Слово за слово – в дело пошла вторая бутылка. За окном уже совсем стемнело. Пару раз заглядывала на кухню Нина, проверить – всего ли на столе в достатке. Гостям всего хватало – все были сыты и немного под хмельком. На половине второй бутылки решили заварить чай, который, как известно, водке не помеха. Пока хозяин возился с чайником, Цукатов отправился прогулять Броса, прежде чем на ночь запереть пса в машине.
– Всё было, Пётр Ляксеич, – оставшись вдвоём с гостем, пустился в откровения Пал Палыч. – А я горжусь прожитой жизнью. Удавиться от совести – это пусть другие давятся. Мне связло: если в целом взять – окружение было самых лучших людей. Вот хоть Геня старый или ваш Ляксандр Сямёныч… Редкий человек, таких поискать – ня найдёшь.
Пётр Алексеевич и сам относился к Александру Семёновичу – Полининому отцу – с большим уважением. Тот в свои почтенные года не засох, не обернулся каким-нибудь брюзгой-мозгоклюем, а оставался живым, весёлым, полным свежих чувств и озорных историй человеком – простым и непосредственным, но обладающим похвальным тактом. Однажды, увидев в телевизоре «Планету обезьян», поделился с Петром Алексеевичем: «Была у меня на целине, ещё до женитьбы, одна молдаванка. Ты не поверишь – вся в шерсти, как овца. Никогда больше таких не видел». Что говорить – первостатейный тесть.
Тут вернулся профессор и предложил очередной вопрос хозяину:
– А вы сами-то на утку и гуся выбирались уже? Сезон давно открыт.
– Не-е, – отмахнулся Пал Палыч. – А зачем?
– Как? – удивился профессор. – Дичи заготовить. Лежат утки в морозилке – есть не просят.
– Я честно скажу, – Пал Палыч прижал к груди ладонь, – если бы Нина намекала, что с мясом худо, я бы, конечно, почаще с ружьём и собаками выбирался. А то я привязу утку, а она говорит: «привёз, вот и щипай сам». А мне жалко… Выкинуть жалко. А щипать я никогда ня щипал и щипать ня буду. Я жанился ня для того, чтобы щипать.
– А какие вообще у вас тут утки? – без передышки экзаменовал хозяина профессор.
Пётр Алексеевич испытал большое искушение сказать: «Помимо заурядных, есть ещё индийский бегунок», – но всё же обуздал себя, стерпел. Если сдержанность – добродетель, то он определённо в ней преуспевал.
– Кряква, нырок, чарнеть, широконоска, крохаль… – взялся перебирать Пал Палыч. – Но я крохаля ня бью – он рыбой пахнет. И много вот таких, которые свистят. – Он поболтал заварку в заварном чайнике. – Как вы их называете?
– Чирок? – предположил Пётр Алексеевич.
– Нет. – Пал Палыч пригладил пятернёй волосы. – Чирок – ня то. Чирков, вообще-то, нынче мало стало. А это свистуны – или как вы их называете?
– Как мы называем свистунов? – обратился Пётр Алексеевич к профессору.
– Чирок? – предположил тот.
– Ня то, – упорствовал Пал Палыч, – эти больше, и у чирка нет на крыле пятна белого. А тут – пятно. Они летят и крыльями так: сю-сю-сю-сю… Я думал, вы свистунами их зовёте.
– А сами-то какого цвета? – заинтересовался Пётр Алексеевич.
– Ну вот крыло с пятном белым, а так – серые. И клюв серый с чёрным концом. Это селязень, а утка – та рыжая с пястринами.
– Это связи, – догадался Цукатов.
– Вот – связь. – Хозяин удовлетворённо потёр руки.
– Свиязь, – поправил Пётр Алексеевич.
– Свиязь, – повторил Пал Палыч, – а я их – связь…
– На селе все их «связь» называют, – сказал Цукатов. – И здесь, и в Ленинградской, и на Вологодчине.
– А я их вам как сейчас – свисток? – Пал Палыч разлил по чашкам заварку.
– Свистун, – напомнил Пётр Алексеевич.
– Ну так я чувствую, что похоже: связь, свистун. Что-то сочатается.
– Ничего похожего, – не нашёл согласия в словах Пётр Алексеевич.
– Он вкусный. – Профессор мечтательно закатил глаза. – Его иной раз называют «маленький гусик». – И авторитетно добавил: – Очень почётно связь влёт добыть – уж больно быстро летает.
– Быстрее чирка никто ня летает, – сказал Пал Палыч.
– Это да, – согласился с практиком профессор. – Но всё равно почётно.
– Он – пулей, – мигом провёл в воздухе черту пальцем Пал Палыч. – Стволы ня успеешь направить, а он уж ушёл.
– Чирок – чемпион, – подтвердил Пётр Алексеевич.
Хозяин налил в чашки с заваркой кипяток.
– А серая утка? – вспомнил Цукатов. – Серуха? Как кряква, только поменьше. Часто встречается?
– Ня знаю такую, – покачал головой Пал Палыч. – Я стреляю в чирка, стреляю в крякву. Или которые свистят – в связь. Других ня стреляю.
Утиная тема исчерпала себя. То есть профессор, конечно, мог ещё давить и давить на педаль, но вышло бы – как колесо на мокрой глине: шурует и – ни с места. Как сказала бы бойкая на присловья Нина: с такого колеса не влезть на небеса.
