Михаил не оглядывался и смотрел только вперед, даже не вперед, потому что не увидел бы ничего, кроме замшелых камней и редкого корявого кустарника, он смотрел вверх, туда, где камни граничили с небом, на мнимую линию, которая в школе называлась горизонтом, – там шла дорога. Мокрая от подола до ворота рубаха липла к телу. Сосульки волос и едкий пот лезли в глаза. Горячий воздух застревал в пересохшем горле и не доходил до легких.
Сначала он еще бежал, но хватило его лишь до середины подъема, а последние метры приходилось одолевать уже почти на карачках. Он цеплялся за жесткие колючие прутья и подтягивал себя к ним, но прутья то и дело обламывались, едва не опрокидывая его назад, к разбитой машине. Сил уже не было. Хотелось выпрямиться и прогнуть затекшую спину, еще нестерпимее хотелось пить, но с тупой озлобленностью он гнал и гнал себя вверх, словно это могло что-то изменить или чем-нибудь помочь. И все-таки упал. Рядом с лицом торчала кочка, заросшая брусничником. Впору было обрадоваться – кислые ягоды хоть немного, но освежили бы. Но его хватило только на ленивое удивление: откуда взялась брусника на такой высоте? Как бы нехотя он сорвал кисточку и еще не донес до рта, а внутри уже все сжалось от подступившей тошноты. Потом он увидел, как дрожат его пальцы. И чем дольше смотрел он на руку, тем сильнее она вибрировала.
Но карабкаться на такую крутизну не было никакой нужды. Он не удержал руль уже за поворотом, за «тещиным языком», почти на ровном месте. Глупейшая случайность. Остальное доделал страх. Когда, оглохший от тряски и скрежета, вывалился он из кабины и увидел огромный валун, упирающийся в бампер, тогда и чесанул напролом, только бы подальше от машины. Бежал и втягивал голову в плечи в ожидании взрыва за спиной.
А сверху его «Урал» казался целеньким.
Михаил скользнул глазами по только что взятому склону и вдруг представил, чем все могло кончиться, случись авария пятью, даже нет, пять много – какой-то минутой раньше… Здесь, на самой крутизне. Выходит, что ему еще повезло. Могло быть гораздо хуже…
А может, и нет? Может, лучше бы, если машина, кувыркаясь, полетела с верхотуры. Тогда бы обязательно был взрыв, красивый и страшный, как в детективном кино. Взрыв, потом тишина, потом карканье ворон. Зато ни перед кем не пришлось бы отчитываться – это уж точно.
Ветер хлопал полами расстегнутой рубахи. Разгоряченное тело остывало, и чувствовалось, как подсыхающий пот стягивает кожу. Прохлада незаметно превращалась в холод. Михаил стащил рубаху и принялся выкручивать ее, но влага не уходила из ткани, а лишь едва проступала темным налетом на самых крутых извивах жгута. Скрученной рубахой он растерся докрасна, потом надел ее. И все равно знобило.
Надо было идти. Но в какую сторону? В артель? А может быть, в город?
Он успел проехать километров семь – час хорошего ходу, и он в артели. Всего час. А хотелось идти далеко-далеко, чтобы долго-долго никого не видеть. Но для этого надо топать в город. Тогда и впрямь никого не встретишь. Ни души на целые сто восемьдесят километров. Почти две сотни верст, опротивевшие за два сезона, по которым осталось мотаться месяц, самое большее полтора, а потом никакими калачами, никакими тысячами не заманишь его сюда. Хватит. Наездился. А может, и на самом деле в город? Забуриться в ресторан… А потом и трава не расти.
Чем меньше оставалось до артели, тем приятнее мечталось о городе.
Путь знакомый, но пешком Михаил тащился по нему впервые. Слева – скала, справа – крутой откос.
Со спокойной усмешкой он поймал себя на том, что трусливо жмется к скале, и даже не попытался отогнать страх. Каблуки задевали за каменистый грунт, и стук их был единственным звуком на дороге.
Шум мотора за спиной застал его врасплох. Он резко оглянулся. Машина шла где-то за поворотом. Он еще успевал спрятаться. Ему и в голову не пришло, что в этом нет нужды. Ничего позорнее для себя, чем возвращение в артель на чужой машине, он и представить не мог. Скала тянулась голая, без единого выступа или щели, в которую можно забиться. Он торопливо перебежал дорогу, спустился с откоса и присел за кустом. Но когда машина, шурша камешником, проползла мимо и перед глазами запрыгал удаляющийся задний борт – сразу же появилась досада, словно его силком выбросили одного на голую дорогу, и никому он теперь не нужен.
Водителя он узнал. Это был Паршин, трусоватый мужичонка, который боится оторвать взгляд от дороги, где уж ему заметить человека на обочине, да еще и прячущегося. Но Михаилу не хотелось этого понимать. Теперь все артельщики казались ему врагами, особенно лучший друг Васька. Ну и лихо же он пел: «Тридцать лет – это возраст вершины, а потом начинаем спускаться, каждый шаг осторожненько взвесив…» – душевно получалось. И угораздило же его родиться в этот день. Проклятые именины. Как было хорошо и спокойно без них. И ведь отговаривал же, и отказывался. Куда там! И слушать не захотели. А наутро пожалуйте, Мишенька, бриться. Приехали. Ваське что, ему и сейчас не пыльно, темнит у себя в дизельной и напевает про возраст вершины, а спускаться другу пришлось, и не в песенке, а на трассе, и было некогда взвешивать каждый шаг. Окажись на его месте кто-нибудь другой, да тот же Паршин, наверняка бы всю кабину «желтой кровью» устряпал. Но Паршин не окажется. Он «тещин язык» пешком проходит, а машину, словно кобылу, за уздечку ведет. И Паршин не будет перед рейсом пить до утра за тридцатилетие кореша.
