С обочины дороги в свете фар взлетела какая-то крупная хищная птица.
– Филин, – с одного взгляда определил Пал Палыч и, немного помолчав, признался: – А свинья-то пришла. В кустах стояла – осторожная. Но к кукурузе ня вышла: еле-еле фыркнула и – боком. Маленько погодя слышу – поросята тоже идут, ширкают. И – сзади мимо меня… Учуяла свинья, или что… А деда я так – подразнил.
– Давно вы с Геней в приятелях? – В голове Петра Алексеевича забрезжило не до конца оформившееся соображение.
Пал Палыч с готовностью переменил тему:
– В молодых годах я по всему району охотился. Мясо меня ня интяресовало – мы любители были зайца, лисы, енота… В бригаде ходили. Ня за шкуру даже. Увлекало нас просто. Конечно, шкуры сдавали, они денег стоили, но ня дорого – мотоцикл ня купишь. Так – на порох да капсюли. Патроны-то сами снаряжали. Тогда Геню и узнал. Он с Иванькова приходил в Голубево охотиться, а там у материной родни дом. Побаивались его. Он охотник старый – опасались, вдруг ня так что, ня ту лису возьмём… Я говорил уже. Ня боялись даже – уважение было. Он же простой, ня жадный дед – притягивает. Ну и начали общаться…
Ночные тени в свете фар, густые вдали, по мере приближения подтаивали и отползали в придорожные кусты. Весенний воздух был пуст – летающая впотьмах дребедень ещё не народилась и не расправила слюдяные крылышки.
– Был у нас с Геней в бригаде случай. – Подоспевшее воспоминание озарило взгляд Пал Палыча озорным светом. – Старшие встали на номера – Геня, Хомиченко, второй секрятарь, и ещё трое, – а мы с Толей Евдокимовым – в загоне, как молодые. Мы, значит, в загоне, а тут гуси летят – октябрь был месяц или сентябрь, ня помню. Толя – р-раз – стволы на гусей. Он, может, и стрелять ня собирался, а я откуда знаю? Я сразу в мозгах: ага, он будет первых бить, а я, значит, с серядины и сзади. И тоже стволы вверх. Ня дожидаясь, когда он выцелит, – бух! И он тоже – бух! Тут сразу собаки заорали – метров в пятидесяти. Заорали и – на номера. А Геня, он такой – если кто в загоне выстрелил, он бросает номер и на выстрел бяжит, знает – зверь завален. По сябе ж судит. Чего тогда на номере стоять? А мы-то стреляли по гуся́м, Пётр Ляксеич. Понимаете? А лось поднялся и пошёл прямо на него – на евонный номер. А его нет. Ох, как он нам с Толей хвосты накрутил!
– Гусей-то взяли? – поинтересовался Пётр Алексеевич.
– Какое! Ня попали. Да… – Пал Палыч хохотнул в ответ какому-то забавному манёвру памяти. – Это он, Геня, мне показал, где один старик иваньковский клад зарыл. Родни у него, что ли, ня осталось… Чуть по молодости разума ня лишил – к лопате уж потянулся. Про клад в деревне знали – что под яблоней вот на этом гяктаре. Местные, иваньковские-то, считай, все искали. А как найдёшь? – Пал Палыч, словно для подаяния, протянул вперёд ладонь. – Где копать? С какой стороны от яблони? В метре от ней, в полутора? А яблонь – целый сад. Ня нашли…
И тут невероятное соображение оформилось – на Петра Алексеевича снизошло. Да так, что сам оторопел.
– Слушайте, Пал Палыч, а ведь это он не со мной, он с вами говорил.
И Пётр Алексеевич рассказал про странные, словно в миг просветления туманной речи произнесённые, слова деда Гени.
– Так что? – не сразу понял Пал Палыч.
– А вы сложите, – предложил Пётр Алексеевич и сам наглядно, копируя особенности говора, сложил: – «Ну цо? Ружьё да ýда обедают худо?» – «Что делать – ня пришёл кабан на кукурузу. Ты, дед, следы глядел – ня обознался?» – «Ня путай мудрóго старика со старым мудаком». – «Ня злись, дед, ещё придёт – куда ему деваться? Будем с мясом, ня боись». – «А цо бояца мне? Ня бяри чужого ницóго и ня бойся никóго».
Некоторое время Пал Палыч озадаченно молчал, склоняя голову то к одному плечу, то к другому. Казалось, немыслимая догадка Петра Алексеевича поразила и его. Однако затруднение решилось быстро.
– А это вот что – это Геня упражняется. – В полумраке салона, освещённого лишь цветными огоньками приборной доски, Пал Палыч повернул длинный костяной нос к Петру Алексеевичу. – Видать, и в этом деле тоже никуда без выучки.
– В каком деле? – Теперь не понимал Пётр Алексеевич.
– А чтобы мне оттуда, с облаков-то, слать весточку. Ну, чтобы мимо зверя ня прошёл. Пока ня очень что-то у него. Настройка сбита – ишь как увело, ня в тот момент…
В машине снова повисла тишина. Пал Палыч беззвучно шевелил губами, видимо повторяя разорванный во времени, сверхъестественный диалог, а Петру Алексеевичу, всё ещё ошеломлённому своим открытием, – так ребёнок бывает ошеломлён мёртвым танцем отброшенного ящерицей хвоста, – опять припомнился завскладом типографии Русского географического общества Иванюта. Точнее, не он сам, а его лиро-эпические строки:
Но где-то там, где вызревает ночь
И берег запорошен звёздной пылью,
Мне предстоит отчаянным усильем
Сломать сургуч и немочь превозмочь.
