Невзирая на скудость быта, Володя сохранял достоинство и не собирался оставаться в долгу.
– Пётр Ляксеич, – перекинул вопрос Пал Палыч, – мяшок найдёте?
Мешок нашёлся – в машине Пётр Алексеевич всегда держал несколько больших пакетов для мусора, чтобы в случае пикника или ночёвки на природе было куда собрать отбросы. Заветы экологической культуры он соблюдал (в отличие от сумасбродств экологического маразма): взял в лесу вальдшнепа, рыжик или глоток душистого соснового воздуха, будь добр – ответь благодарностью. А тех пройдох, кто, саранче подобно, этим правилам не следовал, искренне порицал, но без нравоучений – воздействовал личным примером. Потому и Пал Палыч с его «мы в природе живём и знаем, что у земли можно взять, а что нельзя» был ему симпатичен и близок. Даже невзирая на то, что, как не раз Пётр Алексеевич замечал с лёгкой досадой, Пал Палыч топит в воде стреляные гильзы, в то время как сам он складывал свои в карман, чтобы потом вытряхнуть где положено.
Володя зашёл в сарай, достал большой треугольный сачок-самоделку на длинной палке, и втроём они отправились на огород к заветному пруду.
Видя рвение, с каким Володя потрошит свои невеликие закрома, Пётр Алексеевич не выдержал:
– Зачем же столько? Нам этого не съесть.
– Так домой, в город, возьмёте, – выгребая из заросшего травой прудика очередную щуку, ответствовал Володя.
– Да мне домой только через два дня.
– А хорош, Вова, – поддержал Петра Алексеевича Пал Палыч. – Больше ня надо.
– Как знаете, – смирился хозяин.
В мешке брыкались и били хвостами четыре щуки, штук шесть приличных карасей и лещ.
Утреннее солнце уже порядочно оторвалось от горизонта и весело блистало в безоблачном стеклянном небе, словно на дворе был зелёный май, а не апрельская сепия. Вывернув с просёлка на широкую грунтовку, Пётр Алексеевич опустил козырёк над лобовым стеклом, чтобы не щуриться от бьющих сквозь голые кусты лучей. То там, то здесь на припёке вдоль дороги уже раскрывала золотые головки первая мать-и-мачеха.
Пал Палыч, будто только заметил, изучал прореху на своих штанах, через которую проглядывали голубые фланелевые кальсоны.
– Вот штаны на мне рваные, – рассуждал он с озорной искрой во взгляде. – Иные зубоскалят – думают, годящих нет. А я тупого включаю – дескать, что такого? – да про себя смяюсь: пусть сябе за дурака держат. Дурачком-то, Пётр Ляксеич, бывает умнее прикинуться. На меня смотрят: вот балда! А я про себя: так, да ня так, дурак ня на век – отвязался и сбег.
Пётр Алексеевич благодушно подумал: «Да ты, дружок, известный лицедей – знаем за тобой такое дело!» Ему припомнилось, как однажды Пал Палыч навёл на него морок – банка привиделась с чертями… Да натурально так! «Розыгрыши любишь? – улыбнулся простодушным хитростям знакомца Пётр Алексеевич. – Фокусы и чудеса внушения? Угодьями какими-то морочишь, спектакль с Володей разыграл, думаешь – проглочу крючок и поведусь? А вот не поведусь. Словом первый о твоих угодьях не обмолвлюсь».
Пал Палыч тем временем вернулся к охотничьим секретам:
– Ня только лось, кабан – тот тоже соль любит. До того, что милей всего ему сялёдка. – Пал Палыч на мгновение задумался и уточнил: – Ня сама сялёдка, а рассол из бочки – тузлук. Там, где кабан ходит, хорошо на пне канавку вырубить и рассол налить. Если он его один раз попробует, то потом нет-нет, а будет к пню ходить. Ему рассол – как мядведю мёд. Тут и надо возле на дереве засидку сделать. – Пал Палыч сощурился на ударившее из-за поворота в лобовое стекло солнце, и от глаз его разбежались к вискам острые морщинки. – Я много таких штук знаю. Об них в книгах-то ня пишут, чтоб народ ня баловал. А я давно в лесу, всякого попробовал.
Слушая рассказ Пал Палыча, Пётр Алексеевич вспомнил, как однажды ездил с зоологическим профессором на кабана в глухой угол на стыке Ленинградской, Вологодской и Новгородской областей. Хозяйство там было налажено будьте-нате: овсы, вышки, кормушки. И люди наезжали не простые, многие при должностях. Один таможенный генерал незадолго перед тем подогнал в дар груз контрабандной чепухи – чипсы, солёный арахис, орешки кешью, – приговорённой к уничтожению, так что лесные кабаньи застолья в хозяйстве походили на пикники оставленных без присмотра гимназистов. Не хватало газировки.
Когда въехали в Новоржев, ещё не было и девяти.
Нина встретила на крыльце, будто почувствовала, что Пал Палыч на подъезде. Взяла пакет с рыбой.
– Сейчас пожарю и на стол накрою, – сказала и скрылась в доме.
Выгрузили из багажника мешки с чучелами и рюкзаки с добычей. Потом отправились в дом переодеться.
– Поедим, – сказал Пал Палыч, – потом поспим. А там посмотрим, – может, на вальдшнепа или ещё куда.
За рулём на Петра Алексеевича то и дело наваливалось ватное забытьё, так что пару раз он едва не заклевал носом, – пришлось опустить в водительской двери стекло, чтобы выдул дрёму утренний холодок. Да, отоспаться нужно непременно.
