– Молодец какой! – Гуселапов от возбуждения хлопнул себя по ляжкам.
– Чем это униженным и оскорблённым наш весёлый капитализм приглянулся? – пробурчал под нос Иванюта.
– Он говорит: вы думаете, Estados Unidos – это демократия? Mentira! Ложь. – Полина прислушалась. – Они заботятся только о себе. Их бог – мамона. Все остальные страны и континенты для них – тарелка, из которой они хотят черпать своей большой ложкой жирный суп. Для этого у них есть авианосцы и ракеты, бомбы и танки, для этого у них есть печатный денежный станок, благодаря которому они закабаляют долгами народы… В общем, у них есть всё. Но у них нет сердца. И душа их negra como carbón… Черна как уголь.
– Накипело у мужика, – одобрил Гуселапов.
– Где-то я уже это слышал. – Иванюта вытянул гудящие ноги.
– А всё равно приятно, – от уха до уха сиял Гуселапов. – И потом – сила правды не в оригинальности.
– А в чём? – поинтересовалась Полина.
Гуселапов снял очки, протёр стёкла полой рубашки и изрёк:
– Сила правды в истине.
– Аплодисменты. – Иванюта всплеснул ладонями. – Очень глубоко.
– А что такого? – удивился Гуселапов. – Не видишь разве, как нас разводят? Зайди в автосалон и посмотри на цены. Они же это специально. Они нас вынуждают красть и под статьёй ходить, чтобы в этих красавцах ездить. Роскосмос, Росатом, средства на сирот и инвалидов, пенсионные фонды – отовсюду чтоб тянули, разворовывали в прах, дотла. Только и забот у них, что искушать да в грех вводить… Чистые бесы.
– Учись соотносить потребности с возможностями, – улыбнулся Иванюта. – Это несложно.
Обычно в вопросах политики Пётр Алексеевич держал себя высокомерно и в беседе участия не принимал, но тут не утерпел и подыграл лукаво Гуселапову.
– Белым американским конгрессменам нельзя говорить неграм, что те черны, – изрёк он. – На адвокатах разоришься. И евреев тоже не тронь – закон все жилы вытянет. Про женщин нечего и говорить: в их сторону только чихни – размажут за сексизм. Единственное, что у них осталось, – это русские. Их хоть Магогами, хоть Гогами крести, за это не посадят. Вот и пылят. Мы – их заветная погремушка. Отними её, и весь этот детсад поедет с петель. Невроз. Мозг разнесёт заряд подавляемых страстей.
Полина посмотрела на Петра Алексеевича с гордостью.
Куда подевались яксы? Этот вопрос последние месяцы не давал Аплетаеву покоя. Куда откочевали? На Укаяли? На Урубамбу? На Мадре-де-Дьос? Чёрт возьми – куда? Французы ждали от него вестей, чтобы определить сроки экспедиции и выстроить маршрут, а он всё тянул и тянул с ответом. На привычном пути передвижения по сельве индейцы ашанинка яксов не видели, а Никита обещал французам, что снова выведет им дикое племя под камеру. Вопрос репутации. К тому же французы платили неплохие деньги. Да и не во французах было дело, если говорить начистоту. Самого Аплетаева яксы заботили ничуть не меньше – даже больше, поскольку именно они являлись ключом к осуществлению его плана. Того, что на грани вообразимого. Они должны были вывести его к дереву хьяло – матери лесных дев. Это дерево сделалось его навязчивой идеей, мечтой, ради которой он, подобно влюблённому, готов был отказаться от всего, что было дорого ему прежде. Включая орхидеи и чешуекрылых.
Вечером Аплетаев отправился в инсектарий отлавливать забравшихся туда мерзавцев, способных покуситься на жизнь его чудесных брассолид с совиными глазами на изнанке крыльев. Обычно этим занимался работник – метис Володя из предместий Сатипо (русские имена вошли здесь в моду ещё в пору восторженного преклонения перед страной победившего социализма) – или усыновлённый Хуан, но Аплетаев знал, что дело идёт как надо лишь до той поры, пока сам держишь палец на пульсе. Передоверишь другому, каким бы он ни представлялся исполнительным умельцем, – пиши пропало.
Следом за Аплетаевым увязалась Хавроша – забавная пакарана, живущая в угодьях у Никиты не то в качестве вольного гостя наравне с заскочившими мимоходом обезьянами, туканами и попугаями, не то на правах домашнего животного вместе с рыжим котом и двумя сообразительными и отважными дворнягами, которые не пасовали ни перед опоссумом, ни перед броненосцем, ни перед дикобразом. Пятнистая спина Хавроши подрагивала возле ноги Никиты, словно потешный и вместе с тем полный достоинства грызун был к ней привязан.
По обе стороны тропинки темнел лес. В воздухе в лучах вечернего солнца взблескивали слюдяными крыльями муравьиные принцессы и принцы – брачный полёт, пора роения у крупных рыжих муравьёв. На ветке дерева с кустящейся бромелией сидела игуана и подвижным взглядом, полным холодного любопытства, следила за воздушным танцем царственных особ.
Собрав в инсектарии с порхающими между стволами бабочками проникших туда хищных кузнечиков, клопов и пауков, Аплетаев обнаружил у садка для куколок небольшую пёструю змею. Она была не опасна ни для бабочек, ни для человека – питалась слизнями и улитками, – но Никита всё равно забрал её с собой и посадил за сеткой на черенок бананового листа.
Завтра ни свет ни заря надо было отправляться к ашанинка, в деревушку Пичигуйа. Володя уже заправил машину и загрузил в багажник дары (мачете, маис, соль), канистру с горючкой и несколько пустых клеток-переносок. Индейцы отловили в сельве для Аплетаева кое-каких зверюшек: стоило посмотреть, а заодно расспросить про яксов, – может, появились вести.
