, а вместо комбинезона классические темно-синие брюки. Бросаюсь в сторону, чтобы спрятаться, но останавливаюсь, услышав тихое:
— Дэлия.
Спазм крутит живот, мешая вдохнуть, голова кружится до темноты в глазах. Я снова не готова. Теперь, даже просто говорить.
— Дэлия, — зовет генерал, и я опять чувствую проклятый запах цветущих апельсиновых деревьев. Харизма будто и не выключалась, тянет слабо, но мне от этого не легче. Составляла мысленно разговор, даже репетировала, а сейчас пусто в голове, ни одной реплики. Прошу духов не вмешиваться и подхожу к низкой арке входа в беседку.
— Садись рядом, — говорит Наилий, — плющ обычный, не обожжешься.
Срывает лист с ветки и мнет пальцами. Рубашка у генерала серая, в лучах светила ткань отливает металлом, словно броня. Полководец не поднимает взгляд от пола, а я гадаю, сколько льда сейчас в синеве глаз? Зайти в беседку, как нырнуть зимой в прорубь. Снова страх до озноба. Я кусаю губы и, зажмурившись, шагаю в темноту. Сажусь не рядом, а напротив, задевая макушкой кучерявые ветки плюща.
— Я напугал тебя, — не дождавшись от меня ни слова, сдержанно начинает Наилий, — не так это должно было случиться в первый раз.
Срывает второй лист и растирает ладонями в труху. Медленно и сосредоточенно, будто это сейчас — самое важное.
— К такой ласке приучают постепенно, — осторожно подбирает слова генерал, — и кроме согласия должно быть доверие. Я был слишком пьян и не понял, что нет ни того, ни другого.
Озноб превращается в крупную дрожь, от которой дергаются руки, сложенные на коленях. Наилий обвинять меня пришел? Задыхаюсь от обиды приторным запахом апельсина, но давления не чувствую. Генерал по-прежнему смотрит мимо меня.
— Я виноват, что не рассказал раньше. Думал, ты никогда меня таким не увидишь. Верил, что достаточно силен и сам себе хозяин. Я ошибся.
Наилий разжимает кулак и роняет истерзанный лист на пол. Рваные края темнеют от зеленого сока, я должна чувствовать резкий запах травы, но нет ничего кроме фантомного следа от харизмы генерала. Правители не рождаются с ней, она появляется только у реализованных двоек. Необъяснимая и не ощутимая для них, она есть всегда. Ее можно только раздуть в пожар или скрыть ото всех. Сейчас барьеров нет. Я вижу настоящего Наилия.
— Дэлия, не молчи, пожалуйста, — выдыхает он и трет пальцами глаза.
Устало, зло, нервно. Что он хочет от меня услышать? Что прощаю, и согласна, как Юлия, обнаружив утром синяки, надеть закрытое платье и сделать вид, что ничего не случилось? Прятаться от него каждый раз в особняке, когда выпьет Шуи или расстроится из-за проблем на службе? Подселять Юрао, чтобы успеть сбежать до того, как опять станет невыносимо больно?
— Я не могу сейчас ответить, — сдавленно бормочу, — мне нужно подумать.
Наилий убирает с глаз длинную челку, пятерней зачесывая волосы назад. Взгляд гаснет, генерал проваливается в раздумья. В полумраке беседки становится холодно. Я смотрю на него с другой скамейки, а кажется, будто с берега другого материка. Когда я успела поверить, что мне не будет одиноко рядом с ним? Упрек попадает в цель. Не знаю его совсем, боюсь и не доверяю.
«А он принял тебя вместе с шизофренией и всеми духами, — говорит Инсум, — не просил измениться, оберегал и заботился».
«Чтобы потом приучить к ласкам с синяками и ремнем на шее?»
Молчит дух, молчит генерал, а я думаю, что мне делать дальше. Остаться виликусом? Обман годился на несколько дней, но не на всю жизнь. Уехать к Аттии и жить затворницей? Решение кажется единственно верным, пока я снова не опускаю взгляд до сцепленных замком пальцев Наилия. Мое светило, утонувшее в ледяной воде океана. Моя причина дышать этим воздухом, сражаться каждый день за нормальную жизнь с собственным безумием. Я просто не смогу уйти. Я люблю его. Вселенная, ты слышишь? Я люблю его!
— Дэлия, — шепчет генерал совсем близко от меня. Не открываю глаз, чтобы не уронить слезу. Чувствую, как берет за руку и садится рядом, а меня колотит. Так сильно, что стучат зубы и плечи трясутся. До истерики один вдох, вырываю ладонь из пальцев Наилия и прижимаю к груди. Тоже не хотела, чтобы видел такой. Прятала кошмары, молчала про духов. Так боялась, что оттолкнет, откажется, а сама?
— Говорила… тебе, что… нужен… любым, — слова рассыпаются на звуки и тонут в клацанье зубов, — и… сейчас… повторю.
Мои барьеры тоже падают, рушатся плотиной под напором вышедшей из берегов реки. Соль пропитывает маску, обжигая кожу, пружиной распрямляюсь, выдергивая тело вверх. Бездумно, бессмысленно, один сплошной порыв и взрыв во мне. Бездна обнимает чернотой, падаю, не чувствуя опоры под ногами. Не выдержать этого никогда, но сознание возвращается. Горько пахнет плющ, прижимаясь сорванной листвой к щеке, саднят содранные о решетку беседки ладони, меня, обмякшую и безвольную, качает на коленях Наилий.
— Нельзя меня прощать, — говорит генерал в пустоту, — тебя хрупкую, чистую, родную, как куклу подмять под себя. Не прикоснусь больше, близко не подойду, только не уходи. Я не смогу без тебя.
— Не уйду, — повторяю бесцветным эхом, — останусь, но сейчас отпусти.
Наилий разжимает объятия, и я пересаживаюсь на скамейку. Лицо горит, маска где-то под ногами, а заколки выбились из прически и больно впиваются в затылок. От слабости оседаю на решетку беседки.
— Я знаю, что можно сделать силиконовую маску, пластическую операцию, переделать меня так, что никто не узнает, но пока я хочу остаться мужчиной.
Решение крепнет с каждым словом, завязывая в узел все причины и обстоятельства. Только с женщиной можно обращаться, как с куклой. Прятать в доме, наряжать в платья и укладывать в постель, когда захочется. В форме виликуса моя цепь становится длиннее. Дальше не сбежать, ближе не подойти. Я никогда не узнаю своего мужчину, живя в доме у Аттии. Издалека это тоже будет не просто, но так я смогу начать заново.