Ненадолго отвлеклись на чай. Потом на рюмочку. Вслед за тем разговор плавно перетёк на дальние края, со времён реализации права на свободу перемещения изъезженные русскими вдоль и поперёк, так что многим уже приелось. Пал Палыч, правда, с тех пор, как распался Союз, не выезжал даже в Прибалтику, о чём и скромно известил. Зато посмотрел на мир Пётр Алексеевич (работа в Русском географическом обществе пусть исподволь, но обязывала). Да и Цукатов прихватил: в девяностых он четыре года – с перерывами – отработал по гранту во французском Институте биологии и экологии Средиземноморья, расположенном в небольшом городишке в предгорьях Пиренеев. Поколесил по окрестностям – Прованс, Лангедок, Аквитания, Каталония, Италия, – на основании чего считал себя знатоком европейских изюминок – от замков Луары до сицилийских десертов.
– Я в девяносто четвёртом зарёкся пять лет в Прибалтику не ездить, – в поддержку Пал Палыча сообщил профессор. – Разозлился: возвращался на машине из Франции, а таможня давай на границе кобениться. Я сказал: пять лет в вашей чушке не буду. Таможенницы посмеялись, а у меня вон как – по сю пору зарок растянулся. А до этого я часто в Прибалтике бывал. Особенно в Литве.
– Что там делать? – удивился Пётр Алексеевич.
– Работать! – неоправданно резко – на ровном месте – огрызнулся Цукатов.
Похоже, случилось – то ли послужила детонатором очередная рюмка, то ли резануло самолюбие профессора простое, без чинов, обращение сотрапезника (до этого сносил спокойно), – так или иначе, в и без того натянутую оболочку цукатовского самообольщения струёй, под давлением, пошёл огнеопасный водород. Шар вздулся пузырём – сейчас взмоет в заносчивые небеса. Симптом известный – Пётр Алексеевич наблюдал такое не однажды. Что ж, у Пал Палыча им ещё собачиться не доводилось. Даже интересно: к чему теперь прицепится?
Пал Палыч тоже обратил внимание на внезапную перемену тона и теперь хлопал глазами, не понимая подоплёки.
– Там институт экологический, – словно бы невозмутимо, но на деле с чётко обозначенной иерархией вещающий – внимающий продолжал Цукатов. – Там у меня друзья, сокурсники. У них хорошая лаборатория была, хорошие методики. Туда и ездил. Теперь – ни лаборатории, ни института. Хотя Вильнюс – приятный город.
– А мне, если говорить о городах, после Петербурга всё кажется каким-то смазанным, каким-то недовоплощённым, что ли, будто вместо завершённого холста показывают эскиз, набросок. – Пётр Алексеевич по служебным делам навещал Вильнюс несколько месяцев назад, в мае, гулял по кривым улочкам Старого города, по Республике Заречья, запомнил первый пункт её конституции: «Человек имеет право жить рядом с Вильняле, а Вильняле течь рядом с человеком», однако невозможно было сравнивать каменные древности Вильнюса, по-своему милые, но собранные как бы из разных детских конструкторов, с архитектурной симфонией Петербурга – последний был несравним. – Европа – не Европа… С той гармоничной стилистикой, в которой выдержан Петербург, ни одна европейская столица в ряд не встанет. Из тех, разумеется, какие видел. Всё кажется после Дворцовой набережной, Мойки, Конногвардейского, Большой Морской каким-то винегретом.
– Не настроен спорить, – немного сбавил тон профессор – должно быть, тоже пытался упражняться в сдержанности, однако упражнение не давалось, – но ты здесь не прав. Не так ты хорошо, во-первых, знаешь Европу…
– Говорю о том, что видел, – терпеливо повторил Пётр Алексеевич, – о местах, где был.
– Да мало ты, чёрт дери, где был! – вновь отрезал Цукатов. – Чего там говорить – мало!
– Откуда такой гонор? – обозначил линию обороны Пётр Алексеевич. – Даже если я на твой вкус и пересолил, за мной – право на чудачество.
Конечно, подолгу за границей Пётр Алексеевич не жил, но ведь и говорил он лишь о том, что бросается в глаза сразу и отпечатывается в памяти с первого предъявления.
– Петя, ну мало ты где был, – вкрадчиво давил профессор с интонацией друга, помнящего старые обиды. – Я – был, я – жил. А ты… Ты – мало. Есть сферы, где я не возражаю, где не спорю. Чего не знаю, там я помолчу и, может быть, даже тебя послушаю…
– Берлин, Франкфурт, Лейпциг, Париж, Ницца, Неаполь… – в свой черёд гнул Пётр Алексеевич. – Что там ещё? Всё Петербургу уступает. Это если про Европу. Где-то, конечно, лазоревое море выручает, где-то уцелели уголки, не тронутые бароном Османом… – Грешить против справедливости он не собирался. – Везде найдётся своя прелесть. Взять хоть подземелья Неаполя… Нам на болоте не видать таких.
Пал Палыч внимал гостям уже с заинтересованным лицом – подобная пикировка явно была ему внове, она его занимала, но он предпочитал отмалчиваться.
– Ну что ты там был? – всё звонче заводился Цукатов. – Ну два-три дня. Ну неделю. Что это? Даже перечислять не надо.
– А сколько нужно, чтобы увидеть город? Чтобы запомнить в лицо? Не забираясь в чрево, в метафизику, во все его кишочки?
– Много надо! – упорствовал и закипал Цукатов. – Много! Сегодня одно увидишь, завтра – другое. Вот я, может, только на третий или на пятый раз начал что-то понимать.
– А иному, бывает, и взгляда хватает. Я говорю об архитектуре, – ещё раз определил предмет Пётр Алексеевич, – о раковине, а не о моллюске.