ца. Я и люблю, и хочу, и жанюсь – хоть сейчас пошли в загс распишемся. Чего тут плохого? А в нынешние времяна этого нет, ребята. Сначала покувыркаемся – с одним, со вторым, с пятым-десятым… А потом хватились: мне сорок лет, а я родить ня могу. Вона как. У тяперешних уж того ня будет. Будет похоть. Ну, любопытство: как там это – взрослая жизнь? То – ня любовь. У меня иное. Вот расскажу. Я учился в первом классе в Залоге, там начальная школа была, и мне нравилась воспитательница детского садика. Понимаете?
– Нет, – признался Пётр Алексеевич.
– Она в Доманове – воспитательница, – растолковал Пал Палыч. – В Доманове садик был, я туда ходил, и она – моя воспитательница. А ещё она в Залоге в яслях работала, а я там – в первом классе. И вот гляжу, она навстречу идёт, и думаю: вот бы на ней жаниться. Тогда уже хотел жаниться – вот какая она красивая, какая хорошая. У меня, конечно, не было интимных чувств, а было… ну, вот как к человеку. Понимаете? Вот понравился тябе человек – у тебя ещё мысли ня созрели о половом о чём-то, а ты уже видел в ней мать семярых дятей – нас у мамки семяро было – и уже хотелось создать сямью. – Пал Палыч задумался. – Как бы сказать… Она мне нравилась ня потому, что у меня стоял – нет, там совсем другие мысли были. Вот она красивая идёт, она тябе улыбается, она тябе воспитательницей была, тебя по головке гладила, ня обидела тебя ни разу… – Пал Палыч запнулся о кочку и чертыхнулся. – А у нас в Залоге училка была – руки у ней вот так тряслись. – Он повернулся к Петру Алексеевичу, вытянул руки и мелко затряс кистями. – Мы её смерть как боялись. Она всё время кричала, била нас и в угол ставила. Захочешь ты на такой жаниться?
Переставив на озере сети, к обеду вернулись в Новоржев. От кристальной утренней сказки не осталось и следа – линии проводов уныло перечёркивали белёсое небо, оттаявшая трава была мокрой и скользкой, голые деревья потемнели и сделались чернее прежнего.
Ночной заморозок укрепил вчерашние намерения – на вечерней зорьке решили с болванáми попытать счастья в Михалкино.
Пал Палыч отправился с рюкзаком в сарай свежевать бобра. Собаки, запертые в вольере, учуяли звериный дух и зашлись истошным лаем. Пётр Алексеевич отнёс ружья в дом и поспешил следом за Пал Палычем – не столько в помощь, Пал Палыч прекрасно справится и без него, сколько из любопытства: ему было интересно взглянуть, в каком месте бобрового организма находится целебная струя.
Из-за дверей сарая, перекрываемые лаем, раздавались голоса. Пётр Алексеевич прислушался.
– А ня бяри в голову, – говорил Пал Палыч. – Что делать – так в природе заведёно. Мы – у него, он – у нас.
– Ёперный театр! Как ня бяри? – Тон Нининого голоса был непререкаем. – Что ты его дразнишь? Что злобишь? Ты его или пристрели, или ня забижай, раз он такой мстивый. И у него, поди, своя гордость есть и самолюбие. А ты с-под носа забираешь. Кому понравится?
Пётр Алексеевич поднял взгляд: над домом, очерчивая круг, по широкой дуге шёл ястреб.
6. Трещина в небе
Пустейшие, но отлагательства не выносящие дела задержали Петра Алексеевича в СПб; выехать накануне не удалось, так что прибыл он к Пал Палычу только нынче днём – утреннюю зорьку пропустили. Теперь они спешили на Селецкое – подготовить засидки и, раскидав чучела, провести на озере вечёрку. А то и остаться до утра – сейчас птица была ещё не пуганой, но скоро её научат уму-разуму: с сегодняшнего дня объявлено открытие охоты.
Весенняя охота – по перу, водоплавающая дичь и боровая. На вальдшнепа – только на вечерней тяге. Селезня и гуся в эту пору берут с чучелами на манок или на подсадную – с подхода запрещено. И с собакой тоже. Разве, если собака подружейная, подать селезня или взять подранка. Случись так, что охотовед встретит на озере с добычей, а чучел у тебя нет, – составит акт. Но глухаря на току с подхода брать можно, тут позволено.
Само собой, правила – не для местных. Те, если охотовед не бдит, браконьерят в хвост и в гриву, во весь пых, засучив рукава. Только утка и вальдшнеп им ни к чему – баловство. У этих интерес – мясо.
Садились в машину под серым, с клочками перелётных туч небом, однако метельщик, прибирающий выси, струёй верхового ветра понемногу сдувал сор. Поля и кусты вдоль дороги в хмаревом свете выглядели серовато-бурыми, с оттенками, перелески – чёрными, тонкими, мутно-прозрачными. На заднем плане темнели боры. Впереди и справа, над Бежаницкими холмами, косым серым столбом стоял далёкий дождь. Вечер наступал, свинец небес светлел. Середина апреля.
Дорогу перед машиной то и дело переползали на лапках ветра прошлогодние прелые листья. Редкие капли шлёпались на лобовое стекло. Пётр Алексеевич наблюдал: капли сливались друг с другом и медленно, словно в дремоте, змеились вниз, но, стоило притопить педаль, капли начинали дрожать, как подрагивают во сне ноги у собак и балерин, и наперегонки бежали вверх.
– Попы от нас молитвы скрывают, – делился тем временем новостями Пал Палыч. – Только «Отче наш» да «Господи, помилуй», а настоящих ня дают, для себя держат. Я, Пётр Ляксеич, старушку знаю, та лето всё при монастыре – ей матушка игуменья родня. Так игуменья старушке настоящую молитву ня пожалела – священномученика Киприана, писана на чатырёх листах. Читать надо каждый день весь год, с тремя поклонами за всякую просьбу – тогда поможет. Да и просто в доме держать – тоже действует.