Если сравнить с другими неконтактными аборигенами, водящимися в амазонской сельве, яксы в первом приближении напоминали тагаери, один из родов ваорани, отказавшийся переселяться из джунглей в деревни. Те тоже были низкорослы, не знали одежды, предпочитали самоизоляцию общению (убивали пришельца, рискнувшего заглянуть в их края, будь то индеец соседнего племени или священник-миссионер), охотились на обезьян и пекари с помощью копий и духовых трубок с ядовитыми иглами, и у них, как у яксов, были необычные ступни – деформированные так, что могли обхватывать ствол и цепляться за сучья. На этом сходство заканчивалось, и начинались различия. Тагаери как полукочевой народ жили на определённой территории, редко выходя далеко за её пределы, и строили временные дома из колючей пальмы чонта, в то время как яксы не знали дóма, вольно кочевали по лесу следом за стадами обезьян и жили на деревьях, сплетая себе гнёзда для ночлега. Тагаери делали каменные орудия и готовили пищу на огне, который добывали трением, а язык у них был общим с языком ваорани, – яксы не знали ни каменных орудий, ни огня и говорили друг с другом на особом птичьем наречии, состоящем из свиста, щелчков и цоканий. И наконец, если тагаери по сведениям от оседлых ваорани были уверены, что их народ произошёл от союза пернатой гарпии и ягуара, благодаря чему убийство той или другого приравнивалось к убийству близкого родственника, то что о своём происхождении думали яксы, оставалось полной загадкой – знаться с чужаками они категорически не желали.
Впрочем, рассказывали о яксах и более странные вещи: мол, в этом племени рождаются только мальчики, потому что жёны у яксов – лесные девы, которые, как цветы, растут в заповедной чаще на дереве хьяло, чьи корни доходят до изнанки мира. Когда юноша якс мужает, он тайным путём, полным опасностей и тяжких испытаний, добирается до дерева хьяло, высматривает себе деву, срывает её с ветки и делает женой. И та на всю жизнь остаётся ему верна, так что когда якс умирает, лесная дева умирает вместе с ним.
Аплетаев не был подвержен недугу позитивизма и за долгие годы знакомства с сельвой уяснил: здесь в ткань реальности жизнь постоянно вплетает нитку невероятного. А иной раз расщедрится и на узор невозможного. Поэтому невероятное тут неотличимо от обыденного, так как известно: чудо уже не чудо, если повторяется. А повторялось оно регулярно – то и дело.
Об этом диковинном народе Никите поведали ашанинка и даже дважды водили в чащу с ним на свидание – в сезон, когда кочевье яксов располагалось неподалёку, километрах в десяти от их деревни, в пойме Эне, где в эту пору было вдоволь ревунов, капуцинов и паукообразных обезьян, собравшихся на вызревшие фрукты и орехи. Яксы были осторожны и недоверчивы, ближе чем на тридцать шагов к себе не подпускали – если чужак переступал незримую черту, в ход шли смертельные духовые трубки с иглами. Никита издали рассматривал чудны́х древесных человечков и, пользуясь зумом, даже сделал десяток снимков. Женщины, которых ему удалось разглядеть, действительно, все как одна, походили на сказочных дриад, поражая красотой, изящным сложением, пугливой грацией и невинностью своей наготы. Аплетаев был очарован и пленён. Тогда и зародилась у него навязчивая мысль отыскать дерево хьяло, на чьих ветвях распускаются эти бутоны, и взять лесную деву в жёны – в своей разнообразной жизни он ничего прекраснее не видел.
Потом кому-то из приехавших на дальнюю заимку энтомологов Аплетаев рассказал о самобытном племени, охотники которого способны, подобно нетопырям, висеть в кронах головой вниз, ухватившись за ветку ловкой стопой. Про лесных дев, жён яксов, он не сказал ни слова. Но и без того история производила впечатление – потянулась сарафанная молва.
Немногим больше полугода назад на Аплетаева вышли французы – смесь антропологов с киношниками. Они хотели снять яксов на камеру – оказывается, народ этот ни в одном научном источнике даже не упоминался, и если достоверно засвидетельствовать его существование, то это, пожалуй, будет сравнимо с открытием какой-нибудь невиданной доселе кистепёрой рыбы. Аплетаев съездил к ашанинка в Пичигуйа и попросил дать знать, когда в их лесу появятся гнездовья яксов – он и сам хотел узнать об этом племени как можно больше. Лишь только известие пришло, Никита написал французам, и те на всех парах примчались из Парижа в затерянный посреди горного леса Сатипо.
Аплетаев привёз группу в деревню ашанинка, откуда проводник-индеец сначала на лодке, а потом пешком вдоль ручья – притока Эне – доставил их в глушь сельвы. Трое голых невеличек-яксов вышли к ручью и встали неподвижно на почтенном расстоянии. Ближе подходить нельзя – чёрт знает, сколько древесных дикарей скрывается со своими ядовитыми иглами в зелени. Вокруг то тут, то там раздавались зловещий птичий клёкот, посвисты, щелчки и трели. Французы в надежде на контакт разложили на берегу ручья подарки и отступили, не сводя с индейцев объектива камеры. Три смуглых человечка недоверчиво приблизились к гостинцам и стали изучать невиданные подношения: нюхали, лизали, ковыряли ногтем, пробовали на зуб. Не то… всё было не то. Ненужные, дурные вещи. Соль – в воду, сахар – в воду, рис – в воду… А мыло… Мыло надкусили, возбуждённо зачирикали и стали грызть. Душистое мыло понравилось необычайно.