имент Полине Иванюта, когда та у пёстрого стеллажа в зоне дьюти-фри перевела ему мелкий текст на этикетке виски.
– Роза вянет от мороза, наша прелесть – никогда, – в тон ему откликнулась Полина.
– Метлу придержи, – добродушно зевнул в сторону Иванюты Пётр Алексеевич. – Сокрушу.
Впереди были пересадка в аэропорту Амстердама, пестрящего всеми цветами кожи, и долгий перелёт над Атлантикой в интернациональном соседстве: слева – француз, справа – китаец.
Одиннадцать часов в запертом самолёте измотали их окончательно, хотя улыбчивые стюардессы и пытались развлечь, беспрестанно предлагая еду и выпивку.
Иванюта отыскал в базе бортового компьютера несколько фильмов на русском, кликнул первый попавшийся и заткнул голову наушниками. С выбором не угадал – увяз в какой-то несусветной ерунде про пришельцев и отважную московскую шпану. От огорчения сперва принялся следить за зелёной линией на мониторе – линия мучительно медленно удлинялась, отмечая пройденный путь, – потом пошёл гулять по аэробусу, благо проходы между тремя рядами кресел позволяли. Отстоял из любопытства очередь в туалет – всё было в порядке: вода в горшке сначала журчала и вдруг резко хлопала, как пробка от шампанского. Затем в хвосте самолёта обнаружил Петра Алексеевича с Полиной и поточил с ними балясы. Потом вернулся в кресло и открыл «Соляной амбар» Пильняка – взял с собой на случай внезапного досуга. Через час, утомившись литературой, принялся листать распечатанный на цветном принтере атлас-определитель Curculionidae of South America – картинки не требовали перевода, а вся систематика была на латыни…
Да, помимо поэзии, имел Иванюта ещё одну склонность – долгоносики. Он собирал долгоносиков. Коллекция его уже насчитывала порядка трёх с половиной сотен видов, причём большинство из них, как и полагается, были представлены парой, а некоторые и пятью-шестью экземплярами, если насекомыши с хоботами-головотрубками ловились в разных регионах или имели отличия в параметрах – размер/расцветка. Некоторые, вроде апионов или рамфусов, не превышали макового зёрнышка (их на белых плашках расправлял для Иванюты человек редкой профессии – монтировщик насекомых Петрунин, а с теми, что покрупнее, можно было управиться и самому) – ими Иванюте приходилось любоваться в бинокуляр, под оптикой которого малютки представали во всей красе своих хитиновых доспехов, но были и пальмовые долгоносики – эти едва умещались на ладони. Если Пётр Алексеевич с Полиной, зачарованные экзотической авантюрой, отправились в скитания исключительно за впечатлениями, не в силах противиться манящему соблазну далёкого заповедного мира, то Иванюта рассудительно – хотя и с внутренним трепетом предвкушения – уповал на пополнение своего пёстрого собрания. Собственно, он и предложил маршрут.
В Лиме на паспортном контроле за всех снова отдувалась Полина: мол, эти два guys со мной – they donʼt speak any language. На местную лингву переходить не спешила – должно быть, за редкостью применения не была в своём испанском достаточно уверена, хотя в пору студенчества целый год практиковалась в языковой среде на Кубе.
– Ничего, здесь быстро защебечет, – заверил Иванюту Пётр Алексеевич у ленты багажного транспортёра.
Таксист от аэропорта до гостиницы на авениде Ареналес, где забронировал номера Гуселапов, запросил двадцать долларов. Без пояснений было ясно – грабёж.
«Всё, что я пишу, – думал в пути Иванюта, – я пишу о любви. Просто любовь, как вода, имеет разные агрегатные состояния. Лёд – это замёрзшая вода. Ненависть – это оскорблённая любовь». Он хотел столь же чеканно сформулировать соображение и про пар – какому агрегатному состоянию любви он соответствует, – но от художественной мысли отвлекала набегающая перспектива городских улиц за лобовым стеклом машины. Некоторые авениды походили на бульвары, посередине которых строем стояли пальмы с растрёпанными шевелюрами, а тротуары других были обрамлены экзотическими деревьями и незнакомыми, ярко цветущими кустами.
Гуселапов, прибывший утром, встретил их в холле гостиницы. Он сидел на низком диванчике и рассматривал сквозь роговые очки две одинаковые сим-карты, в которых совершенно нечего было рассматривать. В юности Иванюта учился с Гуселаповым на биофаке двумя курсами младше Петра Алексеевича. К началу девяностых, несмотря на молодость, Гуселапов снискал в профессиональной среде признание как один из ведущих арахнологов России. Но тут страна, подхваченная вихрем революции стяжания, пошла вразнос и посыпалась. Науку, как бедную сиротку-падчерицу из русской сказки, отправили замерзать в зимний лес под ёлку, авось, как волк, прокормится ногами, и Гуселапов, спасая от унизительной нужды семью, уехал по приглашению одного исследовательского института в Англию. Думал – ненадолго, пока Феникс не воспрянет, но прошло двадцать с лишним лет, двуглавый Феникс поднялся из пепла и отряхнул с перьев прах, а он всё ел британский пудинг. Хотя в соцсетях костил сладко гниющий Запад, подло злоумышляющий против всего дорогого и милого его русскому сердцу, с таким пламенным негодованием, какого не сыскать было и в отечестве. Жар его патриотического темперамента, оторванного от родины, был полной противоположностью нешумной и иронической натуре Иванюты. Принято считать, что противоположности прельщают и очаровывают друг друга, – возможно, в этом и состоял залог их товарищества. Сейчас Гуселапов преподавал в Манчестерском университете и время от времени возил студентов на биологическую практику в национальные парки Коста-Рики, так что, в отличие от вновь прибывших, сельва была ему не в диковинку.