На шею Михаилу упала капля дождя, и он обрадовался ей, словно помощнице. Появилась смутная надежда на какое-то оправдание. Крупные капли шлепались в пыль и вышибали серые фонтанчики. Но с нарастанием шума дождя фонтанчиков становилось все меньше и меньше, а дорога набирала густой темно-коричневый цвет. Идти стало труднее, но холодный дождь заставлял ускорять шаги.
Не заходя в барак, он прошмыгнул к дизельной.
Васька сидел в боковой пристройке и обтачивал какую-то деталюшку на черный день. Хозяйственный мужик. Где остановится, там и корни пускает. И мастерскую себе оборудовал, и топчан для отдыха поставил – все продумано, все со вкусом. Сколько раз Михаил нахваливал эту обстоятельность друга, а теперь вдруг обозлился на нее.
– Привет хозяину!
– Вот те раз! Вернулся, что ли?
– Ага, с божьей помощью. – Михаил увидел, что глаза у Васьки ясные и даже слегка поблескивают. – А может, и с твоей, сам-то, я вижу, подлечиться успел?
– Сурен принес. Мы и за твое здоровье тост подняли. Разве не полегчало?
– Шутник. Мне, разумеется, не оставили?
– Чуть не успел. Сурен перед самым дождем ушел.
– А я, дурак, торопился, летел сломя голову.
– Да объясни ты, наконец, что случилось? Только разденься сначала, пусть тряпки просохнут.
– Гробанулся я, Васятка, на «тещином». Не знаю, как жив остался.
– На «тещином»?!
– Не на самом, уже на выезде. Сейчас вспоминаю – и ничего вспомнить не могу. Наверное, все-таки успел руль вывернуть и наискосок пошел, а потом в камни уперся. На дорогу выбирался напрямик – еле выполз, мокрый как мышь. А может, еще в кабине взмок, пока под откос летел, не помню. Очухался только наверху. Даже не посмотрел, что от «Урала» осталось.
– Главное, сам цел.
– Смотря для кого. Что я Кондрату скажу? Единственная надежда: свалить на дождь. Может, поверит? – сказал и тут же понял, что глупее и наивнее трудно придумать; понял и разозлился еще сильнее.
– А может, простит по старой дружбе, вспомнит, как вместе по болотам на «газике» ползали? – успокаивал Васька.
– Тоже мысль. Я знаю о нем то, что другим не следует знать. Я, Васятка, о нем очень много знаю.
– Пугать собираешься?!
Васькино удивление только подхлестнуло.
– А что – нельзя? Некрасиво, да? – Тормоза не выдержали, и понесло, поехало, куда сам не хотел и о чем не думал. – Ну тогда подскажи, что мне ему говорить? Как пил с тобой всю ночь? Спросит, где водку брали. Сказать, что полгорода в рюкзаке хранили. Так он и поверит.
– Ничего особенного. У меня день рождения, и отказываться я не буду.
– Ах, какие мы хорошенькие! И праздник справили, и на работе ничего не случилось, и подлечиться успели. Все путем – сами не болеем и другим больно не делаем. – Михаил захохотал. – Все хорошие, а Козлов плохой. Гуляли вместе, а расплачиваться ему одному досталось. Вот он и будет платить тем, чем может.
– Чего порешь?
Попытки образумить были уже бесполезны. Михаила одинаково раздражали и сочувствие друга, и его праведное возмущение.
– Что порю, спрашиваешь? А то, что хочу! Так есть у тебя выпить или нет? – Он знал, что нет, и все равно спрашивал, а чтобы Васька своей ленивой добротой не помешал ему распаляться дальше, ответил за него сам: – Ты же, Мишаня, вчера еще все выкушал. Вот ежели бы не жадничал, то и аварии бы не сделал, и на сегодня осталось бы…
– Ну и дурак же ты.
– Конечно, дурак. Разве я теперь могу быть умным. Вот Сурен совсем другое дело. Для Сурена и лекарство нашлось, потому что он может еще пригодиться. А с меня какой теперь прок. Возьмет Кондрат и выгонит завтра из артели. Зачем на меня добро переводить.
– Не заводись, Миша, а то я терплю-терплю, да и… – Васька посмотрел на ветошь, которую держал в руках на протяжении всего разговора, и швырнул ее в ящик на полу.
Когда он замахивался, Михаилу показалось, что его сейчас ударят. Ветошь мягко и бесшумно ткнулась в стенку ящика. А как раз грохота, звона, стука жаждала душа Михаила, сжимаясь и замирая, – ими должен был закончиться замах Васькиной руки. И не услышав их, он ощутил тупую и тяжелую боль. Он стоял и смотрел в лицо старого друга, все еще надеясь, что его ударят. Он даже встал поближе. А Васька развернулся и пошел к дизелям. Доругиваться при гудящих двигателях было несподручно.
– Иди спать! – прокричал Васька. – К вечеру что-нибудь придумаем.
Михаил как можно громче хлопнул дверью и потащился в барак.
Низкая тяжелая туча, приосев, закрывала кромку гор и, словно заклиненная, висела над распадком. Промежуток между камнями и тучей заполнял дождь, а по камням ползли желтые ручьи.