Пока хозяйка хлопотала на кухне, Пётр Алексеевич решил ощипать и выпотрошить дичь. Пал Палыч вручил ему старый эмалированный таз, и он с рюкзаком, тазом и ножом на поясе отправился во двор к скамейке, благо утро выдалось ясным и тихим – ветер не развеет пух. Дело, конечно, кислое, но свой трофей ощипывать не в тягость – напротив, венец дела, а опалить можно и после, когда хозяйка освободит плиту.
Пал Палыч тоже подхватил свой тугой рюкзак и отправился к сараю за крольчатник, где обычно свежевал ушастых питомцев. Когда проходил мимо запертых в вольере лаек, те разразились радостным, подобострастным лаем – заливистым, с подвизгом.
Промашка вышла только с чирком – оказалась самка. Когда Пётр Алексеевич взялся её, ощипанную, потрошить, внутри нашёл недозревшее голубовато-опаловое яйцо, да ещё три желтка стояли в очереди. Зато подивился на селезней – их скрытые в утробе болты (зоологический профессор сказал бы «копулятивный орган») были закручены тугой спиралью, как пружина на взводе. Сила!
Второпях управился минут за сорок – Нина уже звала к столу, но не бросать же дело на исходе.
В дом зашёл с окровавленными, облепленными пухом руками.
Когда, приведя себя в порядок, заглянул на кухню, стол, как водится, ломился.
– Пал Палыч, – кивнул на изобилие Пётр Алексеевич, – я так не оголодал.
– Ня оголодали, и ладно, – живо откликнулась Нина. – Сытого гостя потчевать легче.
– А я поесть люблю, – признался Пал Палыч. – Во мне харчовка горит, что порох. Встал из-за стола и – хоть садись заново.
Он, собственно, уже восседал за столом – возился с пробкой на бутылке привезённой Петром Алексеевичем водки, трудоёмко запаянной в прозрачный целлулоид.
– А надо нам? – Пётр Алексеевич присел к столу. – Может – на вечер? У меня во фляге ещё коньяк остался – нам ведь только аппетит подогреть.
Пётр Алексеевич поставил предусмотрительно прихваченную флягу рядом с блюдом, на котором горкой была навалена дымящаяся жареная рыба. Тут же поместились и прошлогодние соленья, и маринады, и кроличий паштет, и холодный рулет запечённой свиной брюшины, и щедрыми ломтями нарезанное сало, и свежий хлеб, и масло, и сметана… А Нина уже несла от плиты сковороду скворчащего мяса, под которую Пал Палыч стремительно расчистил место и ловко подпихнул деревянную подставку.
– Ну, вы сами тут, – сказала Нина удовлетворённо. – В гостиной вам, Пётр Ляксеевич, постелено.
– А вы, Нина, что же? Не присядете?
– Да я уж завтракала, – махнула та рукой и – вполоборота – посмотрела с напускным укором на мужа. – А рюмку-то ещё как будто рановато…
Пал Палыч привычно улыбнулся, знал, что попрекают не за дело, а в силу русской традиции семейного обихода: пил он мало и редко, по большей части, как сам же утверждал, с Петром Алексеевичем, в нечастые его наезды.
Нина вышла из кухни и хлопнула в прихожей входной дверью – отправилась на двор, к скотине.
– Что-то нынче стрелков на озере мало. – Пётр Алексеевич аккуратно налил коньяк в две рюмки. – Мы с вами да ещё один на том берегу. Оттого, наверное, и перелёта на вечёрке не было.
– Так ня ездят – слава у Сялецкого дурная. – Пал Палыч примерился вилкой к жареному карасю. – Уж третий год вясной чудит – аккурат как губернатора пяреизбрали.
«Не куплюсь, – бдительно одёрнул себя Пётр Алексеевич, – кукиш вам – не клюну!»
– Как же вы ночь просидели? Вам ведь в кусте толком и не подремать. Или наловчились?
– А я и ня сидел. – Пал Палыч перетянул карася себе на тарелку. – Зачем сидеть? Ночью самое дело: нынче нябеса так треснули, что ня щёлка – воротá.
Пётр Алексеевич невольно уточнил:
– Какие воротá?
– Так в соседские угодья. – Пал Палыч даже удивился. – Вы что ж – никак проспали?
Пётр Алексеевич молча поднял рюмку, чокнулся с Пал Палычем и рассеянно выпил. У него были вопросы: что значит – не сидел в кусте? парил нетопырём с винчестером? бродил в воде по помидоры? Но Пётр Алексеевич молчал, догадывался: извернётся бестия.
– А на том бярегу Квасник стрелял. – Пал Палыч закусил коньяк маринованным зелёным помидором. – Я его в угодьях ночью встретил. Он ня боится. Он охотник справный – нынче трёхзенку взял.
Осознавая, что совершил оплошность, поскользнулся на подброшенном обмылке и угодил в капкан, Пётр Алексеевич слегка смутился и принялся сосредоточенно накладывать себе в тарелку со сковороды ломтики обжаренного мяса.
– А есть какие и боятся, – продолжал тем временем Пал Палыч, разбирая карася. – Хотя чего бояться? На Сялецком, как на погосте, весь страх – от живости воображения. Его плоды.
Пётр Алексеевич снова поднял флягу и наполнил рюмки.
– Вы меня, Пал Палыч, за нос не водите, – сказал с улыбкой, – ни к чему. Небеса у вас треснули, могилы отверзлись, на неведомых дорожках следы невиданных зверей – про это лукоморье мы у Пушкина читали.
– Так и есть – проспали. – Пал Палыч вздохнул и указал на стол вилкой. – А что такое на сковороде? Да вот – и у вас в тарелке?