Друзья распахнули встречные объятия.
– Вот, местные симки взял, – доложил Гуселапов. – Одна – моя. Кому вторую?
– Потом, – решительным жестом остановил его Иванюта. – Сначала душ.
Кареглазая брюнетка за стойкой оформила Иванюту в номер к Гуселапову, а Пётр Алексеевич с Полиной получили собственный ключ. Полина между делом испытала на брюнетке свой кастильский диалект и осталась довольна.
В номере, на прикроватной тумбочке, лежали Библия на испанском и рекламный проспект с маршрутом по злачным местам города. Иванюта записал в блокнот: «Кладбище с родильным домом рядом…»
Распаковав вещи, приняв душ и переодевшись, собрались на прогулку – надо было обменять часть долларов на местные соли и подыскать заведение для ужина.
Одну симку Гуселапов вставил в свой телефон, другую взял Пётр Алексеевич. Опробовали – связь работала. Гуселапов позвонил Паоло – подручному Никиты Аплетаева, – с которым (Никитой) имел дела, когда курировал в музее Манчестерского университета отделы арахнид и насекомых. Самого Аплетаева в Лиме сейчас не было, но он заверил в предварительной переписке, что Паоло передаст «охранную грамоту» – разрешение на вылов – и поможет арендовать машину, а ко времени их отъезда Никита оформит для Гуселапова и Иванюты документы на вывоз собранного материала.
С Паоло договорились о встрече на завтра.
В тихой кафешке с пятью столиками, где даже плазма на стене разговаривала шёпотом, подогрели аппетит бокалом писко сауэр с пышной шапкой белой пены, после чего махнули чистого писко, запивая фиолетовой чичей и закусывая севиче – здешней разновидностью северного сугудая. Всё то же самое, только в сугудай к сырой рыбе с луком, перцем и солью прыскают уксус, а в севиче – сок лайма. На горячее Иванюта и Гуселапов заказали бифштекс из альпаки, Полина – печёную форель, а Пётр Алексеевич – морскую свинку, которая здесь называлась куй. Иванюта не удержал на языке остроту:
– Не перцовку, не сосиску – подают здесь куй и писку.
Голубоглазый Никита Аплетаев, невысокий, но ладный мужчина зрелых лет, был человеком заковыристой судьбы. Родившись в Харькове, университет заканчивал в Томске, после чего работал на Дальнем Востоке – сначала в Лазовском заповеднике, потом в лаборатории хабаровского биологического института. Занимался чешуекрылыми, но интересы имел обширные, в том числе и в ботанике – написал и опубликовал книгу об орхидеях. В начале девяностых наудачу укатил в Перу – чистая авантюра. Там занялся изучением диких эпифитных орхидей и нелегальным вывозом экзотических животных. Описал пару-тройку новых видов эпифитов, но вскоре был задержан на таможне с двумя живыми анакондами в багаже.
Отсидев срок в перуанской тюрьме, неожиданно для знакомых натурализовался и решил ставить дело на легальные рельсы. Взял ссуду в банке под бизнес-проект экологического парка и арендовал пять гектаров сельвы в восточных предгорьях Анд, близ Сатипо. Построил на территории обезьянник, инсектарий, птичник и несколько вольеров для прочей живности, дав работу двум местным жителям; теперь подумывал о серпентарии. Сверх того для размещения экологических туристов и небольших научных экспедиций соорудил на дальней тропической заимке, в долине реки Эне, на землях индейцев ашáнинка, несколько сараюшек-бунгало, где из удобств – только солнечные батареи и плитка с газовым баллоном. Правительство планировало строить на Эне плотину, вскоре тут всё могло прийти в движение и поменяться, если только индейцам, красящим лица красным древесным соком и расписывающим их чёрным точечным узором, передающим состояние души и смену настроения, не удастся отстоять свой первозданный дом, но кто их спросит… Потом выписал из Харькова мать, кстати оказавшуюся ветеринаром, и усыновил мальчугана-сироту из тех же ашанинка: будет кого муштровать и нянчить старушке, ну и, что немаловажно, родственное расположение индейцев. Во время пребывания Аплетаева в дебрях дождевого леса, оперативной связью с нужными людьми и оформлением бумаг в Лиме занимался Паоло – весёлый общительный пройдоха-метис, с грехом пополам говорящий по-английски и уже выучивший несколько русских выражений.
Фокус затеи заключался в том, что перуанские законы запрещали вывозить из страны диких животных, выловленных без лицензии в естественной среде. Зато тех, что взяты из питомника, куда попали ранеными или осиротевшими и где были вылечены и вскормлены людьми, а потому сделались неспособными к самостоятельной жизни в сельве, вези сколько хочешь – милости просим и за здорово живёшь. Такова была подводная часть замысла Аплетаева, значительно превышавшая по объёму выставленный на обозрение белоснежный кончик. Как бы то ни было, банковскую ссуду он погасил досрочно.