– Действует? – Пётр Алексеевич, поджав губы, скрыл улыбку. – Как действует?
– А помогает, – откликнулся Пал Палыч, – бярежёт. На всякий дурной случай – от наваждений, сглаза, козней лукавого – сказала, первое дело. Я у ней молитву-то пяреписал, тяперь и у меня есть. Хотите – и вы пярепиши́те.
– А что ж попы скрывают их? Молитвы-то?
– Я так думаю. – Пал Палыч повернул худощавое длинноносое лицо к сидящему за рулём Петру Алексеевичу. – У попов и монахов настоящие молитвы от любой напасти припáсены. Но с нами ня делятся, чтобы нам от попов в няволе быть: мол, только им за нас Богу в уши словечко насвистать дозволено. А нам бы самим надо, нам, может, каждый божий день нужда. Нам трудно.
Во всяком, даже самом смехотворном деле видеть чей-то корыстный умысел – черта нередкая. Пётр Алексеевич ей, черте этой, уже давно не удивлялся. Однажды, после дня рождения Полины, они вдвоём ехали из ресторанчика в троллейбусе – до дома было десять минут пешим ходом, но решили прокатиться пару остановок на подоспевшей восьмёрке. У Полины в руках была охапка роз, и она в порыве радостного озорства стала раздавать розы поздним пассажирам. Вручив по цветку двум старушкам, она двинулась между рядами сидений дальше, а Пётр Алексеевич отчётливо услышал, как одна старушка сообщила доверительно другой: «Известное дело, Путин велел по три розы давать, а эти – всё равно по одной». Ничего не попишешь, избыток сообразительности в русском человеке порой приводит к бестолковому вложению ума: добра не жаль – просвистаю, так не слишком убудет.
За мостом через Льсту свернули на грунтовку. Дождя толком так и не случилось – едва покапало, как раз хватило, чтобы пыль прибить, а грязь не развести. Грейдер здесь не проходил с осени – в багажнике на ухабах и гребёнке гремели два мешка с утиными и гусиными чучела́ми. «Как кокосы», – пришла Петру Алексеевичу в голову фантазия.
Небо понемногу расчистилось, высветилось; остались две тёмные полосы облаков на западе. Однако вечер брал своё – часа через два начнёт смеркаться.
За деревней Лжун на шестнадцатом километре грунтовки свернули на раскисший глинистый просёлок, который, впрочем, вскоре вильнул с поля в перелесок и окреп.
– Я, Пётр Ляксеич, и лося брал, – продолжал незаметно перетёкший с попов на охоту разговор Пал Палыч. – Один то есть. Ну, когда врямена совсем худые были. А тяперь мне столько мяса зачем? У меня на дворе кроли, и корова с тялёнком, и поросят двое. В самый раз – и нам с Ниной, и детя́м в город. Разве только кабана позволю…
Сколько Пётр Алексеевич знал Пал Палыча, тот и в самом деле, чтобы на охоте лишнего взять – ни-ни, даже в азарте: вроде как видит добычу – палит, а выходит всякий раз в меру, без перестрела.
– Как же вы лося в одиночку брали?
– А есть ухватки, – подбоченился Пал Палыч. – Вот, к примеру, заметишь в лесу место, где лось ходит, и валишь там осину-две. Если другой день видишь, что лось на них кору дярёт, делаешь на стволе вырубку – вроде корытца – и сыплешь пачку соли. Лось на тот солонец пойдёт: больно ему нравится соль лизать. После, стало быть, надо в засидку садиться. Лось сюда только на вячёрку явится, до заката – в тямноте на солонец ня ходит. Ня то что кабан – тот и в темь на прикормку пойдёт. В темь ему даже лучше. – Пал Палыч устремил взгляд вдаль, не вглядываясь – вспоминая. – Уж больно осторожный. С одной стороны к прикормке подойдёт – я на прикормку кукурузу сыплю, – встанет поодаль, принюхается, оглядится, обойдёт кругом и выйдет с другого края. И снова принюхивается, смотрит, слушает. А если в след мой ткнётся и учует, то аж отпрыгнет, как ошпарился…
Миновав безбрежную лужу, въехали в деревню и подкатили к неказистому, как всё в этом дичающем краю, дому рыбака Володи, приходившегося Пал Палычу не то свояком, не то кумом, не то бывшим сослуживцем. Деревня стояла на пологом берегу Селецкого озера – в весенние разливы вода по осочнику подходила к деревне вплотную, а летом и осенью к лодкам случалось топать ещё с четверть версты. Впрочем, если осень выдавалась сухой и луг не развозило в болотý, Пётр Алексеевич подгонял машину прямо к лодкам.
На деле Селецкое озеро – объединённая протоками система озёр: Тайловское, Чёрное, Дубновское… Но то при низкой воде, иное дело – в половодье: в половодье части, обнаруживая родство, сливались в сверкающее холодное единство.
Володя жил со стариками-родителями. В хозяйстве – корова, лошадь, куры. Плюс пёс и кот. Мать и отец следили за скотиной, подспорьем – пенсия, Володя браконьерил на озере – ставил сети и мерёжи. За домом на огороде у него был выкопан небольшой пруд, куда Володя запускал выловленную рыбу, а под навесом у сарая была обустроена коптильня. Так и кормились – огородом, молоком, яйцами и озёрными дарами. Если в пруду набирался излишек, Володя запрягал лошадь и они с отцом на телеге отправлялись торговать – по средам, пятницам и воскресеньям в Новоржеве налаживался бойкий рынок.