Вскоре с макарóвской горки показались огоньки Новоржева – дома были темны, горели только фонари, да и те из экономии – через один. Пётр Алексеевич, приободряясь, тряхнул закисшей головой – приехали.
Через несколько минут возле добротных, в два этажа, хором Пал Палыча они уже выходили из машины в свежую весеннюю ночь.
Спустя месяц профессор Цукатов рассказал Петру Алексеевичу, что передал кольцо и датчик-чип по назначению. Окольцевали вальдшнепа в Великобритании, где-то в Уэльсе; датчик, осуществляя биолокацию и реагируя на свет, позволял следить за путём миграции птицы, отдельно учитывая дневные и ночные перемещения, помогал определять место гнездования и чёрт знает что ещё – снять информацию мог лишь производитель или владелец соответствующей спецаппаратуры. Вдобавок британские орнитологи присвоили добытому Петром Алексеевичем кулику, словно внедрённому агенту, оперативную кличку, зачем-то отчеканив её на кольце. С подобным и профессор, и его коллеги столкнулись впервые. Должно быть – важная птица, региональный резидент.
Вальдшнепа звали Айвор Новелло.
8. Сдержанное путешествие по косте, сьерре и сельве
Ночью в сонном аэропорту Вантаа, пока Пётр Алексеевич и Полина в ожидании рейса дремали, утомлённые поздним вечерним перегоном из Петербурга в Хельсинки, Иванюта сотворил стихи:
Муж и жена —
Одна сатана.
Муж без жены —
Две сатаны.
Без жены (холост) в странствие отправился именно он, поэтому финальные строки выдавали волну сугубо личных переживаний.
Иванюта потянулся за блокнотом, чтобы записать, но передумал. Нет, не то… С годами минуты озарения нисходили к нему всё реже, и сердце уже не отзывалось на них обморочным замиранием. Однако случалось. И когда случалось, слова начинали благоухать, фразы колыхались, как травы, из-под букв выглядывали цветочные венчики, страница превращалась в благодатный цветущий луг, и уже ничего больше не требовал счастливый ум Иванюты.
В юности он считал себя поэтом. Не отрекался от доли и сейчас, но принимал её теперь смиренно, без трепета и обольщения. Под стать характеру была и лира Иванюты – её отличал спокойный, уравновешенный, трезвый и даже ироничный лад. Струны этого таинственного инструмента с одинаковой лёгкостью пели как баллады и оды, так и эпиграммы и сатиры, но и в тех и в других напрочь отсутствовал пафос – Иванюта восхвалял без восторга и порицал без страсти. Прописные истины – без них куда? – он высказывал с улыбкой и этим лишал их жала уныния и горечи. Он верил в бессмертие души, но не впадал в пыл религиозности, и если обстоятельства вынуждали его говорить о вере, делал это так, словно рассуждал о гастрономической пользе сельдерея, – он был не пророк, а только прихожанин. Вместе с тем отсутствие патетики не обрекало стихи Иванюты на апатию и остылость – его беспорывный дух умел находить красоту в обыденности, ограняя её лукавым юмором в мерцающий самоцвет.
А каков он был в эпистолярном жанре! Однажды Пётр Алексеевич (товарищ по жизни и главный технолог типографии Русского географического общества, где Иванюта работал завскладом), памятуя о литературной жилке сослуживца, попросил Иванюту помочь составить отказное письмо поставщику, отгрузившему на склад битые роли́ бумаги. Послание начиналось так: «Беспокоим Вас письмом лишь потому, что чтение его займёт меньше времени, чем телефонный разговор – негодование и гнев при звуке Вашего голоса, без сомнения, помимо воли заставили бы нас бесконечно углублять и расширять нашу недобрую беседу». А заканчивалось следующим образом: «Примите уверения в нашем полнейшем к Вам непочтении и выражение искренней радости при виде Ваших бед, сияющих для нас лучами счастья!»
Вспомнив эту проказу, Иванюта улыбнулся.
Под утро аэропорт ожил, наполнился гомоном голосов, раскатами информационной трансляции и снующими – в одиночку и стайками – пассажирами, выгуливающими разнообразные породы чемоданов. Из Хельсинки в Новый Свет лететь оказалось дешевле, чем из отечества. Даже с учётом расходов на маршрутку из Петербурга в Великое княжество Финляндское. Полина, взбодрённая чашкой кофе, выглядела бравой, а Петра Алексеевича ни прерывистый короткий сон, ни душистый эспрессо не освежили – он то и дело встряхивал плечами, как вылезший из воды пёс, и прятал в ладонь зевок.
Повозившись с электронной регистрацией, сдали багаж. Изъяснялась за всех Полина – она свободно говорила на английском и испанском. У Иванюты с устным английским были проблемы, хотя читал в оригинале Бёрнса и Донна и даже, как ему казалось, что-то из прочитанного понимал. Что касается Петра Алексеевича, он со школьной скамьи знал полтора десятка слов по-французски и расширять запас не стремился, полагая, что пластичная и ёмкая русская речь куда больше подходит в качестве языка мировой дипломатии и международного общения, чем любая другая. Просто действительность, как всегда, запаздывает – мир ещё не осознал этого преимущества и не подтянулся.
– Три грации досель считались в мире, но как родились вы, то стало их четыре, – в духе девичьих поэтических альбомов отвесил компл